Эссе 9-ое. Военный пролог «Чайки»
( Н. З. Бирюков в Липецке 1941 года )
«…от Москвы до станции Грязи, от Грязей до станции
Карбидный завод - вот и всё…»
(из письма Н.З.Бирюкова из Липецка)
Из Москвы эвакуировали больных и детей. Николай Бирюков (он тогда сдавал на летней сессии экзамены и зачёты в Литературном институте) воспротивился: «В эвакуацию? Как больной? Нет, не поеду!».
Газетчики и журналисты уходили на фронт. Кто-то сообщил о вакансии в липецкой газете.
- В Липецк! В газету! - воодушевился он.
В первой половине июля 1941 года Николай и Анна Бирюковы прибыли в
Липецк.Рекомендательное письмо главного редактора журнала «Октябрь» позволило ускорить все формальности приёма на работу сотрудником «Липецкой коммуны». Решился и вопрос с жильём: Бирюковых поселили временно в палате городской больницы.
Главный врач Липецкой больницы Пётр Фёдорович Попов окружил Бирюкова заботой и вниманием. Приносил свежие газеты. Николай ждал очередные фронтовые сводки, живо интересовался тем, чем жил город, к которому тоже стремительно приближалась война.
Как-то Пётр Фёдорович рассказал о том, что в больницу пришла молодая женщина. Пишла, чтобы сохранить ребёнка. Много вёрст пешком: в военные дни не нашлось ни машины, ни подводы. Будущей матери всего-то двадцать лет.
Николай воодушевился:
- Познакомьте меня с ней. Очень прошу…
Молодая жещина, увидев Бирюкова, сочувственно спросила:
- Раненый? На фронте изувечили?
- Считайте, что он с боевых позиций. Фронтового геройства человек. Воюет своим словом. Писатель… - ответил Пётр Фёдорович.
Будущая мама охотно отвечала на вопросы. Мужья, братья, отцы на фронте. Пожилые копают траншеи. Опустело село. Операция? Кесарево сечение? Она согласна, раз нельзя по-другому спасти ребёнка. Боится немножко, да чего уж, и время военное.
- Если родится мальчик, не назвать ли его Николаем? В честь писателя Бирюкова? - неожиданно предложил врач, обращаясь к ней. - Вы согласны?
- - Николай… Коля… Коленька… Что ж, хорошее имя! И человек он (кивнула в сторону Бирюкова), видать, хороший, добрый. Я согласна!
Пётр Фёдорович разрешил Бирюкову присутствовать на операции. Совершалось таинство спасения двух жизней. Где-то там, на западе, лютовала, бесновалась война: обрывались человеческие судьбы, испепелялось всё живое, стонала земля, скрежетало железо, дымились травы и мхи. А в её деревушке, до которой немало вёрст, мирно щебечут ласточки, в росистых овсах стучат перепела, в речном омуте плещут полосатые окуни, чибисы тоскуют в заливных лугах. Война и мир, смерть и жизнь, зло и добро - где их порубежье? Доколе боль не отпустит человека разумного?
Родился мальчик. Родился человек! Дитя человеческое…
Петру Фёдоровичу доложили о прибытии группы раненых, и он приступил к новым операциям. Главному врачу из Липецка суждено будет стать прототипом хирурга Матросова в романе «Второе дыхание». Смерть оборвала работу писателя над этим произведением, в котоом немало липецких реалий, липецких впечатлений.
«Стоит закрыть глаза, и в кончиках пальцев ясно слышно… нет, даже и не осязание напряжённых, как туго натянутая струна, стенок сосудов, а то, что за ними, - бег крови, неудержимый, как вечность. В молодых и здоровых сосудах бег этот неуловим, как мелькание спиц в быстро вращающемся колесе, а там, где на внутренних стенках прицепились склеротические бляхи, невольно возникает ассоциация с бурной горной рекой. Но у реки есть пространство воздуха, пенные волны перепрыгивают через пороги и валуны, а здесь - тесные стены тюрьмы. Чувствуется, как они шумно вздрагивают и силятся растянуться, чувствуется, как они чертовски устали и каждой микроскопической точкой своей поверхности жаждут отдыха или хотя бы секундной передышки, и сами «знают», что этого не будет. Стучат клапаны - два океана в мешках, сотканных из неисчислимых кровяных нитей-жилок: прилив - отлив, прилив - отлив…». Часто вспоминал Николай Бирюков липецкого хирурга Попова, чуткие и мудрые руки которого не раз побеждали смерть.
В письмах к матери, приглашая её к себе, Николай сообщал свои координаты: Липецк, Карбидный завод.
Бирюков работал много, упорно, целенаправленно. Будоражила воображение овеянная летописными сказаниями история здешних мест. Древний детинец-городище помнил о суровой участи не раз испепеляемого до тла российского поселения. Но вставал над Воронежем-рекой в узорчатой деревянной резьбе, с белокаменными храмами город. Здесь Пётр Великий повелел построить верфи, здесь разместились железоделательные заводы. Былинное и песенное слово хранило память о героях Куликова поля, Отечественной войны 1812 года. У Бирюкова всё отчётливее зреет замысел широкого исторического повествования (он реализуется впоследствии в цикле романов «На крутых перевалах»). Елец, Данков, Раненбург, Лебедянь, Задонск, Усмань - окрестные города манили к себе загадками, тайннами, глубинным дыханием истории.
В Усмани Бирюкову удалось побывать.
Поездка несколько раз откладывалась: не было транспорта. Выручили комсомольцы с карбидного.Нашли лошадь, отремонтировали телегу, смазали колёса деготьком. Сопровождать Николая Зотовича вызвались Валя Кукушкина и Маша Лукьянова.
Рано утром Бирюков с детской радостью наблюдал за приготовлением к поездке. Это было почти священнодействие. Лошадь кормили накошенной вечером травой, нашлось даже немного овса. Запрягали. Сбруя - дело серьёзное: хомут, чересседельник, дуга, шлея, вожжи, много других причиндалов. Наконец тронулись в путь.
Ехали весело. Николай рассказывал о путешествии в Среднюю Азию. Зачарованно слушали спутницы узбекскую легенду:
Приходилось ли вам слышать о безумной любви Нарына к добросердечной Кара-Дарье? Как молодой лев, играл и резвился сын солнца и вечных снегов богатырь Нарын! Вот прокатился из края в край рокочущий гром его голоса, и покорно, с испугом расступились перед ним скалы.
Ветер донёс из далёких степей нежную песню. «Кто это поёт?» - спросил встревоженный Нарын. «Кара_Дарья-кыз», - прошептал шаловливый ветерок. «Я, Нарын, иду к ней!» - прогремел его голос, и, ослушавшись самого аллаха, Нарын всеми водами ринулся вниз. Разгневанный аллах вонзил в тело Нарына тысячу молний, обрушил на него ливни. Могучей грудью силился богатырь пробить громады скал. Но Нарын есть только Нарын, а аллах есть аллах. И напрасно умоляла Кара-Дарья неприступные скалы пропустить к ней любимого. Аллах превыше гор. Они молчали.
Николай перевёл дыхание. Шумели сосны, шумели тревожно.
- И тогда Кара-Дарья бросилась к Нарыну в обход и достигла его. Поднял
Нарын на своих могучих волнах умирающую и спросил: «Ты ли это, Кара_Дарья?» Та ответила: «Я… Прости меня Нарын-джан, свою красоту я по пути к тебе отдала земле… Если бы мог ты, мой любимый, пройти тот путь, твои глаза не смогли бы досыта налюбоваться зеленью садов, россыпями ярких, душистых цветов». - «И не раскаиваешься ты, несчастная?» - простонал Нарын. Кара-Дарья вспомнила благодарные песни и счастливый смех людей и прошептала, умирая в его волнах: «Нет, дорогой! Нет, любимый Нарын-джан».
Погасили костёр. Нарвали травы, чтобы Николаю было мягче и удобнее. Тронулись в путь.
Под скрип колёс женщины затянули «тягучую»:
Ой, как трудно, ой, как трудно расстаются:
Глазки смотрят, глазки смотрят, слёзы льются…
Только на второй день приехали в Усмань. В дружелюбии, хлебосольности усманцев сквозило горе. На чёрных крыльях беды уже слетались похоронки. Сиротели дети, вдовели жёны, лишались кормильцев старики. Хозяйка дома, где остановились липчане, часто плакала: сыновья ушли на боевые позиции, уже месяц нет писем.
- Объявятся… Курс молодого бойца проходят. Непременно объявятся, -
успокаивал Николай. Через город проходили войска. Три дня провёл Бирюков в Усмани. Встречи с молодёжью, рабочими. Волнующая беседа с коллективом
махорочной фабрики. Люди были рады искреннему убеждённому слову.
В октябре 1941 года Евдокия Панфиловна получила от сына письмо:
«…Мамуля, ты зовёшь меня к себе. Хочется, ой, как хочется, чтобы ты посидела на краю моей кровати, а я погладил бы твою руку…». Добрая весточка из Липецка, от сына Николая и невестки Анны.
Кто сказал шепотком пугливым:
обречён человек на век.
Перед нами лежал счастливый,
ясновидящий человек.
И слезливой тоскою участья
эту правду не затереть!
Да, товарищ, это счастье -
так работать и так гореть!
это стихи о Н.З.Бирюкове. Жизнь замечательных людей. Появление самобытной, неповторимой личности. Формирование человека взыскующего, пассионарного, энергичного, волевого. Как, по каким законам, в каких глубинах души и сердца вызревает та духовная солнечная энергия, которая или проявляется в самоотверженном дерзании, энтузиастическом порыве, или одухотворяет, очеловечивает магический кристалл поэзии?
…Ялта. Только что отошёл от причала теплоход «Николай Бирюков». Ещё звенят, вплетаясь в крики чаек, мальчишечьи и девчоночьи голоса.
Анна Ильинична улыбнулась:
- Липецк? О нём Коля часто вспоминал. Да и я тоже..
Анна Ильинична - прекрасная рассказчица. Самой бы книгу написать!
Маленькая комнатка недалеко от карбидного завода. Устроилась на работу - сменным диспетчером; специальность сложная, но освоилась. Соседи по дому чудесными людьми были, в её отсутствие ухаживали за больным. Хлеба хватало. И ещё кое-что выдавали, тем более по вредности производства. Холодновато, правда, было, цен не отапливался, прибежишь, бывало, домой - зуб на зуб не попадёшь.
Беседа продолжалась на Красноармейской, 1. Здесь жил Бирюков, здесь теперь музей его имени.
- Фашисты к Ельцу подступали. Карбидный эвакуировали в Пермь.
Оборудование, персонал. Мы с ними. Теплушки. Поезда тогда двигались медленно. Километрах в шести от Липецка остановились. Хотела Николаю сухарик размочить, хватилась - батюшки, мешок-то с сухарями забыла! Впопыхах, в спешке… Забыла… Что делать-то? Решилась: пойду. И так по шпалам - до Липецка, до карбидного. Догнала потом состав, он стоял под Грязями. Перед ним фашистские самолёты товарный эшелон разбомбили.
Зимой 1942 года болезнь обострилась, врачи предупреждали, советовали избегать всего, что связано с напряжением нервной системы. «Выбыть из строя в такое время? Нет!» - сказал себе Бирюков.
В физических и творческих муках рождалась его «Чайка».
«Ходит больше по ночам… сбегутся к ней люди, и она говорит… большие слова и горячие, силы вбивает в тебя великие. Слушаешь её и чуешь: да ведь богатырь ты! И такая лютая злость в тебе к врагу! Говорят, будто наказ ей был из Москвы: «Иди. Весь люд, который под немцем стонет, обойди, которые согнулись от неволи - выпрями, усталых подбодри…». А может, в сердце-то её любовь первая, и душа только
крылья распускает и нежности в ней столь - вроде соловья она. Вот и спросили её, нашу Чайку:
- Не дрогнешь? Найдутся ли силы у тебя, чтобы порог ада фашистского
перешагнуть, вдоль и поперёк этот ад пройти?
И подняла будто она глаза - такие, словно родничок, когда солнце в него глянет.
- Не дрогну! - сказала Чайка.
И вот идёт она от деревни к деревне…».
«Когда вы прочитаете книгу Николая Зотовича Бирюкова, вы полюбите эту отважную, смелую, страстно любившую жизнь и людей девушку, нашу современницу. Мы многим обязаны Кате Волгиной - Лизе Чайкиной, бесстрашной комсомолке-партизанке, - сказала Валентина Терешкова. - Когда перед полётом в космос моим позывным стало слово «Чайка», рядом с собой я почувствовала мою старшую подругу. Она имела полное право на этот полёт, ибо ещё в суровые годы в жестокой борьбе с немецко-фашистскими захватчиками Чайка помогла нам проложить дорогу в космос».
В Китайской Народной Республике «Чайка» Н.З. Бирюкова вместе с романом
Н.А. Островского «Как закалялась сталь» стала настольной книгой в просветительско-воспитательном процессе.
Как-то сам Бирюков рассказал, что с фронта в издательство пишло письмо, где ойцы настоятельно требовали «воскресить Чайку».
- Это же великолепно! - воскликнул Савва Кожевников, гостивший у
Бирюковых. - Заметьте, друзья, что в Ялте пригнездились две «Чайки»: чеховская и бирюковская! Живи с нами Антон Павлович, он непременно прислал бы Бирюкову депешу: «Народ дал нашим «Чайкам» жизнь. Они - бессмертны!».
- Слишком уж смелая параллель, Савва Елизарович! - засмущался хозяин дома.
- А почему бы и нет?.. И в чеховской «Чайке» главное - тема подвига. Нина
Заречная выстояла при столкновении мечты с жизнью и ценою тяжёлых жертв завоевала истину. Ваша Катя Волгина выстояла против враждебных сил и смертью своей завоевала жизнь!
