К ПУБЛИКАЦИИ
Читатель, будь снисходителен. При превращении нескольких глав объёмного сочинения в небольшой отрывок всегда сужается картина описанного, тускнеют её краски, глохнут звуки... Любое сокращение - это резка по живому. Зоркий глаз и чуткое ухо отметят: чего-то здесь недосказано, что-то важное пропущено. Кое-кто из профессиональных читателей обнаружит смысловые нестыковки. Я это предвидел, вырезая из полотна романа лоскуты и сшивая их на живую нитку. Но что вышло - то вышло. Прошу к изделию.
1.
Валентин Ксенофонтов встретил Алексея Воскресенского на Киевском вокзале столицы. Московский Ксенофонтов разительно отличался от того юноши, который покинул родной провинциальный город семь лет назад. На родительских хлебах Валентин был плотен, широкоплеч, с приятным округлым лицом. Мягкие, податливые настроению губы, быстрые глаза выдавали в нём живость характера, оптимистическое мироощущение. Теперь же перед Воскресенским предстал человек не то, чтоб не молодой, а поживший отнюдь не в райских кущах, о чём свидетельствовал весь его облик. Серое лицо, будто перетянутое ремешком под кожей между скулами и ртом; сухой блеск выцветших глаз, тонкие морщины от крыльев бесформенного ноздреватого носа к углам усохших губ - решительно перечёркивали для него надежду на лето жизни, переживаемое его сверстниками. Ксенофонтов отличался нездоровой худобой. Некогда прямые плечи костлявыми углами завернулись на впалую грудь. Из коротких рукавов ветхой рубашки неопределенного цвета свисали вдоль плоского тела карикатурно раздутые в локтях и кистях руки. Только пальцы скульптора казались сильными. После дружеских похлопываний по плечам он подхватил Алёшин чемодан. Кособочась, отгребая воздух растопыренной ладонью свободной руки, двинулся быстрым шагом к выходу из-под стеклянных сводов над путями.
Ехать пришлось долго. Сначала метро. Затем трамваем и автобусом. В конце колёсного пути пейзаж за грязными окнами ПАЗа стал напоминать окраины заштатных городков. Наконец автобус, крякнув на выбоине гудронового покрытия, остановился. Валентин повёл гостя вдоль улицы, обсаженной тополями. Справа, за неокрашенным штакетником, тянулись многоквартирные чёрные избы-гиганты, многие с благородным пизанским наклоном. Слева, за ржавым от брошенной арматуры пустырём, в лиловой дымке высились меловыми скалами многоэтажки каких-то "черёмушек".
Через четверть часа пути открылась на взгорке однокупольная церквушка из неоштукатуренного кирпича. Двери в храм были раскрыты. В них светилось золотисто-розовым. В этом таинственном потустороннем мерцании живых огней было нечто смиренно-вызывающее слепящему белому солнцу атеистических просторов. «Преподобного Сергия Радонежского, - сказал Ксенофонтов, крутанув подбородком в сторону храма. - Сегодня день рождения нашего Кошевого, он Сергий, зайдём». – Алексей усмехнулся: «С каких это пор примерный комсомолец Ксенофонтов верующим стал»? Валентин на подковырку друга и глазом не моргнул. Оставив чемодан на паперти, он нырнул в нутро церквушки, напоённое сладковато-приторными запахами горящего воска и ладана. Алексей последовал за ним.
С тусклой позолоты иконостаса, в упор, смотрели на вошедших и молящихся святые. Кто из них Преподобный Сергий, чудотворец Радонежский, Алексей не ведал. Слева от входа сидела за перилами женщина средних лет в чёрном платке, завязанном под подбородок. Валентин отсчитал ей несколько монеток, взял из горки с прилавка за перилами две тонкие свечи медово-коричневого цвета и уверенно, увлекая за собой гостя стошицы, направился сквозь редкую толпу молящихся старушек в глубь храма, где стояли утыканные горящими свечами напольные подсвечники. От них Ксенофонтов затеплил купленные. Затрещав, они загорелись круглыми огоньками. Одну из них Ксенофонтов передал Валентину: «Ставь - за упокоение души раба божия Сергия».
Только когда друзья вышли на улицу, молодой скульптор ответил на подковырку Воскресенского:
- К сожалению, верующим я не стал. И уже, видно, не стану. А вот в пользу церкви уверовал, - и продолжил, заглянув в глаза бывшего однокашника. - Пора, Лёха, спасаться. Ещё не поздно. Гниём мы. Засмерделись. Разве не чуешь? А спасаться надо через церковь, через веру. Страшная ошибка вышла: противопоставили так называемую коммунистическую мораль христианской, новый мир - старому, псевдопролетарскую культуру – русской. Вообще, нельзя одновременно стоять лицом к культуре и спиной к церкви. Вся мировая культура завязана в тесный клубок с религией. Красивый клубок, идеальной формы, как всякий шар, по Пифагору. Потяни за нитку, расчлени её по своему разумению на части (это - культура, а это – религия). Что получится? Пшик! Клубка нет. Нет идеальной фигуры. Религиозна не только "Сикстинская мадонна". Религиозны "Аполлон Бельведерский, фигурки "Венер" из пещер палеолита. Всё сущее проникнуто мощным силовым полем религии - человек, растение, камень... В ней универсальная энергия вселенной.
- Но живём же мы без твоей энергии почти пятьдесят лет!
- Да что ты говоришь?! Без религии? А не так давно покинувший нас небожитель заоблачных высот Кавказа? Кто из богов, и включая Отца и Сына, столько власти над смертными имел? И катехизис настрочили - "Краткий курс." А храмов понастроили - райкомы, горкомы, обкомы, музеи партбогам и святой номенклатуре. Ну, ладно, было такое в истории: одна религия сменяла другую. Но ведь христианская прошла почти двухтысячелетнее испытание, оправдала себя, как хранительница нравственности, общечеловеческой морали. Мы же её опиумом назвали. А настоящую отраву – лекарством. Принимаем регулярно, и только хуже становимся. Реакция отторжения. Душа не принимает. Вместо молитвы - матерные слова на языке.
Ксенофонтов задыхался. Тащить довольно тяжёлый чемодан, жестикулировать свободной рукой и произносить, волнуясь, фразу за фразой, ему оказалось не по силам. Он остановился, опустил ношу на землю у ног, переводя дыхание. Воскресенский подхватил свой чемодан.
- По-твоему выходит, коммунистической морали вообще нет?
Сухие глаза Ксенофонтова смотрели на Алексея (показалось ему) с ненавистью.
- Где она? Покажи! Одни трескучие фразы - о долге, о совести, о... о... И всё потому, что пророки ложные. Не верят в то, что проповедуют. Ведь сами обитают в мире блаженных - в одном отдельно взятом Кремле, в одном отдельном здании своих добротных «комов»-кромов, куда путь для сирых и убогих заказан по причине ограниченности площади и материальных благ. Пойми ты, наивный младенец, коммунистическая идеология в интерпретации наших доморощенных жрецов не только антирелигиозна; она античеловечна. Она отрицает загробный рай, но обещает рай на земле - не завтра, не послезавтра, хитро обещает когда-нибудь «потом», но "ныне живущим поколениям". Какова формула! Цель намечена! Все средства оправдываются. Если мешает двигаться вперед бабушкина мораль - долой! Если споткнулся, путается между ногами отец, в органы его, в чистилище! Если протолкался на порог прижизненного рая, всех, кто мешает пролезть в заветную дверь, - локтями!
- Ладно, - снисходительно согласился Воскресенский, - и у христиан рыльце в пушку: разграбили Александрийскую библиотеку и Серапеум, сожгли Джордано Бруно, преследовали Толстого. А история папства? А абсолютная власть над душами и даже над телами миллионов приверженцев русской православной церкви?
Ксенофонтов, зло улыбаясь, подхватил, в тон:
- Взорвали храм Христа-Спасителя, уничтожили могилу Багратиона, убили генетика Вавилова, разбазарили по заграницам Эрмитаж... Так, правильно? Нет, тут зло не в сути христианства и не в сути коммунистического мировоззрения, родного брата христианства, решившего, что он умнее. Зло в мракобесии и первых веков на территории Римской империи, и двадцатого века на известной тебе одной шестой части суши. Зло в бесконтрольной власти, будь то Иоанна Грозного, Людовика XI, вождя всех народов или "верного ленинца", в тирании политбюро, когда парламент или Советы, или Народное собрание, или Генеральные штаты, или Боярская дума единогласно послушны, конституция или свод законов бессильны перед беззаконием, а выше всех гражданских достоинств ценится личная преданность при освящённых традицией кастовых привилегиях... Да постой, не беги так!.. Вот я и говорю о церкви, о русской православной. Гонения пошли ей на пользу. Через страдания она как бы вернулось к раннему христианству с его демократичностью и бедностью. Возможностей же у церкви и сегодня больше, чем у любой общественной организации. Отдайте церкви храмы и монастыри! Тут и тебе, атеисту, прямая выгода: не придётся тратить государственные денежки на реставрацию, нет необходимости доски бесполезные вывешивать - "охраняется государством». Верующие и отреставрируют и сохранят, будь уверен. Ещё проблема одиноких стариков и брошенных детей. Кто сейчас своими ножками идёт в дома престарелых? Мало таких. На вокзалах ночуют, но не идут. А в монастыри пойдут. Побегут. Там обслуживающих хамов нет. И опять платить будут верующие. Добровольно, заметь. Что касается всесоюзного пьянства... Тпр-у-у. Притопали.
Друзья оказались у чёрной глыбы избы, вросшей по подоконники в землю. На ближнем торце дома крыша была приподнята, из-под неё глядела на белый свет единственным окошком мансарда-скворечня. Забор перед домом лежал на земле плашмя, приглашая войти во двор, минуя ворота, закрытые снаружи на ржавый навесной замок. В глубине замусоренного двора, за избой, виднелся добротный сарай ещё свежего дерева с печной трубой и застеклённым скатом крыши. Ксенофонтов, пройдя вперёд, остановился посреди двора в нерешительности.
- Знаешь что?.. Ночевать тебе все равно в мастерской. Пойдём сразу туда. Жена прихворнула. Позже ко мне заглянем. Да ты её знаешь как облупленную... Олька Спирина… Да, да, твоя школьная любовь.
Бывшая одноклассница молодых людей легка оказалась на помине. Заскрипела в доме лестница, и из тени дверного проёма вышла на свет Оля. Её улыбка, голос, движения были естественны; поцелуй под усы гостя длился ровно столько, чтобы сказать: я тебя люблю как старого друга, даже чуть больше - как брата.
- Ой, Лёшка, какой ты колючий! Очки! Чтобы бодаться? Ты меня извини: голова раскалывается. Там, в мастерской, - обед. Пока располагайся, спущусь через полчаса.
Она, направилась было к дому, но Валентин перехватил:
- Подожди, Олька.
Отвел её под навес над крыльцом, зашептал. Сначала спокойно, затем жестикулируя руками и вроде бы порываясь уйти. Оля недоверчиво смотрела прямо ему в лицо глазами-шелковицами, хмурила тонкие брови. Наконец нехотя достала из кармана застиранного халатика кошелёк. Мелькнули разноцветные бумажки. Валентин, сразу повеселев, схватил её за руку; дурачась, стал вырывать деньги.
- Честное слово, Олик, клянусь, бокал за приезд друга! - и заспешил бодрой трусцой к крайнему, с угла, окну избы. - Кузьминишна! Золотко!
В распахнутом окне показалось морщинистое лицо под острым козырьком рябого платка. Валентин присел на корточки - шафранные пятки вылезли из стоптанных босоножек. Переговоры с хозяйкой дома длились минуту. Разноцветные бумажки исчезли в проворной лапке старухи, и та скрылась за серой занавеской. Тогда и Оля, грустно улыбнувшись Воскресенскому, пошла к себе. Ксенофонтов возвратился к гостю с вдохновенным лицом, заторопил:
- Ну, давай, давай - в хоромы. Обед, конечно, остыл, но ничего, сейчас горючее поднесут.
С этими словами Валентин распахнул перед гостем двери сарая. Взору открылась большая, вытянутая во всё строение от входной двери комната со скошенным стеклянным потолком; настолько захламлённая, что Воскресенский сравнил её мысленно с помещением старьёвщика, вспомнив почему-то Диккенса (наверное, потому, что никогда в своей жизни со старьёвщиками дел не имел). Посреди комнаты высилась до потолка бесформенная глыба, накрытая влажными мешками. Стеллажи вдоль стен были заставлены гипсовыми, на взгляд, человеческими головами, частями тел, обломками ионических и коринфских капителей, просто глыбами камня, металлическим ломом и засохшими комьями глины, помятыми рулонами бумаги, мотками бечёвок, каким-то инструментом, среди которого узнавались молотки, долота, пилки, ножи, свёрла. Бросились в глаза огромное, точно щит, мозаичное блюдо с надгрызенным краем, верхняя часть греческой амфоры с характерными ручками, писанный маслом портрет длиннолицей, с фиолетовой кожей, девушки, керосиновая лампа с отражателем, тележное колесо, подвешенное за ступицу на крюк поперечной балки, с толстыми свечами по ободу - вместо люстры.
В дальнем углу комнаты, под черноликим образом в окладе красного металла, с потухшей лампадой перед ним, лежали на козлах доски. Валентин сдернул одеяло с бугристой столешницы - открылись пожелтевшие газеты, под ними сохраняли тепло в большой, под крышкой, сковородке, в кастрюле и чугунке приготовленные Олей блюда. Ксенофонтов стал поднимать крышки одна за другой, приговаривая:
- О, борщ! Молодец, Олька! Котлеты - на целый эскадрон, картошка жареная! Моя слабость! Ну, Лёха, почаще бы ты приезжал! Видишь, как супружница моя невенчанная ради тебя расстаралась?
Когда Воскресенский выложил свои вещи из чемодана на полосатый матрас койки и помылся из рукомойника над тазом, Оля ударом ноги распахнула с улицы дверь. В руках у неё была стопка тарелок и глубокое блюдо, наполненное салатом. Хозяин и гость помогли Оле разгрузиться у стола. Снаружи раздался «старушечий бас», настоянный на табаке и крепких напитках. Ксенофонтов суетливо выскочил за дверь и вернулся с тремя «бомбами» по 0.75 литра:
- Прошу любить и жаловать: традиционный напиток вольных художников - "столовое белое". Бомбы достигли цели, как пишут в сводках. Где стаканы? - Он ловко, как под шнурок, наполнил три гранёных стакана мутного стекла, извлечённых со стеллажа из-за гипсовой головы, похожей на пушечное ядро. - Ну, за нас! Будьмо! - выпил жадно, прислушался к голосам во дворе. - Никак Пашка с сопровождающим лицом. Пашка, запомни Лёха, – мой учитель, старший наставник. Жаль, небольшое дарование в ваянии, но теоретик высшего класса, тонкий вкус; ещё бы – правнук того(!)Трубецкого, который «комод» и «бегемот». Смекаешь? Сейчас на ближней стройке подрабатывает, одной скульптурой нам не прокормиться. И я иногда там кручусь, но сейчас у меня творческий отпуск - к выставке готовимся. Знаешь, последняя попытка, последняя надежда. Передо мной после «Вождя вятичей» все двери захлопываются.
Оля, не сводя глаз с мужа, предупреждая следующий тост, решительно набросала в тарелки мужчин из кастрюли с борщом гущи с кусками мяса.
- Лопайте, мужики!
За дверью затопали. Первым в мастерскую ввалился, отягощённый сеткой с «бомбами», верзила-правнук. Зацепившись носком сапога за порог, он будто отвесил обедающим общий поклон. Сопровождающее лицо, росточком с гнома, - в рыжих патлах и рыжей кособокой бороде - произнесло сакраментальное "мир дому сему", воздев над головой копчёную рыбину. На вопросительный взгляд Алексея в её сторону, Оля шепнула: «Собутыльник наших творцов, в иных талантах не замечен».
Наставник Ксенофонтова был облачён в забрызганный цементным раствором комбинезон с нагрудником в виде слюнявчика. Острые скулы и редкая, удлинённой лопаткой, пегая бородёнка, сквозь которую просвечивал слабый подбородок, в соединении с узкими глазами и плоским коротким носом, выдавали грех многовековой давности, когда переночевал в русской хате на Валдае заезжий монгол.
- Никак Воскресенский! - воскликнул он, восполняя своими бутылками общественный фонд. - Наслышан вельми. Друг моего друга - мой друг.
- Возрыдай от радости, дон Пашка Ламанчский! Лёха Воскресенский посетил сей мир в его минуты роковые, - заорал Ксенофонтов, вскакивая с наполненным стаканом.
- Гы-ы-ы-ы! Га-га-га-га! – дуэтом откликнулись припоздавшие к обеду.
С приходом подкрепления обед подмели вчистую за каких-нибудь полчаса. Пришла очередь нераспечатанных ещё весёлоликих бутылок превращаться в скучную стеклотару.
Неожиданно в разгар «спиртования» (по словам профессионального собутыльника) дон Пашка протрезвел, хоть и был изрядно "под мухой":
- Хватит трепаться! К выставке успеваем?.. Ты оглох, гений?!
Ксенофонтов показал большим пальцем за спину:
- П-псмтри...
Дон Пашка, старательно ставя ногу, чтобы выглядеть трезвым, приблизился к глыбе, накрытой влажными мешками, как оказалось, сшитыми между собой; откинул край полотнища со стороны двери. Воскресенский успел увидеть человеческие головы, торсы, руки - всё неестественно вывернуто, изломано, порыв и трагизм, какая-то уродливая «гигантомахия». Oн поднялся, чтобы рассмотреть получше, но Трубецкой уже опустил край полотнища на прежнее место. Алексею удалось только проникнуть в глубь одного изваяния – через глаза женского лица. Пальцы Ксенофонтова смогли изобразить на нём не только миг, переживаемый очередницей за чем-то очень ей необходимым, но и потаённые мысли стареющей женщины, её семейные заботы, её прошлое вплоть до детства. Ну, Валька! Почему Аполлон выбрал тебя?
Трубецкой между тем изрекал:
- Молодец! Вчерне, вижу, готово. Через день-два присоединюсь, точку поставлю... Кстати, встретил Глазунова. Клянётся: нас заметили по мелкой скульптуре, отзывы благоприятны. Ты не очень высовывайся, пусть забудут твоего «Вождя вятичей». Постой в тени, потерпи. Я помаячу: как-никак рабочий класс и соавтор, - дон Пашка оттянул руками штанины в сторону, демонстрируя пятна засохшего раствора.
Под предлогом помочь хозяйке убрать посуду, Воскресенский со стопкой грязных тарелок вышел за ней из мастерской. Вечерний воздух окатил его свежей волной. Солнце уже опустилось за новостройку. Тёмные призмы многоэтажек, спекшиеся за жаркий день в единый монолит, казались крепостной зубчатой стеной, за которой разгорался небесный пожар. Из распахнутых окон мастерской доносились возбуждённые голоса. Слов разобрать нельзя было. Вдруг Оля, не поворачивая головы, ответила на немой вопрос Воскресенского, который занимал его весь день, и который он никогда не задал бы ни Спириной, ни Ксенофонтову, ответила просто, без рисовки:
- Понимаешь, Алёша, в нём действительно развивается гений, Павел это понимает и держится с расчётом рядом. Но Валентину трудно жить, скажу словами древних: тень Рока за его спиной. Я стараюсь быть между Валентином и этой тенью, я нужна Валентину.
2.
Пришло для всех жильцов дома возле храма Сергия Радонежского волнующее утро, когда ящик со скульптурной группой под названием "Очередь" Валентина Ксенофонтова и Павла Трубецкого (так отмечено прессой), отлитой в гипсе и тонированной под бронзу, установили при помощи самоходного крана в кузове ЗИЛа. Ксенофонтов будто прилип к своему творению, уступив дону Пашке место рядом с шофёром. Тронулись. Манеж уже ждал их, раскрыв створки широких дверей, словно объятия. Пока разгружались, Воскресенский бродил по Александровскому саду. Там нашли его наши скульпторы. Валентин был немногословен:
- Нет, завтра ещё не открытие. Там, - взгляд в небо,- решили заглянуть в Манеж до пуска в него народа. Вроде комиссии по идеологии. Члены цэка, говорят, будут.
Спустя сутки дон Пашка, нёсший караул при Манеже, привёз известие, что только одну работу отклонила грозная комиссия – скульптурную группу «Очередь». Тягостным, зловещим было молчание за голым столом в мастерской. Наконец молчание нарушил Трубецкой:
- Всё бы обошлось, если бы не Степанов. Молодой идеолог в этой богадельне для Мафусаилов. Смена выслуживается.
- Какой Степанов?- встрепенулся Алексей. – Эдуард Степанович? Постойте! Да он - мой старый приятель, мы в «Боярке» лечились, давно, правда, но потом мы встречались в Москве на Старой площади, вот его визитка… Да где ж она?.. Ага, вот, смотрите. Я готов замолвить за вас словечко. Где телефон? Возле церкви?
Степанов не удивился звонку, пригласил приятеля к себе домой. Спросил у Воскресенского адрес. ЗИМ подкатил ровно через час. Кому ехать с Воскресенским, в мастерской решили заранее. Но Оля вдруг разволновалась: «И я, возьмите меня! Ну, прошу, мне нужно». Валентин согласился, но Алексей был неумолим: «Не на званый ужин едем».
…Дверь открыл сам Эдуард в стёганом фиолетовом халате до пола с чёрными атласными отворотами, в турецких расшитых бисером туфлях на босу ногу. Вошли в прихожую, тускло освещённую бра. Алексей сделал характерный жест рукой:
- Эдуард Степанович - Валентин Ксенофонтов, ваятель.
- Очень рад, - протянул было руку Степанов, но сразу опустил её. - Ваятель, скульптор? Это ваша... "Очередь"?
Ксенофонтов нагнул голову: вот-вот боднёт партийного эксперта по изобразительному искусству.
- Что ж, пройдём, - хозяйский жест в сторону боковой двери. - Чай, кофе?
В домашнем кабинете чиновника от идеологии письменный стол с телефоном был придвинут к стеклянной, зашторенной тяжелой золотистой тканью стене. Центр комнаты занимал низкий круглый столик и охватывающие его два мягких дивана. Пока некто Маша варила и подавала кофе, Степанов с Воскресенским перебрасывались незначительными фразами; Ксенофонтов сидел, пристально глядя на розу в узкой вазе на столе, свесив с колен красные руки. Когда девушка оставила их, Степанов, не притронувшись к кофе, закинул ногу на ногу, откинулся к спинке дивана, уперев кулаки в сиденье.
- Если я правильно понимаю, разговор пойдет о скульптурной группе "Очередь". Что ж, будем реалистами и будем мужественны. Не станем касаться художественных достоинств. В ваянии я дилетант,- (Ксенофонтов усмехнулся так, что было равноценно вызову на дуэль), - но есть другие оценочные критерии...
- Простите, критерием оценки художественного произведения могут быть только его художественные достоинства. Так было всегда. Во всех странах, при всех школах. - Ксенофонтов еле сдерживался. Глаза его, полные ненависти, смотрели прямо на Степанова; шея вытянута, как у гуся, готового к атаке, острые колени сжаты белыми пальцами. Воскресенский заерзал на диване, бросил испуганный взгляд на Эдуарда. Боже, когда он видел это лицо?! В «Боярке», в тот день... Заряд ненависти, обладающий огромным разрушительным потенциалом. Почему они так смотрят друг на друга? Что они сделали друг другу? Вдруг Эдуард закрыл глаза. Голова его дернулась, и веки вновь поднялись. Смотрел уже другой человек, спокойный, уверенный в себе, властный.
- Не могу согласиться. Классовый подход к искусству всегда существовал. Разве позволила бы вам Анна Иоанновна, например, изобразить её в мраморе с мраморной бородавкой на носу? То-то же! Почему вы для скульптурной группы выбрали людей, стоящих в очереди за каким-то товаром, продуктами? Хотите сорвать овации за океаном? Вас же воспитывали патриотом. Хотите после того… «Вождя» нанести нам ещё один удар изнутри? Ваша "Очередь" - идеологическая диверсия, воплощённая пока что в глине. Желаете мрамор? Гранит? Бронзу? Не получится!
Недобрая усмешка Ксенофонтова опять изломала его бледные губы.
- Почему же диверсия? Очередь говорит о высокой покупательной способности населения. Большая очередь - об очень высокой покупательной способности. Разве не понятно?
- Мне всё понятно, Ксенофонтов, больше, чем вы предполагаете, - спокойно ответил Степанов. - Буду перед вами честен: если бы решение зависело только от меня, я бы не пропустил вашей работы ни за что. Возможно, потом мучился бы сомнениями. Но решила высокая комиссия. Её мнение: нет, нет, и нет. Нет для вашего так сказать творения пропуска на глаза советской публики. Я удивляюсь, как вообще она оказалась в Манеже. Не беспокойтесь, творение ваше упакуют как надо и доставят вам, куда укажете.
Воскресенский открыл было рот, чтобы вставить слово, но Ксенофонтов уже стоял на ногах, обхватив пальцами локти. Его противник тоже поднялся, давая тем самым понять, что не задерживает гостей. Воскресенскому ничего не оставалось делать, как последовать их примеру. Глубоко в квартире пробили часы.
- Не хочу называть вас по имени-отчеству, ваше Высокопревосходительство Слуга Народа, язык не поворачивается. Знаете, что навело меня на мысль взяться за работу над скульптурной группой? Наш герб. На неём не ленты опоясывают земной шар. Это вьётся вереница людей, тесно стоящих друг другу в затылок - от полюса к полюсу, вокруг экватора. Кто последний? Что дают? - Серпы! Молоты! Снопы! Кумач на лозунги "партия наш рулевой!"... Да пошли все вы!..
Круто развернувшись, Ксенофонтов в три шага пересёк комнату и исчез в проёме двери, оставив её распахнутой.
Ну почему Воскресенский не бросился вслед за ним!? Почему замешкался возле Степанова - извиняться, оправдываться, просить?
Глухой звук удара чего-то мягкого о твердую плоскость донесся до кабинета Степанова со стороны лестничной клетки. И сразу - пронзительный крик домработницы Маши, выскочившей из квартиры вслед за гостем.
Степанов с Воскресенским переглянулись. Толкая друг друга, бросились из кабинета через прихожую на лестничную площадку.
Глубоко внизу, на белых мраморных плитах, на черной подстилке из собственного мозгового вещества и крови, лежал, раскинув ноги, вытянув над головой одну руку, как пловец к неведомому берегу, Валентин Ксенофонтов.
3.
Хоронили его из церкви Преподобного Сергея Радонежского, где гроб простоял последнюю ночь и где по настоянию вдовы состоялось отпевание покойного. «Прости, Господи, все его погрешения вольные и невольные», - прозвучали под сводами храма слова заупокойной молитвы, прочитанные слабым от старости голосом митрофорного протоиерея отца Василия, не пожелавшего признать самоубийство.
Была долгая езда сквозь дождь на скорбном ПАЗе с чёрной полосой и оранжевым факелом на внешней стороне салона. Гроб, временно прикрытый крышкой, кидало на выбоинах дороги; и все, кто сидел по бокам гроба, одной рукой упирались в него, чтобы крышка не съехала и чтобы ноги уберечь. Ольга Спирина, в чёрном, прожжённом утюгом платке, сидела возле водителя отчуждённо, глядя сухими глазами в ветровое стекло, по которому текли слезы серого неба.
Речей над гробом не было. Только Ксенофонтов Старший, успевший к погребению, спросил, с досадой, как у живого:
- И чего ты, сынок, искал в этой Москве?
двойной клик - редактировать изображение
Примечания:
На картинках
вверху (заставка) –
очередь по зову желудка;
внизу –
очередь по зову сердца.
