Авторский блог Виталий Яровой 19:57 14 января 2018

Игры с прошлым постояльцев украинского сумасшедшего дома

Играют - воропают:

Главврач психиатрической больницы

Санитар

Тарас Шевченко – однофамилец украинского поэта, больной с неопределенным прошлым, которого сложившиеся обстоятельства понудили к самозванству

Леся Украинка, она же Юлия Сумасшенко – больная с косой, при том – особа себе на уме, выдающая себя за малороссийскую писательницу и активную общественную деятельницу

Пантелеимон Кулиш,он же Николай Костомаров - украинский писатель, страдающий раздвоением, если не расстроением личности.

Марко Вовчок, он же Мария Вилинская – украинская писательница, совмещающий в себе две ипостаси – мужскую и женскую.

Ярина, гипотетическая сестра Шевченко; гетман Дорошенко, он же президент Порошенко; прочие эпизодические лица.

Толпа за сценой; на сцене она же – в виде призраков и теней.

Поскольку место действия – сумасшедший дом, наблюдаемый более изнутри, нежели снаружи, то этим обстоятельством объясняется некоторая расплывчатость временных и пространственных координат.

ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ

В больничном саду идет спор между тремя довольно странными персонажами: женщиной средних лет с косой, обвернутой вокруг головы и двумя мужчинами с нездорово горящими глазами. Все – в украинских вышиванках .

Женщина с косой (истерично). А я вам говорю: ждет нашу страну блестящее будущее! Сам Шевченко, встав из могилы, спешит ей на помощь.

Мужчина с бородкой (по виду – типичный украинский интеллигент). А разве он умер?

Женщина. Говорю вам: встав из могилы! Гений умереть не может, тем более – украинский гений. Грядет Шевченко! Грядет воскресший пророк! Грядет украинский мессия! Грядет Господь Бог наш!

Второй мужчина (в смушевой шапке, очень смахивающий на переодетую женщину, с женским голосом). Но это наверняка?

Женщина с косой. Господи, Боже мой, да разве может быть по-другому? Он уже в дороге, во главе восставшего народа направляется прямо сюда. Говорю вам всей ответственностью, повторяю, как до того как попугай повторяла сотню и тысячу раз подряд и по радио, и по телевидению, и бесконечное число раз утверждала во множестве печатных изданий, в том числе и интернетносителях: восстанет из гроба Шевченко. И вот он восстал. А посему нужно заново создавать и срочно форматировать под него Кирило-Мефодиевское братство.

Мужчина с бородкой. Которое отдало Богу душу более полуторасот лет назад – чуть ли не до того, как возникло. И все благодаря вашему дядюшке, или кто он вам там. Это же он его подло выдал, а сам удрал в Тель-Авив, где, замаскировав квазиказацкий оселедец под пейсы и прикрывшись еврейской кипой, регулярно припадал там к стене плача.

Женщина с косой. Вовсе не в Тель-Авив, а в Женеву, то-есть, в Вашингтон. И не удрал, а мирно эмигрировал на подпольную работу в тыл окружающих украинские земли вражеских территорий к единственному союзнику. До сих пор ведет там переговоры по поводу финансовой помощи нашей многострадальной стране. Есть надежда, что они благополучно разрешаться.

Мужчина с женским голосом. А если не разрешатся?

Женщина с косой. Разрешатся обязательно. И аккурат к моменту, чтобы появиться ему на Украине к формированию очередного коалиционного временного правительства под патронажем Запада.

Мужчина с бородкой (саркастически). Которое уж по счету и в который раз. К тому ж мы, слава Богу, еще не забыли деятельность вашего дядюшки на посту министра балянсов при первом и втором гетманах, то есть - президентах. Да и много чего он здесь еще воротил. И до возникновения нации, и до возникновения державы; но, в особенности, на ниве балянсов. Очень хорошо помним, как, не жалея подметок, драпал с этими балянсами за кордон, не забыв значительной частью поделиться с племянницей. Ходят слухи, что в Вашингтоне примкнул он к партии негров-боксеров, которые, как известно, держат руку Москвы. И сам он от них не отстает.

Женщина с косой. Кто? Мой дядечко? Лазаренко-Драгоманов?

Мужчина с бородкой. А то кто же?

Женщина с косой. Лазаренко-Драгоманов держит руку Москвы! Да как у вас язык повернулся сказать такое! Лазаренко-Драгоманов был, есть и всегда будет щирым украинцем, наищерейшим, между прочим, среди всех нас, вместе взятых!

Мужчина с женским голосом. Теперь, панове, не время спорить. Самое время подумать, где и как встречать Тараса Григорьевича. Мы ведь уже загодя подняли всю громаду. Так что, ежели он опоздает или же, упаси Бог, не приедет...

Женщина с косой. Да говорю вам: оба уже на подходе: и Тарас Григорьевич, и дядечко.

Мужчина с женским. Ну, глядите же... А то ведь уже весь народ наготове.

Перешептываясь, прохаживаются в глубине сцены.

Врач (провожает их долгим взглядом из-за окна, бормочет в нос). Что снаружи, то и внутри. Или наоборот? Без поллитры эту дилемму явно не разрешить. (Подошел к стеклянному шкафчику, открыл дверцу, протянул руку к банке. Задумался, отдернул руку, решительно захлопнул дверцу). Но и поллитру разрешить себе было бы излишним. (То и дело озираясь в сторону окна, подошел к столу, уселся). Сумасшедшие. Трое. Двое мужчин и женщина. Или же двое женщин и мужчина. Впрочем, какая разница? Мужчина, женщина – таких понятий для меня не существует. Есть сумасшедшие и не сумасшедшие, но поскольку лиц из последнего класификационного ряда мне до сих пор мне еще не приходилось обнаруживать, то отсюда можно сделать вывод, что сумасшедшие все. По крайней мере – у нас. Вследствие долгих наблюдений за украинцами вполне обосновано и со всей ответственностью могу утверждать, что все они больны на голову. Следовательно, не меньше оснований утверждать, что и вся Украина больна на тот же самый орган. Это же не страна – это какой-то воистину гигантский сумасшедший театр, где все до одного до беспамятства одержимы некой ложной идеей. В итоге огромная труппа на протяжении долгого времени разыгрывает непонятную бессмысленную пьесу, которая никак не может закончиться. И, что гораздо хуже, может не закончиться вообще. Отсюда – одна забота: как бы самому не заболеть. Микстура одна.

(Встает из-за стола, подходит к шкафчику, открывает дверцу, достает колбу и мензурку, наливает. Некоторое время стоит, молча со стаканом в руке, затем идет к зеркалу, чокается с отражением). Ваше здоровье, доктор! (Самому себе). И ваше, доктор, тоже. (Сел в кресло, помолчал какую-то минуту – и снова, как заведенный). Вся Украина больна, а как лечить – не знаю. Это ведь не какой-то там одиночный пациент. И я ли глава этого опостылевшего всем сумасшедшего дома? Есть ли у меня власть над этими сумасшедшими? Никакой. Ох, чувствую, сметут они меня, выметут отсюда. Как тут не выпить. (Помолчал). Хорошо бы – не в одиночку. Но с кем?

Подходит к двери, отворяет, кричит: « Войдите-ка ко мне на минутку». Входит Санитар.

Врач. Что я у вас хотел спросить... (Подводит его к окну, показывает на прогуливающихся больных). Вот эти трое... с памятью у меня что-то...Кто они такие?

Санитар. Эти вот? Женщина – Леся Украинка, писательница. Она же – Юлия Сумасшенко, глава одной из партийных фракций. Направлена к нам для консультации из Харьковской колонии. Мужчина – Пантелеймон Кулиш, тоже писатель. Беспартийный, но большой патриот. Страдает раздвоением личности. Другая ипостась – Николай Костомаров. А третий (указывает пальцем), вон тот, в соломенном бриле – Марко Вовчок. Тоже беспартийный.

Врач. И тоже писатель?

Санитар. Само собой.

Врач. И?..

Санитар. Другая ипостась, вы имеете ввиду. Мария Вилинская, пол женский. Русская.

Врач. И, конечно же - украинская писательница?

Санитар. Пишет и по-русски, и по-украински. А так – украинская.

Врач. На почве писательства все они и сошлись?

Санитар. Не только. Все трое сговариваются о скором революционном перевороте.

Врач. Только его нам не хватало. Опять бегать тут по чистым полам начнут с грязными ногами, топать.

Санитар. Ну, это уж не понаслышке знаем. (Помолчал, значительно) А во главе хотят поставить небезызвестного Шевченку.

Врач. Это тот самый, с усами?

Санитар. Да кто его знает...Может, просто однофамилец, скорее всего - самозванец, как и все здешние, но, общем – все может статься. Должен поступить к нам с часу на час.

Врач. Чем славен?

Санитар. Да ничем особенным. Мания величия, суицид, синдром блуждающего искателя.

Врач. Чего ищет?

Санитар. Некие золотые столбы, долженствующие облагодетельствовать человечество.

Врач. В лице, разумеется, везде и всегда обижаемого малороссийского народа?

Санитар. Это уж как водиться. Поэтому лазит день и ночь по проводам под напряжением не хуже обезьяны, время от времени сваливаясь башкой вниз. Но это еще полбеды.

Врач. Что ж еще?

Санитар. Да ведь, лазяя по проводам, он еще и стихи при этом декламирует. А они ж, как известно – деятельное средство агитации.

Врач. Собственные?

Санитар. Ну, а какие ж еще.

Врач. Повставайте и вставайте, что ли?

Санитар. Эти самые. У-у-у, я бы этих агитаторов...(Демонстрирует сжатый кулак).

Врач. Не горячитесь, не столь это страшно, эти стихи ведь даже в русских хрестоматиях напечатаны, а следовательно – вполне легальны. Хуже было бы, если бы он стал воплощать эти стихи в реальность.

Санитар. Так ведь он частично уже и начал их воплощать. В черкасской клинике, откуда его к нам переводят, семьдесят семь вишен ни с того ни с сего сломал. Это уж не говоря о прочих его подвигах внутри помещения.

Врач. Вот фрукт. Этак, неровен час – он у нас всех сумасшедших своим примером взбудоражит. Только его нам и не хватало для полного счастья. Выпьете стопочку?

Санитар. Не откажусь.

Врач (разливает спирт). Если привезут к нам этого Шевченко, вы уж позаботьтесь, голубчик, чтобы выгрузили его из машины как-нибудь незаметно – не только для больных, но и для персонала. Так, чтобы о его прибытии знали только вы и я. И как только это провернете, тут же приведите его ко мне.

Санитар (опрокидывает мензурку). Будет сделано по первому разряду. Единственное, чего боюсь – так это как бы не перепутать его с кем-то другим. Школу-то я закончил давно, толком не помню уже, как он выглядит.

Женщина с косой (соратникам за окном). Да и изменился он, наверное, с тех давних пор, когда малышкой держал меня на руках. (Костомарову-Кулишу). Но вы-то, кажется, не так давно состояли с ним в Кирило-Мефодиевском братстве, так что наверняка сможете его узнать.

Костомаров-Кулиш. Ну, еще бы. Да вот и он сам. (Бросается с распростертыми объятиями к робко вошедшему во двор и недоуменно озирающемуся по сторонам приземистому мешковатому субъекту с лысеющим лбом и седеющими висячими усами). Ну, здорово, брат. Давно ж таки не видались.

Шевченко. Давно. Вот только кто ты такой – не помню.

Пантелеимон Кулиш. Как так не помнишь? Здорово же ты изменился со времени разгрома нашего Кирило-Мефодьевского братства. Может, ты и саму Украину уже подзабыл?

Шевченко. Вполне возможно, что и забыл. Во всяком случае – не узнаю я ее после долгого отсутствия. И, то ли это мне кажется, то ли нет – но все в ней, по сравнению со стародавнем временем, стало еще гаже. Это же только вне ее приделов все в ней кажется привлекательным, а вот здесь, внутри... Поневоле задумаешься – затем ли я лил по ней слезы, затем ли так долго прислушивался к народным чаяниям, затем ли открывал бесконечные двери, которые никуда не ведут. За то и провел двадцать восемь длиннющих, бесконечных лет в изгнании. Горько было, ничего не скажу, но теперь еще горше.

Женщина с косой (появляется с букетом цветов). Это потому что вы, наконец, на настоящей, а не на фальшивой Украине, построенной гадом Потемкиным для своей суки Екатерины, дорогой наш учитель и пророк. (С поклоном вручает цветы Шевченке). Низкий поклон вам за то, что не оставили нас в нашей общей беде.

Шевченко (в сторону). Вот ведь пристала. (Женщине). Какая такая общая беда? Не желаю я ее знать. У меня и своих бед хватает.

Женщина с косой. Еще бы не хватать. На то вы Тарас Шевченко, всеукраинский пророк и плакальщик.

Шевченко (подкашливая). Хм, хм. Можно сказать, что и так. (Раздумчиво). А можно сказать, что и этак. То-бишь – совсем наоборот.

Женщина с косой. Если б вы только знали, с каким же нетерпением мы вас ждали. Без вас ведь – куда нам. Совсем заморил нас проклятый москаль.

Шевченко. Кхм, кх-м. И давно вы, тое тое?

Женщина с косой. Да уж счет дням потеряли. Бог весть, как давно. Изждались совсем.

Дядька. Неужели так-таки и изждались? И почему же, тое тое?

Женщина с косой (теряя терпение, в сторону). Вот ведь старый пень. (Шевченке). Да потому, что вы Шевченко, а без Шевченки Украине никуда! Совсем, говорю вам, заморил ее без вас проклятый москаль. Потому и требуется в его обличение ваше весомое слово. Вы ведь Шевченко, в конце-то концов, или нет?

Шевченко (взбодрившись). Он самый. Украинский поэт, живописец и эпистолярист.

Женщина с косой. Вот я и говорю. Совесть нации.

Шевченко. Это уж как водиться. Вот только узнать бы еще, жива ли у меня эта совесть. Тем более – у нации.

Женщина с косой. Это не суть. Совесть в глазах нашего народа – не самое главное. Поэтому, думаю, он вас и примет за выразителя своих чаяний и дум.

Шевченко (опасливо). Ага. А если не примет?

Женщина с косой. Еще как примет. Вот вам, на всякий случай, кобза под мышку, а в карман – Кобзарь.

Шевченко (озабочено). Это хорошо. А то ведь, упаси Бог, попросят что-нибудь прочесть на память, а память у меня еще со школы – не того. Да и на кобзе я в свое время – как-никак, а бренчал. А теперь – не знаю, как к ней и подступиться. (Пробует струны).

Женщина с косой. И, наконец, для пущей убедительности... (Напяливает на него изъеденную молью папаху, помогает надеть сермяжную свитку, ставит в ноги смазные сапоги).

Санитар (подходит). Так это вот и есть Шевченко из хрестоматии? О, уже и папаху успел напялить, и свитку. Ну, за вами прямо не уследишь. Ладно, так и быть – свитку и шапку оставь, а вот бандуру отдай. Еще, не ровен час, вену какую-нибудь струной проткнешь. Отвечай потом за себя.

Шевченко. Да дай хоть один разок сыграть. Такая хорошая бандура.

Санитар. Да ведь ты, скорее всего, и не умеешь. А ну-ка, брякни для пробы.

Шевченко наяривает. Восхищенные возгласы из-за глухой стены:

- Ты дывысь, як звонко бренчит!

- Ох, и играет же. Аж сердце йокает!

- Грает-воропает! Давай, брат, еще и гопак! Спасибо тебе, спасибо! Уж на что глубоко вник в наши мысли и чаяния! Звучат твои струны, можно сказать, как голос нашей будущей свободы.

Шевченко. Да, свобода и светлая даль, как написал некогда какой-то дурак, а я, такой же дурак, прочел в украденной из сельской библиотеки книжке – и поверил. Это уже потом разглядел я повнимательней, что за шлюха эта свобода и с чем ее есть. И признаюсь, было мне это прозрение далеко не в радость. Да и то сказать. Выкупили меня в Санкт-Петербурге из крепостничества, орали на радостях, картузы в воздух подбрасывали, палили из пистолей фейельверками, покричали ура. И вот, доложу я вам, остаюсь я спустя тридцать лет после этого события без Бога, без царя, без родины, один как перст, наедине с самим собой посреди децентрализованного, выражаясь по-пански, пространства, в конце казавшейся бесконечной дороги с этой Бог весть зачем приобретенной свободой под мышкой, которой и рад бы как-нибудь воспользоваться, но как? И что же, спрашиваю вас, далее? Я же к ней, к этой свободе, не приучен, я ведь всю жизнь прожил на строго отведенном мне месте в огромной имперской стране, которая в любом случае всегда готова была оторвать от себя полкило любимой мною любительской колбасы и дать мне, чтобы я не волновался. А вот теперь – полный распад. Боюсь, как бы при этом распаде не удариться на пару со своей свободой в некое непотребство, а то и откровенный загул, во время которого вполне реально принять смерть на очередном украинском майдане, а то и просто попасть во время рядовой демонстрации под пулю-дуру, выпущенную из некстати приобретенного идиотом-молодчиком огнестрельного оружия. Но, если поразмыслить, то такому обладателю свободы, как я больше ничего и не остается, ибо имеет ли какое-либо значение чужая жизнь, мною теперь присвояемая? При чужом посредстве, кстати. А кто я такой, кто подумал? Как и что я умею, помимо того, как бренчать на бандуре.

Голоса за стеной: Это ничего. Спасибо тебе уже за то, что манишь нас своей бандурой в несбыточную, нам неведомую даль.

Шевченко (раскланивается во все стороны). Ну, если так, то спасибо и тебе, народ. (Плачет). Пробудил я вас всех, созвал, как духов тьмы на бедную мою голову. И ладно бы, если бы мне нужно было больше всех. А то ведь - нет, не нужно больше того, что есть у меня теперь.

Санитар (отбирает бандуру). Ну, хватит уже бренчать, пора к врачу.

Возмущенные возгласы за стеной.

А вы, там, в палатах – в кровати. Забыли, что тихий час. Да и больше двух собираться запрещено. Трое – это уже банда.

Под возмущенные крики больных ведет озирающегося Шевченку вдоль стены, то и дело подталкивая в спину.

Леся Украинка (глядя им вслед тоскливым взглядом). Вот тебе и на: из одного каземата - в другой.

Марко Вовчок (вздохнув, обреченно). Да, видно не видать нам больше нашего Шевченки.

Леся Украинка (встрепенувшись). Как так не видать? Еще не раз и не два увидим! И даже поставим во главе очередного восстания. Вызволим – и поставим.

Марко Вовчок. Но как?

Леся Украинка. А народ на что? Надо поднять его, как не раз поднимали.

Костомаров-Кулиш (скептически). Вот именно - поднимали. Вопрос – что было потом.

Леся Украинка. Вот именно, что подымем. Это москали спокойно стерпели бы подобный произвол, но не украинцы. Прямо сейчас и поднимем.

Бросается за стену-загородку – и вот уже из-за нее взлетают в воздух шапки, слышатся крики: где - « Слава!», где - «Ганьба!». Сверху стены спиной к зрителям взгромождается субъект с упитанной пьяной физиономией. С трудом удерживая равновесие, немедля начинает говорить речь, плохо слышную из-за несмолкающего гула толпы. Доносятся лишь отдельные фразы: шановные громадяны... в то время как наши славные казаки-рыцари...Москальщина опять идет на нас войною...не допустим же!..геть!...ни на какой компромисс никогда и ни за что не пойдем... не таков наш народ...заплюем агрессора – вот так, и вот так, и вот так!

Плюет вниз на толпу.

Голос из толпы. Нехай и так, однако ж плевки терпеть не будем, пускай и от земляков.

Другие голоса. А ну, опрокинуть его к бесовой матери вместе с этой стеной.

Леся Украинка (выскочив из-за стены, подбирается к оратору сзади, хватает за ногу. Свистящим шепотом). Кто вы такой, самозванец?

Упитанный. Я гетман Петро Дорошенко!

Леся Украинка. Ах, оставьте. Вы такой же гетман Дорошенко, как я президент Порошенко!

Голоса из толпы: « О, чуете, чуете! Сам президент Петро Порошенко!». Все перекрывает грубый бас:

- А ну, скажи, пан Порошенко, что ты нам обещаешь?

Гетман Дорошенко, он же президент Порошенко. Все, что вам только будет угодно, панове. Но прежде временно предлагаю отдать ридну неньку вместе с национальными достояниями, в том числе и с многочисленными памятниками Шевченко (значительно взметнул вверх указательный палец) - наголошую: временно - под протекторат более цивилизованной Европы (поднял палец), покамест, наголошую – более, - для того, чтобы, переняв у нее все ее ценности, далее ее в этом деле переплюнуть и самими стать европейцами более, нежели она сама. Турок я уже пригласил в Каменец-Подольский, весьма выгодно продав им и мосты, и крепостные стены, а вот Киев с Черниговом предполагаю отдать шведам. Мы ведь уже весьма удачно сотрудничали с ними под Полтавой, выставив оттуда москаля. А если присоединим к себе и поляков и Литву – тогда можно говорить об всеукраинской державе от можа и до можа, имею ввиду Балтийское, Черное и Каспийское – учитывая, что Воронеж, Ростов и Таганрог и без того уже наши. В геополитических интересах и Лиссабон неплохо бы пригласить – ведь и там большую часть населения составляют украинцы. Последний пункт толком еще не решен – по его поводу мне нужно посоветоваться с моим ближайшим помощником Торчином-Лешко. (Свесился вниз). Как, по твоему, Лешко?

Подхалим из толпы. Почему бы и нет. В сущности, и вся ведь Европа благодаря Украине выбралась из своей непроницаемой средневековой тьмы.

Леся Украинка. Бедная, бедная Украина! До чего ты дошла, если судьбу твою решают такие олухи, как тот, что под трибуной, и в особенности тот, кто на ней. Кстати же, кто его туда пустил. (Карабкается на стену). Не слушайте его, паны-братья! Это ж форменная зрада!

Толпа. Зрада, зрада! Порошенку – геть! Давай оту, голосистую, с косой!

Другие голоса. Геть с косой! Давай Дорошенку!

Леся Украинка (забирается, наконец, на стену, решительным жестом спихивает с нее Порошенку). Ни то, и ни иное, шановна громадо, ни то и ни иное! На этой трибуне должен стоять наш вождь и пророк, наш великий кобзарь Тарас Шевченко!

Толпа. А Порошенко?

Леся Украинка. Да это ненастоящий Порошенко, подмененный.

Толпа. А Дорошенко?

Леся Украинка. И Дорошенко ненастоящий. А настоящий хочет отправить Шевченко на каторгу.

Толпа. Господи Боже, но за что?!

Леся Украинка. А за то, что он желает свободы украинскому народу.

Толпа. Ну, а Шевченко-то хоть настоящий?

Женщина с косой. Конечно. Поэтому и хотят спихнуть его на каторгу без суда и следствия, что настоящий.

Толпа. Вон оно что! Теперь-то мы их с твоей помощью разгадали! Ну, в таком раз делать нечего: давай Шевченку! От добра, как говориться, добра не ищут! Где он? Давай его немедленно!

Другие голоса. Геть Шевченку, давай Сумашенку!

Подавляющее большинство. Шевченку давай! Где он! Уже и паром пришел, а его все нету.

Леся Украинка, она же пани Сумашенко. Он в заточении в России! Двести шестьдесят первый день пошел, как он там в КПЗ голодает!

Толпа. Пошли вызволять! Только куда идти! В которой стороне Россия?

Голос. Вон в той!

Другой голос. Нет, не в той, а в той. Где Россия, Леся?

Леся Украинка. Там, где ее наймит, врач-палач. Рассыпайтесь цепью, прочешите окрестности, возьмите его в окружение. Любой ценой необходимо отбить у него Шевченку.

Удаляющийся топот толпы. На фоне уходящих теней лилипуткой выглядит невесть откуда взявшаяся старушка с узелком.

Старушка (жалобным дребезжащим голосом). А ковбаска, а сальце? Ковбаску забыли. Он же, сердечный, там совсем оголодал. (Спотыкаясь на каждом шагу, уползает за кулисы).

Через опустевшую сцену Санитар ведет покряхтывающего Шевченку.

Шевченко. Ох, ох, ох.

Санитар. Чего ты. Болит что?

Шевченко. Ох, ох, ох, еще как болит. Какое ж сердце несправедливость выдержит. Бить, резать, все крушить и играть на бандуре.

Санитар. Эвон, как тебя накрутили. Если верить истории болезни, раннее ты был куда спокойней. Угомонись.

Шевченко. Свобода и светлая даль.

Санитар. Угомонись, я сказал. Вот погоди – дойдем до палаты - задам же я тебе.

Шевченко. Повставайте та вставайте, кайданы порвите, и вражою злою кровью волю окропите.

Санитар (вполне добродушно). Ну, что с таким сделаешь! И приходят же дуракам в голову такие куръезные слова, да еще в рифму. Ну, так уж и быть: плести – плети, только не буйствуй.

Шевченко. Я не дурак. Я украинский поэт.

Санитар. Пуэ-э-эт! У нас таких пуэтов – полсотни человек, и все в папахах. Может скажешь еще – прозаик, романы сочиняешь.

Шевченко. Сочинять не сочиняю, но толстого Кобзаря – издаю и переиздаю.

Санитар. И где ж ты его переиздаешь?

Шевченко. А в Санкт-Петербурге.

Санитар. Ого! Еще скажи - в Париже. (Открывает дверь, вводит его к врачу). Вот, привел заразу.

Шевченко (не в силах сразу отрешиться от разговора). Я бы и там издал, но там покамест слишком мало хохлов. В отличие от Санкт-Петербурга.

Врач (из-за стола). А там их больше?

Шевченко. Предостаточно. (Помолчал). Еще в Москве.

Врач. Вы там, наверное, находились на заработках? Садитесь, пожалуйста.

Шевченко. На каких заработках? Обучаюсь в Академии художеств и параллельно раз за разом издаю легендарного Кобзаря.

Врач. Вы имеете в виду ту толстую книжку с золотым теснением, которую можно найти в любой хохлацкой домашней библиотеке? Если, конечно, таковая имеется хоть у одного хохла, в чем у меня большие сомнения.

Шевченко. Ну, да.

Врач. Голубчик, да вы для меня, в таком случае сущая находка!

Шевченко. Чем же я для вас так ценен?

Врач. Ну как же, как же! Впервые за свою многолетнюю практику вижу в вашем лице столь явно выраженный тип душевнобольного интеллектуала. Причем последнее, как я догадываюсь, скрыто для вас самого.

Шевченко. Да неужели? Разве у вас мало пациентов? Вон их у вас сколько.

Врач. Вы имеете в виду тех вон крикунов? Нет. Поскольку наличие богоподобной души в этих телах очень проблематично, то считается уместней именовать их умалишенными. Впрочем, и вопрос с умом, в связи отсутствием твердых научных данных, тоже покамест не разрешим.

Шевченко. Вон оно как. Придется учесть эти повооткрывшееся обстоятельства при очередном переиздании Кобзаря коштом украинской общественности.

Врач. Дополненном новыми текстами, конечно.

Шевченко. Еще как дополненный. Но вы-то и предыдущее еще не читали?

Врач. Как же, как же. То-есть – куда там. Как же я мог его читать, когда вон столько больных. Однако какая-то книжка со схожим название у меня где-то валялась. А вы сами - не могли бы мне показать этот новоизданный волюм, чтобы я мог сверить его со своим собственным экземпляром?

Шевченко. Не только показал - подарил бы, да еще с автографом, если бы остался хоть один авторский экземпляр. А то ведь нет. Нет даже черновиков. Все нарасхват прямо из под носа, вся Украина читает.

Врач. Так таки и вся?

Шевченко. Геть уся. Вот вылези-ка из кареты, спроси любого прохожего: читал Шевченко? Ручаюсь, каждый ответит: читал.

Врач. Ну, так уж и каждый.

Шевченко. Да разве может быть иначе? Голову на отсечение даю.

Врач. А я вот не читал. Да и пан санитар, кажется, тоже.

Санитар. Еще чего! Заставляли, правда, во время учебы в школе, да разве ж найдется на свете человек, который заставит меня читать стишки! А тем более – учить их наизусть.

Шевченко (врачу). Так вы почитайте. Там много всего...много...

Врач (осторожно). Кажется, вы призывали там к восстаниям. Это очень опрометчиво с вашей стороны.

Шевченко. Когда-то и призывал, и сеял в души различные вредные семена. Не знаю, насколько это уместно теперь.

Врач. Совсем неуместно. Вон, слышите крики за окном? (Санитару). Там ведь его стихи выкрикивают.

Санитар. Чьи же еще! А вот та Леся с венком вокруг головы, о которой я вас предупреждал – громче всех.

Врач. Она, помниться, ведь и раньше выказывала неоднократные поползновения в этот огород.

Санитар. Ну да. Всегда коломутила мутную воду и теперь колотит.

Врач (Шевченке). Вот видите, как обстоит дело. И все благодаря вам. Вы думали: свобода народу, смерть империи и все такое прочее, а ведь они вас ищут. И, боюсь, если найдут, вам же первому от этого не поздоровиться. (Санитару). Ну-ка, засуньте его на всякий случай под кушетку.

Шевченко. Как так засуньте? Что я вам – пес Сирко, что ли? Я – национальный поэт, а посему всегда был, есть и буду со своим народом.

Санитар (задушевно). Доверься мне, браток, я этот так называемый народ лучше тебя знаю. Он, может, в порыве чувств поначалу тебя на руках и поносит. Но ведь потом же, когда испортиться настроение, на куски разорвет, в чугунке потушит и съест. Да и что взять с хохлов, единственный высокий порыв которых – в потере, раз и навсегда, того остатка чувства реальности, которое у них и раньше хромало на обе ноги. Для них ведь реальность – вроде прыща на носе или же мозоли на ноге, от которых срочно нужно избавиться.

Шевченко (в сомнении). Ну, раз так обстоит дело... Но под кушетку все равно не полезу.

Санитар. Ну, не полезешь – не надо. (Вполголоса, врачу). Влепить ему солидную дозу из шприца побольше – вы лучше знаете - чего, а уж я отволоку его куда-нибудь подальше.

Врач (подготавливает шприц, колет). Так и вправду будет лучше всего.

Санитар, схватив Шевченку под мышки, мгновенно выбрасывает его из окна и сам выпрыгивает следом.

Врач (перекрестясь). Слава Богу, одного зачинщика изолировали.

Стуки в дверь. Врач прячется в шкаф. Дверь содрогается, трещит, падает на пол, в кабинет врывается Женщина с косой со товарищи.

Шум и крики, пробивающиеся сквозь него: Где Шевченко? Где наш батька Тарас?

Женщина с косой. Удрали, как и предполагалось, и его увели за собою. Испугались народного гнева. А все почему? Потому что увидели, что в действительности представляет из себя украинский народ, да при том в гневе, который они сплошь записали в сумасшедшие. А он – вот он какой!

Мятущиеся тени. А ну, дай нам немедля Шевченко! Должно быть, он на Днепре. Вон, уже и паром с того берега пришел.

Голоса из-за дверей. Там он! К Днепру! К ридному батьку Днепру!

Удаляющийся топот.

Женщина с косой. Вот, а вы говорите. Сметлив наш народ, сметлив. А какая сочная речь, вы слышали? Жаль, до москалей это никак не дойдет. Вот (подымает с пола грязную папку), даже истории болезней не могли перевести на украинский.

Костомаров (в ипостаси Кулиша). Но разве ж это возможно при полном отсутствии соответствующей медицинской терминологии?

Женщина с косой. Дело не в терминологии, дело в отсутствии патриотически настроенных специалистов-филологов. С болью в сердце вынуждена с вам отчасти согласиться, ибо не секрет, что язык наш изначально находиться на бесконечно длящейся стадии формирования, которая, может быть, никогда и не закончится. Недаром справедливо заметила неустанно пекщаяся об этом формировании – и даже всецело ускорявшая данный процесс украинская писательница Олена Пчилка, по-совместительству - моя мать, ныне покойная: яке то е неславне для украинськой мовы и литературы переконання, що нибито якась перша-липша кацапка, зроду не чувши украинськои мовы, ледве захотила, у два дни перейняла мову зо всима найтонкишими властивостями… Далеби це зневажало українську мову; що ж то за така осибна характерна мова й письменнисть, що всякий чужосторонець возьме й зараз писатиме, та ще як досконало.

Марко Вовчок. Хороша Пчилка! Добре пишет. Только ничего же не понятно. Это по-каковски же она говорит?

Женщина с косой. Да по-украински же! На самом что ни на есть украинском языке.

Марко Вовчок. Ну, не знаю, не знаю. Скорее – на пчелином. Какое-то неразборчивое жужжание – и больше ничего.

Кулиш, он же Костомаров. А я – так даже заслушался. Хотя, конечно, тоже понимаю далеко не все, даром что малорос. Все вроде бы, как на русском, однако мало кому доступно. В том числе и хохлам. Я вот тоже свои басни сочинял совсем на другом, лично мною изобретенном языке – очень жаль, что и они были мало кому понятны.

Женщина с косой (презрительно). Какие же вы после этого письменники, если даже ваш же собственный народ вас не понимает. В особенности это тебя касается, так званный Вовчок, ибо в реальности ты – кацапка с нетипичной для их нации фамилией. У тебя ведь хватило ума догадаться, кого именно и имела в виду моя матушка Пчилка. Тебя и имела. Вот уж действительно - украинская писательница выискалась! Так всякая москальская дрянь, мало-мало выучившаяся говорить по-украински, объявит себя украинской писательницей!

Марко Вовок. Большая честь! Помниться, краса и гордость великорусской литературы и, наряду с этим, совершенно неподражаемый в своем западноевропейском шовинизме Иван Сергеевич Тургенев, обладатель чисто русской, весьма пышной и густой бороды в форме лопаты для уборки снега, за которую, собственно, зачастую и неоднократно по наивности принимали ее петербургские дворники, большинство из которых составляли выходцы из Малоросссии, в весьма недолгие часы работы предававшиеся комико-драматическим стенаниям по поводу разлуки с родиной, зато в свободное от труда время вволю занимающиеся национальными забавами с вилами, копьями, ледорубами и другими колющими и режущими инструментами, и при этом не забывающие лишний раз станцевать гопак, - так вот, Иван Сергеевич, не раз за ними наблюдавший во время кратковременных своих визитов на Родину, в последней беседе со мною в Париже обстоятельно объяснял, насколько легко стать украинским если не писателем, то уж поэтом – наверняка.

Леся Украинка. Без знания мовы?!

Марко Вочок. Да какая там мова? Главное – местоимение ой, которое имеет какое-то воистиино роковое свойство разжалобить каждого малороссийского идиота. Напишешь, к примеру: ой. сидит на кургане казак Наливайко, на бандуре грает, грает-воропает – тут и коммерческий успех тебе обеспечен. И далее – как можно больше ой и как можно жалостливей, чтобы из глупого хохла побольше слез выжать. А выжмешь слезу, хотя бы одну – он тут же расстаивает и расстегивает мошну. Что, кстати, для него большая редкость.

Пантелеимон Кулиш, он же Костомаров. Правда. Нашего украинского мужика, если что и может заставить расстегнуть мошну, так это только пресловутое и неотвратимое ой.

Марко Вовчок. Еще – гопак. А еще ему желательно...

Леся Украинка. Реки москальской крови – вот что ему желательно. Вот только надеется он, что польются они сами по себе. А сами по себе они не польются. Для этого нужно взять в руки топоры, как и заповедал нашему народу великий Шевченко.

Дорошенко-Порошенко (распахивает дверь, врывается в комнату). Которые до поры лежат.

Чиркает спичкой, поджигает письменный стол. Валит густой дым. Голоса за сценой, все как один отличающиеся сильным малороссийским акцентом, обменивается впечатлениями.

Первый. Никак, кабинет главврача. Чи не новый майдан?

Второй. Какой там новый, если старый еще не закончился.

Третий. А что-то палят, не знаете? Опять шины, или какой другой инвентарь?

Четвертый. Да какая разница. Главное – зажечь, а дальше – как Пан Бог даст.

Второй (меланхолично). Мда. Свитае, край неба палае.

Первый. Не, не шины. Не похоже. По запаху – дерево или бумага. Или и то и другое.

На сцене появляются Врач и Санитар.

Санитар. Никак, сволочи, письменный стол в вашем кабинете вместе с историями болезней подожгли.

Врач (кричит в глубину сцены). Да что ж вы смотрите? Вот больных на голову Господи Бог послал. Так и я сам окончательно сойду с

ума, на них глядя! В тюрьме их место, в тюрьме, а не в лечебнице. Что ж вы глаза-то вылупили! Бегите те, тушите пожар.

Голос призрачных больных. Как же, разогнались.

Еще голоса. Геть! Геть! Геть! Геть ликаря! Геть москальского наймита!

Санитар. Вот, поди, договорись с такими. Делать нечего, надо укрыться. Теперь-то они долго не успокоятся. Уж вы поверьте, я их знаю.

Тащит упирающегося врача за кулисы под продолжающиеся крики: «Где Шевченко? Где батько Тарас! Куда его спрятали?»

Отдаленный голос. На Днепре его нет.

Более близкие голоса:

- Должен быть Шевченко! Посему – все в огонь, проверить все комнаты.

- Найти его немедленно! Без него нам никуда!

- Не проверять! Стоять здесь, пока сам не выйдет!

- На кой он нам нужен! Уходить отсюда, пока сами не сгорели!

Женщина с косой (бросается в невидимую толпу). Вооружиться, взять в руки топоры, как завещал нам Шевченко - и на очередной штурм. И так – до безконечности.

Удаляющиеся топот и крики.

Шевченко, Врач и Санитар в углу сцены. Крики снаружи: « Куда спрятали батьку Тараса? А ну, где он?»

Врач. Не успокаиваются. Может, выпустить его отсюда, пускай угомоонятся, по крайней мере. Ведь это же и унизительно, в конце концов – прятаться здесь с каким-то пройдохой в вонючих сапогах и смушевой папахе, когда там идет фирменный разгром. Государственного имущества, между прочим.

Санитар. Да бросьте вы, какое там государство. Не было его у нас, и никогда не будет.

Шевченко (пыхтя). Как же это не было. Может, теперь нет, но ведь было же. Казацкая Украина от моря до моря. Дрожали же все языки и государства при одном слухе о приближающихся казаках. И, верю, еще так будет. А ну, выпустите меня отсюда. Не по пути мне с вами, москальские наймиты. Не по пути. Может, еще скажете, и народа нет.

Санитар (отвешивает подзатыльник). Ты еще поговори. Тоже мне – национальная икона.

Шевченко (нервно). А что? И ее, по-твоему, не может быть у украинского народа?

Санитар. Конечно, нет. Сам посуди – откуда ей взяться, если народа нет.

Шевченко (успокаивается так же неожиданно, как распалился). Может статься, и нет. Ведь и вправду – откуда ему взяться? Но, тем не менее, он во мне нуждается. И я, будучи предметом его национальной гордости, должен же быть с ним? Или же нет?

Санитар (жалостливо). Дурак – он и есть дурак. Ничего ты не понимаешь, но я тебе все же скажу: натрет и тебе еще этот народ нос хреном. Но пока - сиди и не рыпайся. (Врачу). А нам сидеть западло. Надо наводить порядок.

Врач. Может, как-нибудь пронесет?

Санитар. Куда там. Видите, что делается. Так что забудьте на время ваши интеллигентские гуманистические подходы - и за мной. (Подумав, Шевченке). И ты, болван, давай с нами.

Идут сквозь огонь и дым. В эпицентре - Леся Украинка с Костомаровым-Кулишом.

Кулиш-Костомаров. Следовало бы просмотреть папки с историями болезней. Там вон, в приемной покое.

Женщина с косой (в глубину сцены). Что скажете на это, панове?

Голос из глубины. Немедленно проверить!

Еще голос. Не проверять. Все равно подсунут не то, что надо. Стоять здесь и ждать, пока не выдадут нужное.

Третий. А что нужно?

Второй. То, что должны выдать.

Третий. Может, вспомнишь, что?

Второй. Не помню, но своего добьюсь. Ишь какие – не выдавать!

Первый. Не стоять на месте! Вперед! Всех перебить и все поджечь – а там видно будет.

Тени мечутся по сцене. Путь им перекрывает Санитар с Врачем и Шевченкой за спиной.

Санитар. Здравствуйте еще раз, идиоты. Порезвились – и хватит, теперь пеняйте на себя. Не вам ли было сказано: более, чем по двое не собираться, так как троих буду расценивать как банду. Вот и спрашиваю: я вам или не вам говорил. Вот ты там, с приспущенными штанами. А ну, сбрось газ в таз да перепояши потуже пижаму. Сейчас будет порка. (Шевченке). Ну-ка, пане Шевченко, снимите кожух да приготовьте побольше шпицрутенов. Обеспечьте, так сказать, зеленую аллею, и не забудьте предоставить побольше печатей. Слово за вами, доктор.

Врач. Хотел бы я считать, земляки и братья, вас порядочными людьми, однако куда там. сами посудите: казенную, вполне реальную больничную аммуницию вы продали или пропили. С той же несомненной уверенностью можно сказать, что и честь мундира, фигурально выражаясь, вы тоже потеряли. Так посудите сами: не негодяи ли вы, в таком случае? Что вы на это скажете? А? Не слышу.

Голые зады, виднеющиеся из-за кулис: Негодяи, батьку, причем врожденные. Черт попутал.

Санитар. То-то же оно. Рад, что хоть это признаете. Ну, это ладно – чего взять от глупых хохлов. А попутал вас не черт. Вот кто вас попутал. (Указывает Врачу на Шевченко.) Согласитесь доктор, вот кто с разными морщащими голову стишками настоящий корень зла. Посему предлагаю разжаловать его из Шевченки в больного без фамилии, имени, без звания и без бандуры. Это, при его болезненном хохлацком самолюбии, и будет для него больнее всего. Правда, батьку Тарас?

Шевченко вздрагивает, съеживается, умоляюще смотрит на Врача.

Врач. Так-то оно так, но не лучше ли будет отпустить его к бисовой матери, отправить обратно в ссылку в прикаспийские степи, дать ему русскую гармонь, пускай там под нее среди песков в одиночестве поет под нее свои идиотские стишки? Согласны?

Санитар. Нет, доктор, несогласен - при всем моем уважении.

Голоса. Батьку ридный, отпусти, отпусти в степь Шевченку. А вместо гармони – дай ему бандуру. Больно хорошо он на ней грает. Он ведь уже не тот, что был. Вон, погляди: был в свое время хитрым усатым малороссом, но теперь-то – весь оброс кацапской бородой.

Врач. Вы думаете, мне его не жалко? – жальчей вас. Так ведь нельзя же. Играл бы он там себе, к примеру, на скрипке, на сурмах, на гитаре – да, положим, хоть даже и на еврейских цимбалах, ведь я же ничего против этого не имею против. Так нет же – ему объязательно кобзу или бандуру подавай. Так не годиться. Чего нельзя, того нельзя.

Санитар (не без ехидства). А ты, небось, рад был бы, пан Тарас, а? (Врачу). У меня другое предложение: отправить его пожизненно на подводную лодку, пусть ведет там судовой журнал, раз уж привык марать бумагу и не может без чернил. Но ведь ему другие чернила нужны. Он ведь злостный алкаш.

Врач. Да? Если так, то это и вправду в корне меняет дело...

Шевченко. Да ничего оно не меняет. Кто ж, тое тое, не пьет?

Врач. Ваша правда. Но главное, голуба, не это – главное то, что мы, наконец-то, весьма вплотную подобрались к вашей сути. Будем вас теперь лечить основательно. (Берет его под руку, ведет за собой). Фу, изрядно, таки, кабинет пожгли. Ну, делать нечего: входите, садитесь сюда, на кушетку. Ведь вот, голуба, ни много ни мало, а наконец-то мы с вами благополучно добрались до ридной хаты, хотя вы, должно быть, этого и не заметили. Теперь избавимся от всех мучащих тревог. Вот только ваш мизантропический вид меня, признаюсь, немного пугает.

Шевченко. А какой же он может быть при данном расскладе? Ох, ох, ох, тяжелы мои думы, и ночь во дворе.

Врач. Помилуйте, голубчик – день, да еще солнечный.

Шевченко. Устал я. А тут еще это расстройство от свидания с родиной-батькивщиной. Не такой я ее видел из дальнего далека, не такой. ... и, в особенности, слишком уж достают излишне ретивые последователи.

Врач. И такие есть?

Шевченко. Как же без этого. Одна бабня чего стоит. Марко Вовчок, к примеру. Но в особенности эта вот, с косой вокруг головы, которая постоянно карабкается на трибуну. Забыл фамилию. Я ее еще по глупости дочкой звал, пребывая в ссылке. А еще Панас Мирный, который на деле далеко не Мирный, а Немировович-Данченко, или как его там. Ну, тот, который насочинял несколько толстенных томов про каких-то там волов и ясли. А что он понимает в волах, панское отродье? Но этот еще ладно, а то ведь, помимо него, есть еще несколько с двойными фамилиями. Торчин-Ляшко. Еще какой-то, похожий на кролика.

Врач (санитару). А что,есть у нас и кролик?

Санитар. Да еще какой! Отменнейшей американской выкормки. С глистами, правда.

Врач (Шевченке). Может быть, вы хотели бы с ними повидаться?

Шевченко (в ужасе). Упаси Господь!

Врач. Ну, так мы вас изолируем в тихой, спокойной палате. (Санитару). Номер шестой свободен?

Санитар. Приготовлен специально для него.

Врач. Значит, палата номер шесть. Так и запишем. (Пишет). Навевает, кстати, смутно знакомые ассоциации. Тут у нас вообще много чего есть на персональный выбор. Может, например, пред тем, как вас отведут в палату, для успокоения вы хотели бы посетить родное село? Вы ведь давно там не были?

Шевченко. Да хоть сейчас, с радостью.

Врач. Что ж, могу вам это устроить. (Санитару). Проводите его в этнографический парк. (Вполголоса, чтоб не услышал пациент). Да присмотрите за ним там. Но так, чтобы он не заметил.

Санитар выводит Шевченку в обширный вишневый сад с виднеющимися между деревьями глинобитными вишневыми хатками, обнесенными плетнями. Присаживается на скамейку у двери. Шевченко идет в глубину сада. Отделившись от одного из плетней, подходят к нему украинские старичок и старушка явно карнавального вида, в которых не без труда, но можно узнать переодетых Пантелеимона Кулиша и Марию Велинскую.

Старик. Добрыдень, Тарас.

Шевченко. Добрыдень и вам.

Старушка. Давно таки не приезжал ты в наши родные края с немилой тебе чужбины. Она ведь тебе не мила?

Шевченко. Уж куда не милей.

Старик. А ведь, чай, мало не весь мир повидал? Был, небось, и в Вене, и в Варшаве, не говоря уж о Киеве...

Шевченко. И в Вильно, и в Москве, и в Санкт-Петербурге, провались он пропадом.

Старик (сморкается). Нет, значит, ничего лучше родного края? И то: столь долгие годы прожил на чужбине, а ведь все-равно не забыл родной украинской мовы.

Шевченко. Ваша правда. Пока не приехал сюда – существовал в какой-то дурной бесконечности с бесчисленными москалями и москальками, которые на все мои ухаживания раз за разом преподносили мне гарбузы. А ихние либерал-демократы, все как один – придворные кремлевские куртизаны?

Старик. Что ж плохого в партизанах? Я, грешным делом, и сам в свое время...

Шевченко. Оставим это от греха подальше. Лучше скажите, жив ли мой серомаха-отец? Все так же гнет спину на помещика Энгельгарда?

Старуха. Господь с тобой, давно отдал Богу душу.

Шевченко. Жаль. Так и не успел выкупить старика из кацапского крепоснического рабства.

Старуха. Слава Богу, что хоть тебя выкупили добрые украинские люди. А старик – что ж? туды ему и дорога. И без того, слава Тебе Господи, самую малость не дотянул до ста девяносто. Если бы вовремя остановился не налег так основательно, как он всегда любил, на ветчину да на горелку на свадьбе Ярины – сдюжил бы и больше. Да что я тебе рассказываю – ты ведь и сам знаешь.

Шевченко. Может, и знал бы, если бы не всю мою переписку не перлюстрировала русская цензура. А давно ли замужем Ярина?

Старик. Совсем, значит, утратил связь с вечно текущей украинской реальностью. Ведь уже яринины дети давно женились да замуж вышли. Твои племянники, значит.

Старуха. А ты сам-то все еще не женат, сердега?

Шевченко. Куда там.

Старуха. Не пользовался, значит, успехом, у иноземных панн?

Шевченко (хвастливо). Еще как пользовался. Не одну, к примеру, сотню натуралисток отбил у разнообразных иноземных художников, отличающихся собственной манерой. А у тех, кто без манеры – и не счесть. Умолчу о толстомясой литовской панночке, с которой крутил дули в Варшаве и которую мастерски отбил у нескольких петербургских художников, в частности – у нашего земляка Сошенки. Не забываемый также роман с прекрасной полячкой, с которой провел не одну ночь в Кракове и Вене. Да мало ли еще с кем.

Пока длиться речь, старуха то и дело отворачивается в сторону, стыдливо прикрывая лицо рукавом.

Шевченко. Но более всего любил я мою Оксану – ту, с которой подростком-недомерком пас на выгоне овец, что и запечатлел в собственноручно написанном вирше.

Старуха. Так ты вирши сочиняешь?

Шевченко. Мало сказать – сочиняю, еще и исполняю их под бандуру перед украинскими панами, которые за то щедро жертвуют мне на пропитание.

Старик. Вот как. Ну, бандуристам всегда жилось неплохо. Что им – знай, бренчи по струнам. А до нас дошло лишь, что ты мастер пензля и поллитры. Там ведь на одни краски сколько потратишься. А ты еще и бандурист, да при том и при паньстве. Ну, ничего не скажу: хорошо устроился. Далеко пошел, далеко.

Шевченко. Ну, не настолько далеко, чтобы не видеть, как страдает родная Украина под москальским гнетом. Ведь больше иноземных бесстыжих натуралисток, больше даже Оксаны любил я мой многострадальный народ. Да что там – больше Бога, больше солнца, которое надо мною тогда светило. Посему, отринув мертвые холодные статуи из петербуржского Летнего сада, а заодно и вполне сочувствующую нашему народу русскую либеральную общественность, приехал я сюда, чтобы женится на простой украинской девушке.

Старик. А куда ты с нею думаешь определиться? Хатка, хоть какая-никакая, к примеру, у тебя в Санкт-Петербурге есть?

Шевченко. В том-то и дело, что нет. Ни в Санкт-Петербурге, ни в Москве, ни даже в Киеве. Но денег мало-мало собрал. Хватит и на женитьбу и на хату, хватит. Может, и на Санкт-Петербургскую, но на киевскую – точно. Однако возникает вопрос, что делать раньше. Жениться ли, или же построить хатку-пенатку посреди вишневого сада, вроде вашего, который нужно еще и насадить. А, насадив, ждать ли, пока вырастет. Я бы и подождал, да терпения никакого нет. Посему, вопрос осложняется: сажать ли вначале сад, а потом уже ставить хатку или же наоборот. Или – вначале жениться, а все остальное – после.

Старуха. А есть ли у тебя кто на примете?

Шевченко. Есть, и не одна. Однако ж, речь не обо мне– о сестре Ярине. Она-то хоть жива?

Старуха. Еле-еле душа в теле. Она ведь мне ровесница. А уж ждала тебя, ждала... Все глаза выплакала.

Шевченко (озирается). И изменилось-то все как. Ничего не узнаю. Укажите мне хоть, где наша хата.

Старик (указывает направление трубкой). Да вон там, над Днепром. Иди вон по той извивающейся стежке.

Шевченко идет в глубь сцены по направлению к глинобитной хате.

1.0x