ГОНЕЦ

Вечером шумело поле, шумела трава, может быть шел кто-то через него к дальнему дереву, раскинул руки крестообразно, а потом опустил, вниз, на траву, так и шел – к дальним тучам, облакам, где ждала, вечеровала гроза, вот она – молчит, безмолвствует, чтобы утром полыхнуть ярким пламенем. Растягиваются, тянутся длинные тени, закатные крылья – они словно бы запахивают весь этот мир – в тихие крылья тени, в мягкие объятья ночи; и ночь всюду, но в ней тоже движенье, учащенное сердцебиенье – волки выходят на охоту.
...Вниз струился песок, он пытался ловить его языком, но песок набивался в рот, он отфыркивался, мотал головой. Он был серым волчонком, в логове на поляне, где бугрились корни деревьев, возможно, уходящие до самого сердца земли, но его не заботили корни, ведь он был волчонок, не какой-то заяц, петляющий в страхе по полю; он возился и играл, прыгал высоко, почти до солнца, почти до облаков: легок, почти невесом. Он крался к ручью, прыгали и исчезали лягушки, круги шли по воде, он опускал в нее нос, расходилась зыбь, смыкаясь с кругами рыб, ищущих жучков, бьющих хвостами в лесной тишине. Он запомнил подтаявшие сугробы марта, когда солнце поворотилось на весну, и волки, исхудавшие за зиму, мчались по лесу: легкой серой тенью. Тогда он стал частью стаи, молодой стаи – матерые волки погибли в облавах, а теперь облав не было, потому что шла война, через лес двигались обозы, вдаль шли воины, а назад возвращались раненые, некоторые умирали прямо тут, в лесу, и оставались среди деревьев – белыми костяками. Стая была молодой и дерзкой, она резала скот , заходила в деревни. Однажды ночью она задрала маленькую собачку у смешно, пестро одетых людей – скоморохов – и утром маленькая девочка горько плакала, держа в ладонях окровавленную мордочку. Лес неодобрительно шумел, лес скрипел ветвями и качался, лес не любил жестокость и своеволие – но они бежали через него, молодые и смелые, казалось, что все доступно им, что они и есть настоящие хозяева леса.
Однажды зимой они увидели санный путь, и побежали по нему, играя и развлекаясь – они не были голодны – они бежали по санному пути, а потом их увидел возница и стал что есть мочи настегивать лошадь, но это была слабая старая лошадь, все молодые уже ушли на войну, она бежала, как могла, немощно, по снегу, а волки легко догоняли ее, потом немного отставали, и догоняли снова. Их веселило это – крики возницы, жалкий бег лошади, возможно бы они отстали, свернули в лес, но азарт погони захватил их, и вот волк вскочил в сани, второй прыгнул на лошадь, остальные за ними.
После человекоубийства мощная жестокая сила словно бы вошла в них, опьянила их: они неслись, лаяли и выли, а над ними мертвенно сияла луна. Спустя несколько дней стая атаковала обоз, который перегонял скот. Но перегонщики были воинами: из длинных луков они перестреляли почти всех волков: ушел только он один. После этого волк стал одиночкой, холодным беспощадным убийцей. Сила, которая вошла в него, только умножилась, дополнилась хитростью и осторожностью. Его зрение и слух многократно усилились: он слышал, как белки перекатывают в дуплах орехи, как разгораются в небе звезды, как пчелы опускаются на цветы. Он видел, как у лесной реки останавливаются светлые, почти прозрачные всадники, как кони опускают головы, пьют густую, замерзающую воду ноября, он бежал от них в страхе – но на холме останавливался, смотрел, как они разворачивают коней, едут вдаль. Он стал известным в округе, даже знаменитым; им пугали детей, тем более он уже не был серым волком – после налета на обоз он побелел, словно пристали к нему снежинки ноября, словно стал он тенью зимы: холодом, морозом, частью стылых ледяных просторов.
Пришла весна, лето. Волк бежал по лесу – направо была опушка, зеленая, шумящая, его – волка – тянуло туда, но сила – она настоялась, стала крепкой, круто заваренной внутри - она влекла его в другую сторону, где орешник смыкался зеленой аркой. Он пошел туда. Что-то страшное и сладостное представлялось ему. На тропинке, сразу за зарослями орешника, он увидел девочку. Это была простая девочка с корзинкой, она смотрела в сторону – то ли на белку, взбегавшую по дереву, то ли на колышущийся лист, - но потом повернулась и увидела его. Она не кричала, нет – просто смотрела на волка синими глазами, она подняла корзинку чуть выше, так и стояла – белый сарафан, потом корзинка, потом шляпки грибов, глаза и платок. Волк хотел было убежать, прыгнуть в сторону, затеряться в подлеске. Лес тоже смотрел на него: дуплами, беличьими глазами, огоньками земляники из-под зеленых листьев. Девочка прошептала что-то. Сила, толкавшая его вперед, ослабла, ее почти не было. Волк отступил назад. И тут ему показалось, что все – эта крошечная девочка, этот лес, даже дупла, даже грибы, смеются над ним. Он вспомнил, как отчаянно труся, убегал от обозников, а за ним хрипела и кувыркалась умирающая стая. Он вспомнил, как рванул тулуп возницы, как вырвался клок материи, и ниже, под ним, полилась кровь. И он прыгнул. Разлетелись в разные стороны грибы, белка помчалась вверх по ветвям.
После этого дня он почувствовал, что его нет. Точнее, он есть, но сила, которая была в нем, теперь поглотила его, это она направляла его, заставляла идти на новые набеги, его – поседевшего как лунь, огромного волка, которого крестьяне считали оборотнем и карой – но он не был карой, он был страшно одиноким, выжженным изнутри зверем, и каждая жертва, каждая новая жертва скрипела на его зубах так, будто он пожирал свои кости. Жизнь перестала его интересовать, он не видел лета, осени, зимы и весны, он рыскал по лесу, а лес шумел, и ветви отстранялись от него.
Однажды он увидел медленно едущего всадника. В то утро ему было особенно плохо: болели старые раны, а внутри перекувыркивалась жуткая, истончившая его сила. Всадник плохо держался на лошади, он был тяжело ранен, умирал, и лошадь хромала, почти падала – и волк вспомнил ту немощную лошадь, которую они задрали зимой. Всадник упал, чуть позже, чуть дальше, пала лошадь. Он подошел ближе. Ему было не страшно – с силой он позабыл про страх – ему было тревожно, смутно: будто перед бурей ветер треплет деревья. И вдруг он увидел девочку – ту самую девочку – которая стояла возле всадника. Она стояла так же как раньше, те же синие глаза, только вот сарафан был не белым, а красным, она просто стояла и смотрела на него – ровный свечной огонек посередине леса. Смотрел и волк. Подошел ближе. Сила в нем тащила его отсюда, скорей, дальше, еще дальше, к тучным стадам, которые будут его – да, все его! Она уводила его, она напрягала все силы, и почти добилась своего, добилась бы, если бы волк вдруг не съежился, не стал маленьким – вспомнил себя у корней дерева, когда он прыгал и был почти невесом, жуков и дятла на вершине, вспомнил волков; вспомнил себя и сделал еще шаг вперед. У руки мертвого воина лежала берестяная грамота. То ли девочка протянула ему ее, то ли волк сам понял, что должен взять – но он зажал бересту в зубах и побежал – куда-то, сам не зная куда. Боль от ран усилилась, она была почти непереносима – его прошлая мощь обратилась в слабость, тянула его к земле, но изнутри поднималась другая сила – он ощущал, предчувствовал это – она поднималась широкой волной, теплотой, светом.
Когда волк выбежал на опушку, то увидел всадника – светлого всадника, который был у реки, но не испугался, а последовал за ним. Был день и вечер; вечером всадники на маленьких степных лошадях пустили в него стрелы, и две попали, торчали в боку и в ноге, но он спешил, чтобы не потерять всадника, он хотел пить, но боялся выпустить бересту из зубов и тыкался носом в замерзшие лужи. Ночью он сбился с пути, положил бересту у лап, долго и горестно выл, а его былая сила ходила черной тенью, мертвенной рыбой где-то внутри, на глубине. Потом пошел снег, он увидел отпечатки копыт и побежал дальше, бездумно – в село, куда уходил след. На улице люди шарахались, разбегались – быстрые тени: ему казалось, что кругом пляшут всадники на маленьких лошадях и пускают стрелы. Но волк двинулся вперед. Широкая ясная волна, которая поднималась из глубины, плеснула наверх, мертвенная рыба вылетела куда-то, осталась биться среди сырых сугробов. Он бежал, ему казалось, что он молод – в синих, чуть золотых сумерках, по груди хлещет трава, он упоен бегом, прыгает вверх, взлетает: легок, невесом. А где-то впереди стоит девочка – стоит, не двигаясь, ясным свечным огоньком пламени, и эта эта теплота, эта радость – синева ее глаз, которые несут его листом по ветру, все выше, легким дымом - за крыши изб, за верхушки деревьев.
Он бежал по улице – исхудавший, окровавленный волк. Упал в центре села, из пасти выкатилась берестяная грамота. Люди подошли ближе, кто-то прочел, мальчик побежал к городским воротам. Вскоре из них вышла дружина: копыта коней взрыхлили волчьи следы. Если бы волк еще мог видеть, то он бы разглядел, как к воинам присоединился сияющий всадник - ярким быстрым всполохом, ведущим их к границе.
Город уже не ждал помощи. Несколько гонцов было отправлено, но, видимо, никто не добрался до столицы, не сообщил о набеге. Защитники города дрались у ворот, выбитых тараном, когда дружина князя – со знаменами, трубящими трубами, опущенными копьями, в летящем во все стороны снеге - вылетела из-за холмов. Бой был жестоким, он шел весь день, он продолжался вечером, и только ночью знамена защитников города и дружины сомкнулись.
Многие воины пали. Внезапно, неожиданно – пораженные стрелой, мечом – они видели, словно бы их взгляд вдруг обрел резкость, будто бы они прозрели – светлого всадника у хоругви, а за ним, дальше и выше, то ли среди полей, то ли среди облаков – далеких и близких – яркий луч, светлое зарево. Они разжимали руки, отпускали рукояти оставшихся в прежнем мире клинков, смотрели вперед – где их ждала, встречала девочка в алом сарафане, положившая руку на голову огромного белого волка.
...Шумит поле, веет ветер, словно идет кто-то по траве – к высокой березе, а вдалеке собирается гроза. Говорят, давным-давно тут похоронили чудесного волка, и с тех пор грозы обходят стороной это место, и молнии не бьют в одинокое дерево посередине поля.