Авторский блог Василий Шахов 12:03 3 ноября 2017

Энтропия,революция от эпохи ойкумены-2

Энтропия. Духовность. Революция. Московско-Троицкий общественный дистанционный университет Знаний (МТОДУЗ В.В.Шахова)

ВАСИЛИЙ Ш А Х О В

ЭНТРОПИЯ, РЕВОЛЮЦИЯ ОТ ЭПОХИ ОЙКУМЕНЫ-2

«Гляжу вперёд, остановив коня, и древний человек во мне тоскует…»

ИВАН Б У Н И Н.

«Чем успокаивает шум моря, когда стоишь на берегу? Мерный звук прибоя говорит о больших сроках жизни планеты земли, прибой — это как часы самой планеты, и когда эти большие сроки встречаются с минутами твоей быстренькой жизни среди выброшенных на берег ракушек, звезд и ежей, то начинается большое раздумье о всей жизни, и твоя маленькая личная скорбь замирает, и чувствуешь ее глухо и где-то далеко...

У самого моря был камень, как черное сердце. Величайший тайфун, вероятно, когда-то отбил его от скалы и, должно быть, неровно поставил под водой на другую скалу; камень этот, похожий своей формой и на сердце, если прилечь на него плотно грудью и замереть, как будто от прибоя чуть-чуть покачивался. Но я верно не знаю, и возможно ли это. Быть может, это не море и камень, а сам я покачивался от ударов своего собственного сердца, и так мне трудно было одному, и так хотелось мне быть с человеком, что этот камень я за человека принял и был с ним как с человеком.

Камень-сердце сверху был черный, а половина его ближе к воде была очень зеленая: это было оттого, что когда прилив приходил и камень весь доверху погружался в воду, то зеленые водоросли успевали немного пожить и, когда вода уходила, беспомощно висели в ожидании новой воды. На этот камень я забрался и смотрел на него до тех пор, пока пароход не скрылся из глаз. После того я лег на камень и долго слушал; этот камень-сердце по-своему бился, и мало-помалу все вокруг через это сердце вступило со мной в связь, и все было мне как мое, как живое. Мало-помалу выученное в книгах о жизни природы, что все отдельно, люди — это люди, животные - только животные, и растения, и мертвые камни — все это взятое из книг, не свое, как бы расплавилось, и все мне стало как свое, и все на свете стало как люди: камни, водоросли, прибои и бакланы, просушивающие свои крылья на камнях совершенно так же, как после лова рыбаки сети просушивают. Прибой примирил меня, убаюкал, и я очнулся, разделенный водою от берега; камень же наполовину был потоплен, водоросли вокруг него шевелились, как живые, а бакланов на косе теперь доставала вода прибоя: сидят, сушат крылья — и вдруг их окатит водой и даже сбросит, но они опять садятся и опять сушат крылья, раскинув их так, как это у орлов на монетах. Тогда я принимаю в себе вопрос, как будто очень важный и необходимый для разрешения: почему бакланы держатся именно этой косы и не хотят для просушки своих крыльев перелететь немного повыше?»

«Одно и то же солнце светит при Рамзесе и Ленине…»

МИХАИЛ П Р И Ш В И Н.

Логично было бы добавить к двум эпиграфам (Ивана Бунина и Михаила Пришвина) ленинское убедительно-взыскующее: «Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество… Мы называем себя коммунистами. Что такое коммунист? Коммунист - слово латинское. Коммунис значит - общий. Коммунистическое общество значит - все общее: земля, фабрики, общий труд, - вот что такое коммунизм…»

«…Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем всё, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.. Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему? И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..»

Николай Г о г о л ь. «Мёртвые души».

« - Назовите мне последнее число верхнее, самое большое.

- Но это же нелепо! Раз число чисел бесконечно, какое же

последнее?

- А какую же ты хочешь последнюю революцию! Последней

нет, революции - бесконечны. Последняя - это для детей: детей бесконечность пугает, а необходимо, чтобы дети спали спокойно…»

Евгений З а м я т и н. «Мы».

Замятин размышляет в статье «О литературе, революции, энтропии и прочем»:

«Спросить вплотную: что такое революция?.. Ответят луи-каторзно: революция - это мы, ответят календарно: месяц и число; ответят по азбуке. Если же от азбуки перейти к складам, то вот: Две мертвых, темных звезды сталкиваются с неслышным, оглушительным грохотом и зажигают новую звезду: это революция. Молекула срывается со своей орбиты и, вторгшись в соседнюю атомическую вселенную, рождает новый химический элемент: это революция. Лобачевский одной книгой раскалывает стены тысячелетнего эвклидова мира, чтобы открыть путь в бесчисленные неэвклидовы пространства: это революция. Революция - всюду, во всем; она бесконечна, последней революции нет, нет последнего числа. Революция социальная - только одно из бесчисленных чисел: закон революции не социальный, а неизмеримо больше - космический, универсальный закон… такой же, как закон сохранения энергии, вырождения энергии (энтропии). Когда-нибудь установлена будет точная формула закона революции. И в этой форме - числовые величины: нации, классы, молекулы, звезды - и книги». В самом деле, любопытно наблюдение инженера-философа: «Всякое сегодня - одновременно и колыбель, и саван: саван - для вчера, колыбель для завтра. Сегодня, вчера и завтра - равно близки друг другу и равно далеки одно от другого: это - поколение, это деды, отцы и внуки. И внуки - неизменно ненавидят и любят дедов, - констатирует Замятин. - Сегодня обречено умереть: потому что умерло вчера и потому что родится завтра. Такой жестокий и мудрый закон. Жестокий - потому что он обрекает на вечную неудовлетворенность тех, кто сегодня уже видит далекие вершины завтра; мудрый - потому что только в вечной неудовлетворенности - залог вечного движения вперед, вечного торжества. Тот, кто нашел свой идеал сегодня, - как жена Лота, уже обращен в соляной столп, уже врос в землю и не двигается дальше. Мир живет только еретиками: еретик Христос, еретик Коперник, еретик Толстой. Наш символ веры - ересь: завтра - непременно ересь для сегодня, обращенного в соляной столп, для вчера, рассыпавшегося в пыль. Сегодня отрицает вчера, но является отрицанием отрицания - завтра: все тот же диалектический путь, грандиозной параболой уносящий в бесконечность, Тезис - вчера, антитезис - сегодня, и синтез - завтра…» Замятин здесь своеобразно «переплавляет» Гегеля, Маркса, Плеханова, Ленина; он «спрессовывает» тысячелетия, столетия, размышляет о современном в контексте мировой истории: «Вчера был царь и были рабы, сегодня - нет царя, но остались рабы, завтра будут только цари. Мы идём во имя завтрашнего свободного человека-царя. Мы пережили эпоху подавления масс; мы пережили эпоху подавления личности во имя масс; завтра - принесёт освобождение личности во имя человека. Война империалистическая и война гражданская - обратили человека в материал для войны, в нумер, цифру. Человек забыт - ради субботы: мы хотим напомнить другое - суббота для человека». Что делать? На этот вопрос пытались ответить Чернышевский и Ленин. Искал на него ответ Плеханов из тамбовской Гудаловки ( кстати, земляк Нобелевского лауреата Николая Геннадиевича Басова). Это вечный «проклятый вопрос» встал и перед уроженцем черноземно-степной Лебедяни. Как отвечает на него, этот мучительно-тревожный вопрос, Евгений Замятин? - «Единственное оружие, достойное человека - завтрашнего человека, - это слово. Словом русская интеллигенция, русская литература десятилетия подряд боролась за великое человеческое завтра. И теперь время вновь поднять это оружие. Умирает человек. Гордый хомо еректус становится на четвереньки, обрастает клыками и шерстью, в человеке - побеждает зверь. Возвращается дикое средневековье, стремительно падает ценность человеческой жизни, катится новая волна еврейских погромов. Нельзя больше молчать. Время крикнуть: человек человеку - брат! - восклицает Замятин и продолжает: - На защиту человека и человечности зовём мы русскую интеллигенцию. Наше обращение не к тем, кто не приемлет сегодня во имя возврата к вчерашнему; наше обращение к тем, кто видит далёкое завтра, - и во имя завтра, во имя человека - судит сегодня».

К нашей дискуссии мы подготовили сообщение ещё об одной любопытной точке зрения на данную проблему – о философско-публицистической позиции Михаила Михайловича Пришвина. Недавно впервые опубликованы полностью дневники классика ( кстати, его биография тесно связана с Подмосковьем; бывал Пришвин и в Подолье, Поочье, на Москве-реке, Десне, Пахре)…

Земляк Евгения Замятина, Георгия Плеханова и Николая Басова по тамбовско-воронежскому, тамбовско-орловскому Подстепью Михаил Пришвин также пытался ответить на эти «вечные» вопросы о социально-психологической «категории состояния» энтропии, эволюции и революции.

Из пришвинских дневников 1917 года:

«Время такое головокружительно быстрое, кажется, всё куда-то летит, но вот попадается на глаза телёнок, жуёт он по-прежнему медленно, ровно, попади он как-нибудь в связь со временем, зацепись как-нибудь хвостиком за человеческое быстрое время - и в какой-нибудь час стал бы огромным быком.

Но это чудо не совершается, и природа творит своё дело, не подчиняясь желанию человека. Так что с природой считаться нужно».

Июльская запись:

«Неведомо от чего - от блеснувшего на солнце накатанного кусочка тележной колеи, или от писка птички, пролетевшей над полями, или от облака, закрывшего солнце, вдруг повеяло осенью, не той, которая придет к нам с новой нуждой и заботами, а всей осенью моей родины, с родными, и Пушкиным, и Некрасовым, с тетками, с бабами, с мужиками нашими, с дегтем, телегами, зайцами, и ярмаркой, и яблонями в саду нашем, и потом и с весной, и зимой , и летом, и со всеми надеждами и мечтами нераскрытого, полного любовью сердца. А потом вдруг: что это всё погибнет. Новое страдание, новый крест для народа русского я смутно чувствовал ещё раньше, неминуемо должен прийти, чтобы искупить - что искупить?.. - это мучительный вопрос для Пришвина

(как, впрочем, и для Плеханова, и для Замятина). - Так развязываются все узлы жизни. Вот развязалось в хозяйстве: сено сопрело, вышло из круга и теперь стало понятно, как мы уберемся. Так же и в этом узле всей России и всей мировой войны: Россия выходит из круга… На мой вопрос одному крестьянину, кому теперь на Руси жить хорошо, он ответил: «У кого нет никакого дела с

землей». Солдат ответит, у кого нет дела с войной, купец - с торговлей. И вообще - с настоящим. Кто будущим живёт - тому хорошо. Но будущее теперь никому не известно. Значит, тому хорошо, кто верит или даже просто стремится, движется».

Михаил Пришвин в дневниковой записи 1918 года фиксирует: «Многие в провинции спрашивали меня, видел ли я когда-нибудь Ленина и потом - какой из себя и что за человек. Пусть Ленин все равно какой, мне нужен в Ленине человек убежденный, честный, сильный. Узнав мое мнение о Ленине, мне говорят: а не могу ли я о всем потом Ленину рассказать, не вникнет ли он в положение по человечеству. Я еду, и мне кажется, я что-то везу в себе Ленину, я начал думать о том, что Ленин перестрадал, о будущем и что я могу сказать Ленину».

Из записной книжки того же периода: «Пламя пожара России так велико, что свет его, как солнца свет утреннюю луну закрывает, так невидим становится свет всякого нашего личного творчества, и напиши теперь автор подлинно гениальную картину, она будет как бледная утренняя луна, бессильная, лишняя».

Примечательны беседы Пришвина с Николаем Александровичем Семашко (1874-1949), «деловым человеком революции» (напомним, что Семашко - родной племянник Плеханова);споры о решении Ленина взять власть; мысли о вечном и сиюминутном («…одно и то же солнце светит нам при Рамзесе и Ленине»).

«…Одно и то же солнце светит нам при Рамзесе и Ленине…»

Удивительно переплетаются судьбы… Мы уже говорили о «малой родине» академика Николая Геннадиевича Басова, о его земляках Пришвине, Писареве, Данилевском, Плеханове, Замятине ( уроженце города Лебедяни).

… Уездная Лебедянь. Георгий Плеханов знал этот придонской городок

не только по одноименному очерку из «Записок охотника» Ивана Сергеевича Тургенева. Лебедянь была знаменита на Тамбовщине

«По самой середине карты - кружочек: Лебедянь - та самая, о какой писали Толстой и Тургенев. В Лебедяни - родился…» - это строки из автобиографических заметок Евгения Ивановича Замятина (1884-1937), одного из поклонников Г.В. Плеханова. Заметим, что плехановская Гудаловка соседствовала с селениями Лебедянского уезда, в которых многократно бывали (по разным житейским надобностям) дедичи и отчичи Георгия Валентиновича.

Евгений Замятин расскажет потом, как проходила его романтически-мятежная юность, одухотворенная утопическими писаниями «буревестников»,

«среди тамбовских полей, в славной шулерами, цыганами, конскими ярмарками и крепчайшим русским языком Лебедяни». Красный флаг тогда в

Лебедяни вывешивался, правда, не по случаю революционных манифестаций; на лебедянской пожарной каланче алое полотнище символизировало не социальную революцию, а мороз в двадцать градусов.

В чём-то Замятин как бы повторяет «путь» Плеханова: из тамбовского

захолустья в растревоженные грозовыми циклонами столицы. Загрезили переменами «все черноземные Ельцы, Лебедяни - с конскими ярмарками, цыганами, лошадьми, маклерами, номерами для приезжающих, странниками, прозорливцами». Из Липецка, «из кожинских знаменитых питомников» привозили в Лебедянь яблоньки для посадок: погрустит месяц липецкий саженец, а потом, в ответ на заботу, приживётся, станет гибким, готовым к

цветению.

Лебедянь - Петербург… Ритмы северной столицы, Комиссаржевская, Леонид Андреев, сочинения Плеханова, Струве, народников и демократов.

«Студенты мундирно-шпажные и студенты в синих косоворотках». «Студент-политехник косовороточной категории» Евгений Замятин окунулся в предреволюционное кипение страстей и надежд. В каком сражаться стане?

Михайловский или Плеханов? Данилевский или Валентинов? «В те годы быть

большевиком - значило идти по линии наибольшего сопротивления; и я был тогда большевиком…» - вспоминал Замятин. Побывал в одиночной камере, изучал стенографию, штудировал Плеханова, Ленина, осваивал английский,

писал стихи, подражая Гейне и Радину, Шиллеру и Некрасову. Весною девятьсот шестого освободили и выслали на родину: «Лебедянскую тишину;

колокола, палисадники - выдержал недолго: уже летом - без прописки в Петербурге, потом - в Гельсингфорсе…»

В письме своей будущей жене Евгений Замятин утверждал, что он «искал всегда нового, разнообразия, опасностей - иначе было бы слишком холодно, слишком пусто… И вдруг - революция так хорошо встряхнула меня. Чувствовалось, что есть что-то сильное, огромное, гордое, как смерч, поднимающий голову к небу - ради чего стоит жить. Да ведь это почти счастье! Цель жизни, хоть бы на время, полная жизнь, хотя бы на время - ради этого стоит жить. А потом - тюрьма и сколько хорошего в ней, сколько хорошего пережито! Когда что-то подхватывает, как волна, мчит куда-то и нет уже своей воли - как хорошо! Вы не знаете этого чувства? Вы никогда не купались в прибое?».

1.0x