Сообщество «Круг чтения» 11:51 11 марта 2017

Эмигрант

вихри событий проносятся перед его внутренним взором и кружат водоворотом

Он закрывал глаза и видел всё это. Молодецкая юность на большой дороге в южных степях и университеты, которые он прошёл в старинном каземате в центре холодного купеческого города, где отбывал пожизненную каторгу. Там люди с горящими глазами, называвшие себя «революционеры», научили его читать, пристрастили к книжному знанию. Там он из разбойника с кистенём превратился в политического. Девять долгих лет пролетевшие как один день.

А потом революция и неожиданная свобода. Гражданская война. Митинги, переросшие в бои, и бои, выродившиеся в митинги. Кавалерийские сшибки и штурмы городов на бронепоездах. Дни торжества и в конце отступление с боями за границу, захваченной узурпаторами родины. Проиграна битва, но не война. Распыление повстанческой армии, переформирование её в международную партию. Чёрный интернационал. Турне по охваченной предчувствием грядущих перемен Европе. Многотысячные митинги, выступления, уличные бои. Студенчество европейских столиц делает его своим знаменем. Блестящая победа в серии диспутов на объединительном съезде в швейцарском Берне над главным конкурентом в борьбе за влияние на умы молодых бунтарей. Несмотря на полемический дар, бывший идол терпит поражение и, как оплёванный, бежит из Берна прозябать в забвении задворок Латинской Америки. Пламенный взор вдохновителя Первой Революции потух за круглыми стёклышками пенсне, щегольская бородка клинышком поредела и повылезла. Он же стал ночным кошмаром империалистов всех мастей и окрасок. Новый Гарибальди, обретший свой Пьемонт в борьбе за Республику в южной Европе. Его интернациональный корпус под чёрным знаменем вышвырнул за Пиренеи объединенных интервентов — непримиримых ранее красных и коричневых. Добровольческие бригады одного диктатора, вынужденно соединившиеся с легионом другого, позорно бежали под ударами его Чёрного Фронта, отстоявшего Республику.

Вихри событий проносятся перед его внутренним взором и кружат водоворотом. Он ощущает всё это в лёгком покалывании подушечек пальцев, там живёт этот мир. Он оживает на бумаге, под ударами скрюченных артритом узловатых, с давно нечищенными ногтями пальцев по клавишам старенького, ещё с ятями, «Ундервуда», насквозь пропахшего терпким табаком. Пачка дешёвой серой бумаги — по полтора франка за сто листов — почти израсходована.

Старый эмигрант оторвался от листов густо усеянных литерами и обвёл взглядом своё убогое жилище — мансарду под самой крышей в пятиэтажном доходном доме на окраине, где в основном селились такие же, как он бедняки и эмигранты. Он сравнивал свою квартирку с камерой каземата, где постигал азы революционных наук и она проигрывала камере по всем пунктам. Эта комнатушка почти на чердаке заставляла его гадать, что это — пространство, заполненное пустотой, или пустота, обтянутая пространством? Больше всего она напоминала ему его жизнь. В углах плесень, повсюду сырость, половицы скрипят и качаются, стены оклеены потёртыми жёлтыми обоями, покрытыми влажными пятнами и разводами. Из обстановки лишь железная кровать с вылезшим матрасом и кое-как наброшенным сверху лоскутным одеялом, видавший виды, покрытый слоем пыли, дорожный чемодан рыжей кожи, задвинутый под неё, шатающийся стол и колченогий стул, да сдвинутая в сторону до времени швейная машинка «Зингер», заброшенная ради сулившей большую, нежели недошитые штаны, выгоду рукописи. Завтра её ждут в одном эмигрантском издательстве, за неё обещали целых 200 франков. Они же издали «За чертополохом» атамана К. — их читатель любит читать мечтания бывших о несбыточном.

Осталось совсем немного. Пара страниц. Но глухой кашель разрывал лёгкие и не давал закончить. Приложил носовой платок к губам — так и спрятал в карман вместе со сгустком крови. Привык. Ломит суставы — холод вперемежку с сыростью пронизывает насквозь, а желудок заворачивает от голода. Ничего. Это временно. Всё ёще будет хорошо — он прикрывает глаза ладонью и мечтает о том, как завтра с двумя хрустящими купюрами в кармане он сможет позволить себе и ужин в недорогом ресторанчике на Елисейских полях, где он не бывал вот уже больше года, и несколько мешков угля, чтобы кормить ещё ни разу не протапливавшуюся этой зимой комнатную печь и может даже сможет погасить долг, хотя бы частично, перед этим несносным, грубым, надутым как индюк домовладельцем — месье Жоффруа... Что бы он сделал с ним раньше, если бы тот позволил себе разговаривать с ним в таком тоне... Хлопцы бы запороли на конюшне... но всё это осталось в прошлой жизни, а теперь приходится терпеть. Отводить глаза. Кивать и почтительно соглашаться. Да и не понимает он его толком, сносно выучить язык так и не удалось, а потому пелена непонимания была еще одним — изрядно густым — слоем в окутывавшей его луковице одиночества.

Сознание медленно сворачивается и грусть о собственном ничтожном положении, плавно растворяется в пространстве. Пожилой мужчина, измученный болезнями с седыми усами, чьи кончики пожелтели от табака, в изношенном, покрытом заплатами пиджаке и толстом шарфе, намотанном на шею, так и засыпает, сидя за столом, положив голову на сложенные перед собою руки. Во сне он видит своё село, превращённое в столицу лихой разбойничьей республики, удалых хлопцев, перетянутых пулемётными лентами. Себя, молодого, сильного, здорового, сидящего в тачанке, облокотившись на станковый «Максим». И он видит Её. В дерзко повязанной косынке, подбоченившуюся, в портупее и с «Маузером» на боку. Такой он видел Её в последний раз. Такой он запомнил Её навсегда. Он спит, а на его лице блуждает умиротворённая улыбка.

Едва блёклое зимнее солнце появилось над Сеной, фанерная дверь сотряслась от настойчивого стука. Консьерж имел недвусмысленные инструкции от месье Жоффруа — взыскать долг или выкинуть нерадивого жильца на улицу — армия парижских клошаров с радостью примет новобранца.

Когда на стук никто не ответил, консьерж отпер дверь хозяйским ключом. Тело пожилого эмигранта к тому моменту уже окоченело. Консьерж сердито фыркнул — полдня теперь на это уйдет, одна морока с этими беженцами, да и ни единого су в этом убожестве не найдется. Рукопись, размётанную ветром из открывшейся форточки, он, мельком проглядев, выбросил в мусорное ведро — ничего не поймёшь — кириллические закорючки, похожие на иероглифы, наверняка, какой-нибудь эмигрантский бред. «Все эти неудачники и голодранцы, вышвырнутые из своей страны, мнят себя великими писателями», — с недовольством подумал он.

Одинокого эмигранта похоронили за счёт муниципалитета на участке для бедных столичного кладбища Пер-Лашез. На похороны никто не пришёл, да и не знал о них никто, кроме двух могильщиков и муниципального чиновника. На дешёвеньком стандартном надгробии без фото поместили его, странное для уха галла, имя, указанное в нансеновском паспорте, найденном во внутреннем кармане его истрёпанного пиджака. Там значилось — Нестор Иванович Махненко.

Cообщество
«Круг чтения»
Cообщество
«Круг чтения»
1.0x