Авторский блог Виталий Яровой 20:59 15 января 2018

Игры с прошлым постояльцев украинского сумасшедшего дома (второе действие)

Внутренность хаты. Ярина (давешняя бабушка, слегка видоизмененная) прибирается. С треском распахивается окно, слышен вой ветра, схожий с гулом толпы.

Ярина (подбегает к окну, с трудом его закрывает). Ропотлив и непостоянен наш милый Днепро. Ох, как же ревет и стонет. И к чему ревет, не к покойнику ли? Аж страшно.

Шевченко входит, тихо прекрывает дверь. Стоит, осматривает избу. Подает,наконец, голос:

- Здравствуй, крестьянка.

Ярина вздрагивает, поворачивается в сторону двери, в глазах – плохо скрываемый ужас. Креститься. Отвечает по истечении некоторого времени. Говорит робко, не отводя напряженного взгляда от пришельца:

- Будьте здоровы и вы, панычу. Спасибо, что сделали мне честь, не побрезговали посетить мою убогую хату.

Шевченко. Сестра, сестра, что ты мелешь? Ты что, не узнала меня?

Ярина (робко). Да как не узнать... Вот только вспомнить что-то не могу...

Шевченко. Ну, значит, таки не узнала, а то подарила бы мне, как в предыдущий приезд, пышнейший букет выращиваемых тобой на продажу мальв. Это же я, твой брат Тарас.

Ярина. Господи, да неужели вправду Тарас? (Креститься).

Шевченко. Узнала? Так подойди же скорей, обнимемся.

Ярина. Нет, панычу, я лучше отсюда на вас полюбуюсь.

Шевченко. Ну, тогда не подойду и я. Тем более, что и помочь мне тебе нечем, даже на первых порах. (Роется в карманах). Впрочем, все-таки остался один золотой. На вот тебе!

Бросает, монета катиться по полу. Ярина стоит неподвижно, круглыми глазами гляди на гостя.

Шевченко. А что ж муж твой, жив еще?

Ярина. А кто его знает? Оставил на меня маленьких деток, а сам как ушел давным-давно на тот майдан, так и не подает вести. Да он и до того был с придурью. Как и вы, все ходил, ходил по околицам, искал золотые столбы.

Шевченко. Твоя правда, сестра. Ходил и я немало по Украине в их поисках, да нет их. Думается мне, и самой Украины нет. Нету ни беленьких хаток, ни вербовых плетней, нет и вишневых садов, ни даже грядок с помидорами и огурцами. Все ненатуральное. И жуки над вишнями не жужжат. Я это давно, еще в первый приезд в Киев это понял. Хотелось бы увидеть это все, да оно, как говориться, диким бурьяном поросло. Вот и окуляры для лучшего рассмотрения приобрел, однако, куда там... Может, все я вижу не так, как надо? А как надо? А?

Ярина. Ну, откуда ж, панычу, мне это знать? Мы люди неграмотные.

Шевченко. Вот и я не знаю. Говорят: зови, по старой памяти, к топору. Так ведь и звал уже – и что вышло? Хуже стало, чем до того. Один Торчин-Лешко чего стоит. А Дорошенко, а Леся с косой? Оседлают Украину – и тогда уже все: так было, так есть и так будет. Моим именем же пользуются все, кому не лень. А мне куда деваться? Хоть бы отец был бы жив – он-то наверняка бы подсказал.

Топот ног и голоса толпы за окном: Смерть, смерть врагам! Смерть.

Шевченко. Ну, вот видишь, сестра. Напрасно ты считаешь меня вурдалаком. Вурдалаки – вон они. (Тычет пальцем окно). И хоть не по пути мне с ними, но в силу присвоенного мне звания вождя украинской нации тоже вынужден бегать туда-сюда.

Хочет выпрыгнуть из окна, Ярина хватает его за руку. Открывается дверь, входят Врач с Санитаром.

Врач. Погодите, погодите, Тарас Григорьевич, умерьте энтузиазм. Снова, как я вижу, остро необходима вам медицинская помощь. У вас же давление. (Санитару). Ну-ка, подержите его за руки. (Ярине). Он всегда был таким беспокойным?

Ярина. Еще бы. С детства напрашивался на розги, бивали неоднократно. А что делать было, если краски у хозяина воровал, чтобы рисовать окружающих в неподобающем виде.

Шевченко. Да разве мог я быть спокойным, когда вокруг несправедливость и эксплуатация. Отпустите меня, отпустите. Разве об этом я метал, столько лет скача на верблюдах по аральским пустыням, пересекая их с одного конца в другой и обратно.

Врач (делает укол). То-есть, как это – по аральским пустыням? По таврийским степям, должно быть?

Шевченко. Как бы не так. Именно, что по пустыням, и притом именно аральским.

Врач. Но вы ведь украинец, если я не ошибаюсь, как вас туда занесло?

Шевченко. Да уж такие мы, малороссы, неспокойный народ. Посему нас везде хватает. Сколько тетрадей в этих пустынях было исписано, сколько масляных красок переведено, а ведь они денег стоят.

Врач. Так вы что ж, помимо того, что писарь, так еще и художник-оформитель.

Шевченко. Член украинских союзов писателей, художников и кинематографистов.

Врач. А к кинематографистам вы каким боком?

Шевченко. Как же. Неоднократно ведь изображал в кино самого себя в виде хитрого усатого малороса, постоянно подбивающего толпу к бунту, а также рисующего киргизов как возле юрт, так и внутри.

Женщина с косой (появляясь в открытом окне). Сердце болит от вашей неразборчивости, милый отец и учитель. Слишком большое сердце, присущее, впрочем, всем украинцам – вот в чем ваша беда. Но вы меня послушайте. Категорически говорю вам: никаких, Тарас Григорьевич, киргизов, тем более – еще более милых вам москалей. Украина – исключительно для украинцев, включая сюда и аральские степи, которые у нас в свое время отвоевали. Мы уже не раз поднимали вопрос по поводу их в Лиге Объединенных Наций, но пока не получили ответа.

Санитар (грозно). Тебя еще, смертынька, здесь не доставало. А ну, вон отсюда!

Женщина с косой исчезает.

Шевченко (не заметив исчезновения). Ну, як так, то так. Но я не могу не заступиться за братьев ляхов, которые чрезвычайно нам близки. У нас даже гимн почти один в один. Да и вообще. Подай мне руку, ляше-брате, как писал я когда-то в каком-то нелепом, полузабытом мною самим стихотворении, посвященных не то Вапнярскому, не то Достоевскому, лиц которых я уже не помню. Да и раньше особо их не различал, несмотря на принадлежность к разным, как мне теперь кажется, нациям. (Подумал). Да и они, наверное, обо мне давно забыли. Может быть, и степи, и пустыни, и Вапнярские с Венярскими снились мне только во сне. Так ведь много чего может присниться придурковатому пожилому человеку вроде меня, и разве все эти сны в моем возрасте запомнишь? Так не лучше ли один раз уснуть и больше не просыпаться. Устал я что-то. (По мере речи все больше склоняет голову, дремлет).

Женщина с косой (появляясь в другом окне). Нет, это уж вообще ни на что не похоже. Так, Тарас Григорьевич, не пойдет. (Просовывает через окно палку, пытаясь растолкать Шевченко). Разве жизнь украинца не есть борьба? Разве хотите вы грезить, оставив активную гражданскую позицию? Не советую, Тарас Григорьевич, не советую. Передовое украинское общество ожидает от вас гораздо большего. Разве для сна выкупили мы вас из крепостнического рабства?

Шевченко (сквозь сон). Ну, положим, выкупали меня не вы, а Брюлов с Жуковским. А то, что в этом косвенно поучаствовал Сошенко, так тем он только реализовал свойственную всем хохлам торгашескую посредническую жилку.

Женщина с косой (с горечью). Вот уж сказанули так сказанули! Значит, по-вашему, мы должны благодарить москалей еще и за это?! Уж лучше бы, в таком случае, вас вообще не выкупали.

Шевченко (сквозь сон). А ты лично, доню, отправляйся со своим передовым обществом к бесовой матери. Бедный мой народ, насколько же я от тебя оторвался.

Врач (в сторону окна). А и вправду: исчезните, голуба, по указанному адресу, не волнуйте лишний раз пациента. Вас ведь сам Шевченко туда послал. Заодно принесите вам поллитру.

Женщина с косой исчезает; вместо нее возникает Николай Костомаров в виде российского социал-демократа в пенсне и с бородкой.

Костомаров. Да, бедный, великий, многострадальный малоросс... т.е. - хотел я сказать – украинский народ. Пускай и без изменника Шевченки, но ты не один. Есть ведь еще дружная семья некогда славянских народов, как-то: чехов, болгар, боснийцев, румын... нет, румыны, кажется, не отсюда...ну, поляков же, в конце концов, к которым ты можешь присоединиться взамен отступивших от тебя, наконец, ватников-кацапов. За то и меня в семье единой, семье вольной новой, не забудьте помянути... или как там в твоем оригинале.

Шевченко (в полусне). Не стоило бы так уж часто злоупотреблять метафорой, то есть – анафорой. Слово, если не ошибаюсь, древнегреческого происхождения. Если перевести на малороссийский – выйдет макитра или глечик. По-русски – горшок. Уж очень часто он бьется.

Костомаров. Которой вы неоднократно пользовались и в творчестве, и в беззаветном служении общественным идеалам. Ну, да, ну, да. (Врачу). Что вы на меня так смотрите? (Истерично). Что вы на меня так смотрите?

Санитар (врачу). Забить ему в пасть шевченкову телогрейку?

Врач. Не стоит. Вы же едва ли не единственный нормальный человек в этом сумасшедшем доме. Так что не стоит давать им повод для создания новых мифов по поводу тоталитарного подавления национального движения. Ведь именно так они и создаются.

Шевченко (сквозь сон). Все эти мифы – брехня. Все эти писания и чтения про золотые ветви и прочее в том же роде. Сколько лет лично искал я золотые столбы в глубине Звенигоры, а прежде меня – отец, дед-прадед, и где они? Нет их, нет и в помине: ни золотых, ни оловянных, ни половянных, ни деревянных. Деревянные, впрочем, есть. Но не столбы, а доски, да и те быстро сгнивают под землей. Поэтому, наверное, и приснилась мне во сне бескрайняя поэма под названием Сон. А кому-то, наверное, сниться пьеса Сон во сне. Да к чему все это я говорю? Так, как мы разговариваем с вами сейчас, обычные люди даже во сне не разговаривают. И разговаривать не могут. Посему – существуем ли мы вообще?

Санитар. Ты гляди: дурак, дурак, а рассуждает здраво. Не журись, пан Тарас, не журись: как бы дело не повернулось, а все равно пойдем на поправку.

Врач (гладит пациента по голове). Утешьтесь, голуба, будьте оптимистом, не все так безнадежно. Может, вам хочется чего-нибудь выпить? Я ведь помню, что вы хронический алкоголик. Так как же? Может, лимонаду? Или лучше вашего малороссийского оранжаду? (Санитару). Ну-ка, отрядите кого-нибудь за штофом.

Санитар. Так ведь эту, с косой, услали уже. Или забыли?

Врач. Ах, да.

Санитар. Но на нее, предупреждаю вас, надежды мало.

Шевченко (протяжно). Не дурите вы мне голову, она у меня и так придурковатая. Не нуждаюсь я ни в вашем заде, ни в вашем переде, я человек простой. (Мечтательно). А вместо этого не худо бы мне предоставить эту-вот грудастую краснощекую хохлушку-медсестру Гликеру с юбкой до пупка, с вертлявой выпуклой задницей, которая целыми днями без дела просиживает у вам в приемной. Я ее немного бы пообследовал снизу.

Врач. А разве есть у нас такая? Не помню. (Ярине, которая на всем протяжении сцены наблюдает за действием со скорбным видом из угла). Позовите нам, сердешная, вашу коллегу из приемной.

Ярина выходит, слышен ее голос, окликающий Гликеру.

Посмотрим, что за краля. Если такая, конечно, и вравду имеется.

В окне появляется ярко намазанная медсестра (по внешности – все та же вездесущая Леся с косой, однако же не вокруг головы, а перекинутой на грудь).

А, вот и вы, голуба. И где ж вы пропадаете, когда вас зовут. Искали вас в продолжении двадцати четырех часов. Где вы были?

Медсестра (до крайности манерно). Во-первых, была в пассаже. Бросил меня мерзавец-любовник, должна же была я хоть чем-то утешиться. Вот и справила себе шелковую ночную сорочку. Во-вторых, долго не шла электричка. В-третьих, долго стоя у рельс, поневоле предаваясь мысли: бросаться ли мне под поезд или выждать. В-четвертых, так толком ничего и не решив, вынуждена была сесть в вагон. В купе со мной ехали какие-то молодожены, но с вполне взрослыми детьми – кажется, двумя мальчиками и девочкой. Или наоборот. Все шестеро не обращали на меня никакого внимания, щебетали, как соловьи, да и мне было не до них, так как я была сосредоточена на пробегающих за окном пейзажах, до которых большая охотница. Потом смотрела на какой-то неопределенный предмет в углу, не в силах разрешить, что это: шуба или же зверь. И сама я кто, закралась мысль далее – та же ли самая, что минуту назад или же совсем другая.

Врач (отмахивается от нее обеими руками). Ну же, хватит, идите на свое место, не пищите здесь, мне и без вас тошно. Тоже мне – Анна Каренина.

Медсестра скрывается.

(Шевченке). А задняя часть у нее и вправду неплохо развита, что, впрочем, плохо видно через окно. А я, старое дупло, и не замечал. Да и как заметить, если дел невпроворот. Одна писанина чего стоит. А последующее чтение того, что написал? Что вы!

Шевченко. Не понимаю, зачем вам что-то там писать или читать, когда все необходимое вы можете вычитать в изданной мною книжке Кобзарь. Вы ведь, как я понимаю, до сих пор с нею не ознакомились?

Врач. Так вы еще и издаете? За чей же счет? Бьюсь об заклад, что за собственный.

Шевченко. Вот и ошиблись; за счет меценатов: украинофильствующих предпринимателей, помещиков, членов правительства, зубных врачей, адвокатов и прочей швали. Да ведь мы с вами об этом уже говорили.

Врач (заинтересовано). Вон как. Напомните еще раз, как называется ваша пресловутая книжка?

Шевченко. Да Кобзарь же! Неужели не слышали? Ее же вся Украина читает.

Врач. А я нет. Не до того, голуба, не до того. А, впрочем, при вас она? Дайте-ка пролистаю.

Шевченко достает из голенища тоненькую книжку, протягивает врачу.

Врач. Так. Это, значит, она и есть?

Шевченко. Первое издание. В весьма сокращенном виде.

Врач. Ну-ка, ну-ка, полюбопытствуем, что вы там намудровали. (Листает книгу). Ревет, значит, и стонет, Днепр широкий? Прекрасно, прекрасно. Но вправду ли он ревет? (Высовывает голову в окно). И вправду ревет. По крайней мере, очень похоже на то. А вот насчет того, что стонет – это вы малость подзагнули. Разве он стонет? Из этого окна, во всяком случае, не слышно, чтобы стонал. Может быть, в другом? (Подходит к другому окну). Нисколько не стонет. (Санитару). Не правда ли?

Санитар. Да конечно же нет. Врет он все. Все ихние так называемые украинские поэты – брехун на брехуне. Это вам кто угодно подтвердит. (Указывает на виднеющегося за окном Николая Костомарова в пенсне). Вот этот например.

Костомаров. Ничего подтверждать не намерен; хотя, с другой стороны, считаю, что и отрицать очевидный факт не вправе. Что же касается процитированной строчки, то, прежде всего, не нужно воспринимать ее буквально. Но не стоит и фигурально. Лучше – символически. Ведь и сам Днепр здесь вовсе не Днепр, а нечто другое: народная, так сказать, украинская стихия, грозящая смести русские имперские амбиции. (Шевченке). Я правильно разгадал твой замысел, Тарас Григорьевич?

Шевченко (скребет в затылке). Да бес его знает. Настолько убедительно приписали мне всякие там аллегории, что я и сам теряюсь.

Костомаров. Именно аллегории, очень точное слово изволили найти. Ведь вы смотрите, как там далее. (Поет тенором). До долу вербы гнет высоки, горами волны подыма. (Торжествующе). Понимаете вы, что это за вербы, я уж не говорю о волнах.

Шевченко (не очень уверенно). Ну, если в таком аспекте, то я согласен. Я ведь человек податливый, в особенности на стихийный гнев.

Врач. Это я уже успел заметить. Ведь эвон куда вы подзавернули со своим Кобзарем – отнюдь не в сторону музыки. (Зачитывает из книжки). Восставайте да вставайте, кайданы порвите, и вражею, злою кровью волю окропите.

Санитар (от души). Вот гнида, кровь ему, видишь ли, подавай. А еще жалуется, что сослали. Да я бы тебя за такие призывы...

Врач (листает книжку). И если бы только этот единичный факт. Но ведь и все прочее – в том же роде. (Листает). Ну и ну. (Погружается в глубочайшую задумчивость).

Шевченко (раздраженно). Да будете ли вы дочитывать, в конце концов, или нет? Или на вас каталепсия напала? Там-то и читать нечего.

Врач (выйдя из задумчивости). Сомневаюсь после этого, правомочно ли вас держать в нашей клинике. Может быть, все-таки лучше в тюрьму? Хотя, с другой стороны, и явные клинические симптомы нельзя отрицать. (Шевченке). Вы ведь, если я правильно вас понимаю, и есть то самый Тарас Шевченко, чье имя обозначено на обложке.

Шевченко. Не буду отрекаться: что есть, то есть.

Врач. И вы же кобзарь, чьим именем названа книжка?

Шевченко. Ну, а кто же еще?

Врач. Так значит - кобзарь?

Шевченко. Ну, так он же.

Врач. Добре. А где же ваша кобза?

Шевченко. А вы никому не расскажете?

Врач. За кого вы меня принимаете? (Санитару). Ну-ка, оставьте нас наедине.

Санитар, ворча, уходит.

Шевченко. Ну, так и тому и быть: вам я доверюсь. (На ухо). Прячу ее в своем сундуке под кроватью, так как гетман Дорошенко хочет ее отобрать. Да и с последователями-сепаратистами нужно держаться осторожно.

Врач. Есть и такие?

Шевченко. А как же. Одна женщина с косой чего стоит.

Врач. Да, есть у нас такая. Но речь не о ней. Поговорим-ка лучше об этой вашей книжке, которую я, кстати, между делом наконец-то с большим усилием дочитал. Вы ведь этого хотели?

Шевченко. Да как вам сказать...

Врач. А вот я вам прямо скажу: все творчество ваше - типичная паранойя.

Шевченко. Хм, такая точка зрения на мои стихи для меня несколько неожиданна. Я должен подумать.

Врач (равнодушно). Что ж, подумайте. Только от этого, учтите, ничего не измениться. Нужно, как я уже говорил, пройти курс лечения. Будете лежать у нас под обследованием, времени у вас для этого будет много. Впрочем, диагноз у меня уже готов. Могу повторить, если хотите.

Шевченко. Да я помню и так.

Врач. Все-таки я повторю. Паранойя, отягощенная манией величия и садо-мазохистским бредом. Обостряется вечером, с наступлением сумерек. Сумеречное сознание, по справедливому обозначению наших русских коллег.

Шевченко. Я все же предпочел бы, чтобы диагноз мне поставил украинец.

Врач. А я кто, по-вашему? А если бы и не был им, что бы это изменило? Паранойя – она хоть и на китайском, хоть и на хинди – все равно паранойя. Впрочем, пестую подсознательную надежду, что временное помрачение сознания не очень нарушило привычную функциональность ваших жизненных органов, в первую очередь тех, которые регулируют половое влечение. Однако, повторюсь, подлечиться не помешает. Мой вам совет: выбросьте в мусорку бумагу, перо и чернила, используйте на подтирку вашего Кобзаря, ложитесь к нам в палату и больше ни о чем не думайте. Тем более, что уединенное существование в одиночной палате таит в себе множество достоинств. Чего стоит хотя бы одно только отсутствие жены, которая, я уверен, своим неугомонным и ядовитым языком наверняка причиняла вам много неприятных минут, а то и часов.

Шевченко. Только не мне. Я ведь никогда не был женат.

Врач. В таком случае у вас появляется замечательнейший шанс безо всяких неприятных воспоминаний лишний раз заглянуть во внутрь самого себя.

Шевченко. Если вдуматься, есть в ваших предыдущих словах несомненная правда, постигнутая мною лично на почве общения с любовницами, которые, в конце концов, подносили мне печеные гарбузы. Тыквы по-нашему. (С внезапно накатившей злостью). Суки.

Врач. Ну, ну, не накручивайте себя, это уж совсем ни к чему. Позвольте-ка мне, кстати, еще раз измерить ваш пульс. А вы тем временем последовательно и в деталях рассказывать о себе все, что вспомните: где родились, чем питались, хорошо ли учились в школе, если вы и вправду там учились, в чем у меня большие сомнения. Ну, и так далее.

Шевченко. Что я вам на это скажу. Родился и вырос я в семье гречкосеев, потомков, правда, родовитого казачества – что с отцовской, что с материнской стороны. Прошел начальную учебу у местного дьячка, далее поступил в церковно-славянскую школу, учиться в которой, однако, не захотел, вследствие чего попал в казачки к виленскому пану Энгельгардту, где овладел вначале малярским искусством, а затем начал кропать и стишки. Ввиду успехов в той и в другой областях великорусским государственным коштом был принят почетным членом вначале в Виленскую, затем в Санкт-Петербургскую, а затем уже и в родную Киево-Могилянскую академию. И только после этого мои не такие уж скромные, если говорить честно, подвижки на обоих поприщах были неоднократно отмечены в Стокгольме премиями имени некоего еврея Нобеля, про которого более подробно ничего сказать не могу, так как ничего о нем не знаю. Вот, собственно, и все, что я могу вспомнить.

Врач (прячет прибор). Несмотря на максимально урезанный доклад того, чего с вами быть в принципе не могло, тем более – на крайнюю бедность приведенных жизненных деталей, биография все же представляется мне довольно интересной, в особенности на фоне биографий более выдающихся пациентов, которых мне приходилось пользовать, но большая их большая часть осталась вне ярмарки житейской суеты. Впрочем, ничего особенного, ничего особенного. За тем исключением, что дальнейшее наблюдение за вами вне всяких сомнений прибавит не лишнюю страницу в сочиняемую мною вот уже более трех десятилетий магистерскую диссертацию. Ведь ваш случай, батенька, нагляднейшим образом иллюстрирует одно из самых интересных положений теории Эриха Фрома, которая и взята мною за основу установления диагнозов особо тяжким больным, к которым относитесь и вы. Вы ведь обладаете, голуба вы моя – обладаете, акцентирую, редчайшим типом мышления подсознательного интеллектуала-бродяги с неустановленным до определенной поры объектом исканий, радиусы которого формируют векторы рассеянных желаний и устремлений в ту или иную сторону. Но всегда мимо цели, которая как раз и спрятана в дрейфующем без остановки умственном центре.

Шевченко (с выпученными глазами и отвисшей челюстью). Га?

Врач. Ну, не специалисту это сложно вот так сразу понять. Посему, как можно скорее – укол, палата и кровать. (Вошедшему санитару). Мы ведь его, кажется, собирались определить в шестой номер; ну, так вы и отведите его туда, покажите, что и как. (Шевченке).Что ж вы стоите? За ним, голуба, за ним. В чем дело?

Шевченко (медленно выходя из столбняка). Никак не могу понять, кто я и когда. И куда меня поведут?

Врач. В дом вечного покоя с золотыми буквами по фронтону, где ждет вас давешняя медсестра – вся в лентах, фартучке и венке.

Шевченко. Ладная украинская молодычка?

Врач. А то. Воплощенный, как говорится, символ неньки-Украины. Как раз то, что вам сейчас нужно.

Шевченко. И что мне с ней делать? Я ведь, по старости и раннему истощению организма, подзабыл уже, как вести себя в таком случае.

Врач. Все она сделает за вас. Вступите с ней в союз, так сказать, духа и плоти. Впрочем, сладкой жизни вам с ней я вам отнюдь не гарантирую.

Санитар (тумак в спину Шевченке). Да иди уже, вот зануда. Все тебе надо знать.

Врач (санитару). Я думаю, вам лучше не в дверь, а в окно, а то там эти пациенты. Всякое может случиться, знаете ли.

Санитар (подумал). Вы, как всегда, правы, хотя это трудно бывает сразу понять.

Выпихивает Шевченку в окно, лезет следом.

Врач (утирает пот со лба). До чего ж, все-таки, тяжелый пациент – даже на здешнем фоне. Право, сопьюсь я с ними, как есть сопьюсь.

Открывает шкафчик, достает колбу, наливает. Через окно в комнату влезает Санитар.

Ну, что, определили вы его там, среди виртуальных пейзажей?

Санитар. Наинадежнейшим образом.

Врач. Слава Богу, хоть для одного добро сделали. Хотите рюмочку.

Санитар. Лучше две.

Врач (наливает). Не забегайте вперед. Всякое дело требует последовательности.

Пьют. Леся Украинка подглядывает снаружи в замочную скважину. Рядом – Марко Вовчок и Костомаров.

Марко Вовчок (пробуя ее отпихнуть). Дайте же и мне взглянуть.

Женщина с косой. Да подождите вы.

Костомаров-Кулиш (нетерпеливо). Доложите хотя бы об обстановке. Что они там?

Женщина с косой. Да то же, что и всегда. Выпивают.

Марко Вовчок. С Шевченкой?

Женщина с косой (не отрываясь от скважины). Вдвоем, говорю вам, вдвоем.

Костомаров-Кулиш. А где же, спрашивается, тогда ваш Шевченко, который, если верить вам, давно должен был быть здесь? Приехал он, в конце концов, или нет? А если нет, то сколько нам еще его ждать?

Женщина с косой. Да приехал, приехал. Правда, его самого я еще не видела, зато отчетливо видела, как он прошел. Надеюсь, это и вы подтвердите. Я ведь по старой памяти еще различаю его тень, а также запах его полушубка.

Костомаров-Кулиш. Еще бы. Трудно забыть запах этого полуистлевшего ветхого кожуха тому, кто вдохнул его хотя бы один раз.

Марко Вовчок. Но его самого, как я понимаю, не видел никто?

Женщина с косой. Я вам в сотый раз повторяю: лично я видела, как он прошел – вот этими собственными глазами. Хотя лично его, как и вы, не видела. Его вообще мало кто видит.

Марко Вовчок. Так, может, его нет вообще?

Женщина с косой (невозмутимо). Все может быть.

Марко Вовчок. Знал бы кто, как надоело мне ожидание этого вашего персонального призрачного Шевченки.

Женщина с косой. Во-первых, он вовсе не мой, он принадлежит всей Украине, а потому, если он куда-то и подевался, обязательно надлежит вернуть его обратно. Во-вторых, циркулирующие слухи о его предпочтении России перед Украиной распускают враги Украины – точно так же, как о предательстве моего дядюшки Драгоманова-Лазаренко. Но раньше, чем это делать, неплохо бы спросить у меня. Я-то в них обоих уверена, как в самой себе. Знаю ведь их сызмальства. И тот, и другой еще в младенчестве носили меня на руках, гостя в нашем волынском поместье. И даже если бы и не существовало в природе Шевченки, его следовало бы выдумать для пользы национальной идеи.

Марко Вовчок. Согласна, но только, ввиду отсутствия хоть чего-то на него похожего, кто нам поверит в его наличность? Если нет его в природе, то и представить трудно, откуда его взять?

Женщина с косой. Об этом не беспокойтесь, положитесь на меня. Это вопрос чисто поликатесных категорий.

Костомаров-Кулиш. То-есть, политических, хотели вы сказать?

Женщина с косой. Это уж не вашего ума дело, что сказано, то сказано. Раз уж его там нет (кивнула на дверь), раз уж они его спрятали, то надо идти на поиски. Да поскорее, а то как бы не перехватили его диверсанты-москали.

Костомаров-Кулиш. Им-то он на что?

Женщина с косой. Ну, не скажите, не скажите. Как-никак, все его дневники писаны по-кацапски, в отличие от Кобзаря. А кто из нас может теперь читать по-кацапски? Никто. Вот и судите сами. Мало ли что там может быть написано, в том числе и шифром.

Марко Вовчок. Убедили. И раз уж так обстоит дело – и вправду поспешу – если не успею предупредить его насчет сомнительных знакомств, то хотя бы ободряюще хлопнуть по плечу; или, в крайнем случае, тайно пожать руку.

Женщина с косой. Вот и хорошо. (Кулишу). А вы что решили?

Костомаров-Кулиш. А таки пойду, пожалуй, с вами; ибо, все-таки, до конца не разлюбил я его, невзирая на былые идеологические разногласия и даже схватки врукопашную. Только где бы он мог быть сейчас.

Женщина с косой. Он-то? Да где угодно. Вот хотя бы здесь.

Открывает еще одну дверь, идет вдоль длинного ряда больничных коек.

Шевченко (в больничном балахоне, связанный рукавами, лежит на одной из них). Вот и лежу я опять, как в раннем детстве, запеленатый. Спросить бы: зачем лежу? Ведь и до этого точно также неоднократно полеживал на диванах и канапе в лучшие годы, придумывая нелепые до курьезности стихи и поэмы, зовущие к топорам, восстаниям и еще Бог весть к чему. И вот – стоп машина. До того ли теперь? Много чего хочется еще, да от меня ничего не зависит. Может и хотелось бы опять кинуть клич насчет топора и Бандеры, а зась. Хотелось бы встать и пойти, а ноги не слушаются; хотелось бы смахнуть с носа севшую муху – а рука не поднимается. Вынужден смиряться. Но и это, не исключено, очень кстати. Что с того, что сидел я раньше в отведенной мне комнате то ли в Петербургской академии, то ли в офисе Кирило-Мефодиевского братства, то ли где еще – теперь уже не помню, изредка выползая на воздух, чтобы выпить штоф-другой водки. окосеть и под это дело обнять какую нибудь простолюдинку, а то даже подбить на бунт десяток-другой хитрых усатых малоросов, от которых мало чем отличался, разве что большей сметливостью и быстротой. Они ведь, все как на подбор, флегматики. За то и попал под раздачу, а затем в ссылку, где время неумолимо катилось (всхлипнул), катилось (вхлипнул, замотал головой из стороны в стороны, смахивая набежавшие слезы) – и вот уже нет ни малейшего смысла в моих поседелых речах. Уже не только украинские молодки – пожилые московки в ответ на мои приставания хохочут в лицо. И главное – гарбузы, гарбузы подносят. (Успокоился, затих). Это по нашему, по-малороссийски. А по ихнему – тыквы. (Помолчал). Как вырос я на чужине, так и седею, понимаешь, в чужом краю. Вот и приходиться доживать жизнь в обычном для таких, как я, доме скорби. Уже и в самом себе я не уверен, тем более в том, что вокруг меня и на мне: мои ли, например, вот эти шаровары с заплатами – или же нет. А если мои, то почему я именно в них, а не в крапчатых суконных панталонах со шрипками? Денег на них, что ли нет? А таки нет. А ведь были же, помниться, в свое время мечты – и по поводу их, и другие – где они теперь? (С акцентом). Мечты, мечты, де ваша сладость, прошла любовь, исчезла радость, писал я сразу же после выхода из темницы. Или же не я? Я-то, вроде, почти исключительно писал на малороссийском. Разве кто перевел на неродной кацапский. (Помолчал). Как бы то ни было, а нужно же что-то предпринять, а то этак недалеко до пролежней. Пройтись неплохо было бы: хоть в Летний сад, хоть берегом Днепра – без разницы, однако кто ж меня пустит. (Пауза). Мне, кстати, одну думу надо додумать. Или кистью по палитре поводить. Я ж, как-никак, а академик академии живописи и ваяния.

Санитар (входит). Разве?

Женщина с косой (вся в цветных лентах, вносит парующий чугунок в рогаче). Да вы его не слушайте, что он там мелет, бредит он.

Санитар. Ну, раз это понятно даже такой дуре как ты, то и я могу быть свободен. (Расстворяется).

Женщина с косой (Шевченке). И что вы там себе, Тарас Григорьевич, сплетаете. Вот, поешьте лучше борща.

Шевченко. Да как же я его поем, идиотка, если у меня руки скручены?

Женщина с косой. И то правда. Но развязать я вас не могу – мне ведь не дадут это сделать русские палачи, жаждущие присвоить себе не только борщ, но и все другие наши культурные достижения, в частности и ваш медный памятник, воздвигнутый коштом прогрессивной украинской общественности на Каневской круче.

Шевченко (протяжно). Какой памятник, если я еще жив, хотя условно. Вот и подумай, кто из нас двоих плетет мандроны. Подай утку, а то вот-вот подпущу под себя. (Долго и тщетно тужится). И здесь - вопреки ожиданиям. Уж не могу ни спать, ни срать, и руку некому подать.

Женщина с косой. Как же некому, Тарас Григорьевич, если я все время рядом с вами. Не забыты вы, мы вам помним и любим. До чего же вы в свое время хорошо обличали империю и самодержавие. Как, обращаясь к народу, прекрасно написали в одной из ваших поэм: убей, мол, проклятого царя. Русского, разумеется; у нас ведь, на Украине, никаких царей никогда не было и не будет. Мы, в отличие от московитов, народ свободный.

Шевченко. Как?!Убей проклятого царя? Это я написал? я? – никогда я не писал такого.

Женщина с косой. Писали, Тарас Григорьевич, писали. И в стихах, и в прозаической эпистоляристике.

Шевченко. В чем? Да я и слов-то таких не знаю!

Женщина с косой. В переписке с собратьями, если по-простому. А еще: смерть империи. А еще: украинские пролетарии объединяйтесь с украинским селянством против москаля.

Шевченко. Нет. И кто такие пролетарии я тоже не знаю - в отличие от селянства, из которого сам происхожу. Его я, и вправду, любил всею душою, это было. Но больше всего любил я односельчанку Оксану, с которой с детства пас телят на выгоне.

Женщина с косой. Да ведь вы и мне точно также в любви объяснялись: зорька моя, говорили, милая, ласковый мой дружочек. И еще в стихах: построю хатку и пенатку, вишневый садик насажу.

Шевченко (ворочаясь на кровати, пытаясь высвободить руки). А вот этого не хочешь. Жаль, руки у меня связаны, показал бы я тебе ни с чем не сравнимый, мастерски скрученный украинский шиш, дулю по-нашему. А ну, геть отсюда, шльондра! Забирай с собой подаренные мной под горячую руку всю свою бабскую амуницию. Нет, амуницию оставь, я за нее деньги платил, покупая ее моей дорогой Оксане.

Женщина с косой. А еще говорили: моя ты ладненькая курочка. А какая я курочка, ежели у меня юбка зелененькая, личико румяненькое, сама я щирая украинка и всегда говорю на украинском литературном языке. А вот вы – трепаный жизнью петух.

Шевченко (протяжно). Пошла вон! Вон! Ох, Боже ж ты мой, какой я был дурак, когда связался с тобою.

Женщина с косой. А таки дурак; иначе, вместо того, чтобы то и дело отпускать непристойности, пустился бы со мной в бесконечный пляс под звуки польки или мазурки.

Шевченко. Да разве ж я мог предаться таким фортеблясам, если единственная и искренняя моя любовь – это украинский гопак? Ну-ка, освободи меня от веревок – и я вам покажу, как его танцуют. (Освобожденный, срывается с кушетки, делает несколько коленцев).

Женщина с косой (нарезает круги, уперши руки в боки). Вот это по-нашему. Вот теперь слышу речь настоящего патриота-украинца и вижу его в действии. И очень рада, что в вас не ошиблась. Все ведь остальное проделывалось и говорилось мною только для проверки. Но теперь то я окончательно убедилась, что вы настоящий кобзарь. Конечно, гопак, и только гопак. Разве может быть как-то иначе?

Шевченко (задыхаясь, останавливается). Нет, уже не станцую. Исполнение гопака требует немалых акробатических усилий, а ведь возраст уже не тот. Вот и не верь, что старость не радость. Правда, что и мы некогда были рысаками, но теперь...Распрягайте, хлопцы, кони, та й лягайте спочивать – вот все, что я могу сказать, и даже спеть. А вот станцевать, так как оно надлежит и как я танцевал в юности – увы.

Женщина с косой. Рано вам еще почивать, Тарас Григорьевич, несмотря на изобилие лавров. Надо было беречь здоровье, как я вам постоянно советовала. Вспомните: ведь неоднократно я предупреждала вас насчет знакомств со всеми этими квазинародными Оксанами, Сметанами, Гликерами да Пульхерами. И предупреждала, и семидесяти раз по семь повторяла: чем мучиться от последствий невоздержания, найдите себе милую, скромную особу со староукраинского родового шляхетства, ну, и живите себе с ней всмак. Вон, бывшая княгиня Репнина сколько раз насчет вас справлялась.

Шевченко. Да на кой ляд мне ваша княгиня и что мне с ней делать, если давно уже меня посещает впечатление, что где-то я уже и не мужчина. Может даже и больше того – не вполне человек.

Женщина с косой. А кто же тогда – ангел, что ли? Оставьте уже эту вашу всегдашнюю мистику. Право же, пора, и давно.

Шевченко. Ангел не ангел, но не по пути мне со всеми вами. В частности, с ней.

Женщина с косой. Но почему же?

Шевченко. Да потому, что слишком уж она мелкопоместна. То есть – млекопитающаяся, хотел я сказать. Нет, как-то не так. Совсем под старость стал забывать эти ученые термины. Но как бы то ни было – мухи отдельно, и отдельно борщ. Под борщом, разумеется, подразумеваю себя. Хотя уместней было бы уподобить себя большой мозговой кости. Ведь я украинский народный поэт из самой, что называется, гущи. Вот почему не надлежит мне приобретать всякие там поместья, а надлежит жить в глинобитной хатке с соломенной крышей и земляным полом, окруженной тенистым вишневым садиком, где, перерезав москалей и наевшись вареников со сметаной, без всяких забот можно лечь и бренчать на бандуре. И жить не с княгиней, не с ляшанкой, не с литовкой, не с жидовкой даже, что, кстати, и было бы лучше всего, но с простой украинской девушкой из села, лет этак пятнадцати. Вот такие у меня принципы, не отступал я никогда от них и уже не отступлю до самой смерти, которая отнюдь не за горами. Посему так трудно, считай – невозможно, решить, как же мне быть. Насадить ли вначале сад, построить хатку – или же вначале жениться? Или же вначале жениться, о потом уже сажать сад, строить хатку, а потом уже жениться? Или же наоборот? Тьфу, проклятая рефлексия, или как там ее по-научному: склероз, что ли? – заели. Едят, сволочи, и едят. Боже, Боже, есть ли Ты на свете или же Тебя нет?

Женщина с косой. И что вы, Тарас Григорьевич, все о Боге да о Боге? Нет Его. Да и зачем Он вам, если сами же вы с Ним и разделались в своем великолепнейшем Кавказе, да и в Еретике, умолчу уж о изничтожительной Марии. Правда, и то, и другое, и третье очень уж близко вертеться в районе памфлета.

Шевченко. Это еще что за зверь?

Женщина с косой. Опус с осторосатирическим, близким к шаржу содержанием.

Шевченко. Спасибо, объяснила. Узнать бы еще, что это за опусы и шаржи такие. Слушая тебя, лишний раз убеждаюсь, каким же дураком я был, что их сочинил. Стоило же предаваться такой ерунде.

Женщина с косой. Было бы ерундой, если только ваши выводы насчет существования Бога не нашли бы последующего подтверждения в новейших достижениях передовых ученых.

Шевченко. Может и так; но не очень доверяю я этой науке, отдаю преимущество интуиции, ибо она намного больше стоит для человека, который, вроде меня, через посредство искусства стремиться всесторонне осмыслить собственную бестолковую жизнь, по поводу которой не раз и не два лил слезы. И, несмотря на все испытания, не утратил этого свойства и теперь. (Плачет). Верю, что прозрею хотя бы посредством щедро проливаемых слез, раз уж в Бога не верю. Прозрею самостоятельно, без Него. Бога знать не хочу. Зачем мне Бог, который ничего не видит, не слышит, не приходит на помощь.

Костомаров-Кулиш (с соседней кровати). И сколько раз прозревал ты уже, Тарас Григорьевич вместе с твоим и нашим народом, да все понапрасну. Да и не в духе либерализма и демократии. Вот и на сей раз.

Шевченко. И что мне до того – правильно или не правильно. Ведь я одновременно и представитель своего народа, и сам народ, которого единолично воплощаю в своей особе, ибо точно такой же, как и он, своевольник и шаромыжник. Поэтому и не могу припомнить ни одного события из предыдущей жизни. Ни событий, ни стихов, ни Бога. На что мне Бог, который не слышит жалобного в своей величественности стона украинского народа, не возносит его над остальными, в частности, над москалем. Не буду его искать. Лучше, вслед за отцом, пойду искать металлические столбы – не те, что уходят в небо, а те, что уходят под землю.

Врач (из-за двери). Вот те и раз. Не дьяволу ли хочешь уподобиться? А ведь последователи почитают тебя богом.

Шевченко (с достоинством). Что не мешает мне быть простым искателем истинного украинства. А вот насчет Бога – здесь я пас.

Костомаров-Кулиш. Все еще не оставили вы свои грезы, Тарас Григорьевич. Бога, как убедительно доказала передовая западная наука, нет, а вот народ есть. И никакой Бог, кроме вас, не может о нем заботиться. Следовательно, эта забота на вас. Более того – это ваша прямая обязанность. Поэтому вы прямиком сейчас должны прямо в народ.

Шевченко (чеша рукою в затылке). Да я и без вас это знаю; только с чем мне к нему идти? Да и идти ли? Я ведь уже забыл, какой этот народ из себя. Да вот, кстати и он.

Выломав дверь, между рядами пустых коек бежит толпа призрачных теней в папахах и соломенных брылях, кричащих: «Ганьба! Геть!» Сминает его, опрокидывает на землю.

Шевченко (глядя вслед и отряхиваясь). Да, изрядно отдалился я от народных чаяний. Кому ганьба, кого – геть, не понимаю. Может, мне ганьба? Да и меня – геть? Ну, делать нечего: хочется или не хочеться, а побеседовать с ним придется. (Вслед толпе). Эй, куда спешите, люди добрые?

Отдельные удаляющиеся голоса: На косьбу! На молотьбу! На Тарасову гору!

Шевченко. Ну, так и я с вами?

Дружный смех. Голоса: «Эх, да куда вам, панычу! Сидите себе лучше дома, тешьте себя и дальше вашими стишками».

Костомаров-Кулиш (отделившись от убегающей толпы). Вот вам и украинский народ под предводительством украинского пророка, который родную речь - и ту забыл. Какой он украинец, а тем более – кобзарь.

Шевченко (в прострации). Нету уже на Украине кобзарей, нету. Да и самого народа нет. А если и есть, то скоро не его будет.

Леся Украинка. Так это вы так считаете, но не я. Может быть, этот народ и вправду не совсем такой, о котором мы мечтали, но все это мы очень скоро направим в нужную сторону. Нам ведь всем нужно срочно отыскать волшебные золотые столбы на Звенигороде.

Шевченко. Эх, столбы, столбы, сколько я вас искал. А теперь – с какой стати, да и зачем?

Леся Украинка. Затем, чтобы высказав, наконец, вслух заветное и извечное для всех украинцев желание, освободиться от ига поработившего нашу неньку москаля. Нехай он сгинет на веки веков!

Голоса за сценой: Нехай сгинет москаль!

Шевченко. Да ведь это же москали, а не вы, выкупили меня из неволи. Хорош же я буду, обращаясь с просьбой об их гибели к каким-то столбам из фальшивого золота. Где только вы о них вычитали?

Леся Украинка. Об этом и читать не нужно. Весть о них издавна передается на Украине из поколения в поколение. Вам ли об этом не знать?

Шевченко. Знаю, однако, все это ерунда, иноземные выдумки. Ты бы еще сюда, светлая твоя голова, приплела золотую ветвь, придуманную каким-то британцем, как его там; фамилия вылетела из головы.

Леся Украинка. Лучше британец, чем кацап. Нет, вы не великий Кобзарь, не Шевченко. А того Шевченку, который нам нужен, все мы готовы ждать пускай даже до конца света.

Шевченко. Так я уже, значит, и не он? Кто же я тогда?

Леся Украинка. В любом случае - не Шевченко; а если Шевченко, то в какой ржи лежит смушевая папаха?

Костомаров-Кулиш. В Санкт-Петербурге, а то и в Москве, забыта в одном из кацапских кабаков. Поэтому и заменяет ее рассейская семиклинка.

Леся Украинка. Следовало бы эту папаху сдать в музей линкорна «Аврора» - того самого, что в семнадцатом году прошлого столетия, войдя в один из заливов Днепра недалеко от Одессы, гулким артиллерийским залпом побудил великий малороссийский, - пфу, что я говорю: великий украинский народ к обретению свободы с одновременным избавлением от кацапского ига.

Марко Вовчок. Ну да, ну да, в кубриках которого протекали долгие годы шевченковской ссылки и солдатчины.

Шевченко. Какой крейсер, какой линкор? Какая солдатчина? Что вы все крутитесь вокруг меня, чего вам от меня нужно?

Кулиш-Костомаров. Ровно то же самое, что нужно и нашему народу с его могучими потенциями: свобода и светлая даль, все пути к которым вы доскональнейшим образом изучили.

Леся Украинка. Ища столбы из чистого золота на приднепровской Звенигоре, куда из чуждой вам Москвы вскоре будет перенесен ваш прах, а над ним воздвигнут памятник.

Шевченко. Тот, который стоял в Киеве?

Кулиш-Костомаров. Нет, тот остался на месте. А звенигородский перенесен из Петербурга.

Шевченко. И даже в этом опять-таки со всей наглядностью сказались хохлы. Все у нас заимствованное. Что ж вы, самостоятельно памятник, что ли, не смогли мне соорудить?

Леся Украинка. Денег не могли собрать. Вы ведь знаете отношение к памятникам нашего народа. Да и зачем было сооружать, если можно изъять уже готовое. На сооружение ведь нужно тратить государственные средства и без того уже обнищавшей украинской державы. По-хозяйски было бы переплавить и перевезенные памятники – затем, чтобы продать их за рубеж. А на их место поставить вас, раз уж вы вечно живой.

Шевченко. Меня? Живого?

Леся Украинка. Почему бы нет? Стоит только обвалять вас в глине. Она ведь ничего не стоит, ее на Украине большие запасы. Надо только придать вам нужную позу. Ну-ка, оденьте еще раз цветные козловые сапоги и смушевую шапку из театрального гардероба нашего сумасшедшего дома, да возьмите в руки вот эту бандуру, чтобы все вас узнавали с первого взгляда.

(Обряжает оторопевшего Шевченку, всовывает ему в руки бандуру, поверх всего обмазывает глиной. Делает шаг-другой назад, любуется проделанной работой). То что надо. Только не вздумайте открывать рот. Молчите. Вам ведь, как я понимаю, нечего сказать своему народу?

Шевченко. А таки, кажется, нечего. И так достаточно наговорил много чего лишнего.

Костомаров-Кулиш. Что верно, то верно. Я ведь тебя еще с детства знаю. Уже тогда обнаружилось в тебе свойство плести бесконечную вязь ничего не значащих пафостных слов, касающихся постоянно продававшегося кому ни попадя козацтва, к нашему времени вообще исчезнувшему с исторического, геополитического, да и просто - с повседневного бытового горизонта.

Шевченко. Не то, не то. Понял я, наконец, и это, и то, что молчание – это и вправду, как сказал не помню кто, есть не могущим быть прочитанным букварь отчаянья и конца.

Леся Украинка. А вот как раз эти черты совсем не свойственны украинству. Так что придется вам решать сию же минуту: намерены ли вы стать иконой своего народа еще и в виде статуи, помимо того, как уже до того неоднократно были вышиты на множестве рушников? Будете объединять и сплочать вокруг себя нацию или нет? Вы кто, в конце-то концов: Тарас, или, может Панас по фамилии Немирович-Данченко? Если вы не Тарас, то им стану я. (Стягивает с Шевченки сапоги, срывает с головы папаху, все напяливает на себя. Срывает с него усы, клеит себе под нос). И пусть ляжет мне под ноги воспетая вами бескрайняя украинская степь, а с нею и вся Украина-ненька – от моря и до моря, имею ввиду – Каспийское. И дай Бог навеки держать мне все это богатство в своей руке.

Шевченко. Боюсь, нам и Черного вскоре не видать.

Леся Украинка. Ложное мнение, явно не патриотически настроенного украинца. Так что ложитесь со нечистой совестью в могилу рядом со своими родителями, а Украину-неньку оставьте в покое. Вон, вам уже роют яму.

Показывает в сторону приоткрывшегося параллельного пространства с двумя машущими в яме лопатами землекопами.

Шевченко (спрыгивает в яму, ложится). Да, наверное, именно так и должна закончиться жизнь: лицом к небу, спиной в подступающей снизу холодной воде, смутно видя из-за прикрытых век, как кружат над телом черные хищные птицы, которые тучами слетают с так и не отысканных металлических столбов.

Леся Украинка. И это пускай вас не тревожит, ибо и на них найдется украинское ружье, изготовленное на детройтских заводах по российской лицензии умелыми руками львовских и тернопольских оружейников-эмигрантов.

Шевченко (из ямы). А все ж помирать не хотелось бы. Если не нужен я Украине, то хотя бы отправьте меня за Арал, к кочевым юртам, где бы мог я делать живописные наброски с милых моему сердцу киргизов.

Президент Порошенко (паря над сценой поверх многочисленных лысых голов с оселедцами). Что тут можно сказать, помимо прежде говоренного. Не уберегли мы нашу национальную гордость, не уберегли. И напрасно же я определял для него верное политическое направление, предлагал идти по нему. Это помимо того, что неоднократно подавал разнообразные косвенные знаки. Не слышал и не видел! Да и откуда взяться верному слуху и зрению? Селюк – он и есть селюк. Быдло, одним словом.

Гаснет свет, наступает кромешная тьма. Слышно, как засыпаемый землею Шевченко, говорит, отплевываясь от попадающих в рот комьев:

- И надо же было вообразить мне себя именно Шевченкой. Но ведь – как не вообразить. Хоть и болван я изрядный, а все-таки любил я мою бедную, глупую Украину. Вот и сейчас вижу: смеркается, но еще не совсем темно. Девушки идут с работы с песнями. Семья садиться вечерять за деревянный стол в тени вишен. Над ними жужжат жуки. Вдали – красный, как кровь закат. Все это мною описано, но где оно теперь? И сам я – где?

Санитар (входит со свечой). Да в Киеве же.

Шевченко. Не в офисе ли Кирило-Мефодиевского братства?

Санитар. Если бы. А то ведь в палате Кириловской дурки.

Шевченко. Вот как. (Подумал). Ну, это не худший вариант. Может быть, здесь мне самое место. (Еще подумал). Помниться, там у вас в глубине двора была, кажется, какая-то церковь.

Санитар. И теперь есть, никуда не делась.

Шевченко. Действующая?

Санитар. До переворота была действующая. Теперь – не знаю.

Шевченко. Так вы, будьте ласковы, узнайте. Если действующая, то позовите священника, мне нужно примириться с Богом. Вот только никак не могу вспомнить, кто я.

Санитар. Не Тарас Шевченко?

Шевченко. Не знаю.

Молчание. Шевченко смотрит на санитара, тот на него.

Санитар. Ну, так что: звать попа, что ли?

Шевченко. Зови.

Санитар открывает дверь специальным ключом, выходит.

Шевченко (крестится). Господи, вразуми нас всех и помилуй.

1.0x