Предисловие к публикации
Действие настоящего отрывка из большого разнопланового романа «Ворота Туманов» (1-й том 4-томника, ИД «Цивилизация», 2006) происходит в 1954 г. в западном городке СССР. Главные действующие лица фрагмента – семиклассник Алёша Воскресенский, Сергей Ипполитович Кошевой (его старший друг-наставник, школьный библиотекарь) и дед подростка Илларион Нилович. Кошевой, бывший учитель географии, увлечён проблемой Атлантиды (легендарного архипелага островов, якобы находившегося на заре человеческой истории в срединной части Атлантического океана, за Воротами Туманов, как называли финикийские мореплаватели пролив Гибралтар). Свой интерес к исчезнувшей стране географ передал младшему другу, определив тем самым его жизненный путь как исследователя древних письмен исчезнувших народов. Об этом в романе, а здесь – три сцены из жизни любознательного подростка.
1.
После школы Алёша Воскресенский застал дома отчима и мать, хотя время было рабочее. При виде сына Нина Львовна, прервав уборку в общей комнате, завела разговор, глядя почему-то на мужа:
- Сынок... Мы тебе раньше не говорили... Видишь ли, дело такое деликатное... Словом, у тебя есть дедушка, отец Евгения Илларионовича, то есть твоего покойного отца.
- Открыли Америку, спасибо. Дедушка? Который каторжник?
Отчим шлёпнул ладонями по подлокотникам кресла, в котором сидел, будто выстрелил дуплетом:
- Ну, что я тебе говорил?! При этом ушастом отроке надо язык держать за зубами. Послушай, Алексей, ты уже взрослый парень. Дед твой, Илларион Нилыч, не враг советской власти. Беда в том, что он слишком много болтал... Погоди, Нина, не перебивай! Болтать, когда вокруг столько врагов, - не меньшее преступление, чем стрелять в спину советского человека. Ты знаешь, "болтун - находка для шпиона"! Деда твоего наказали по справедливости. Но он искупил свою вину честным трудом, раскаянием. Понимаешь? – (подросток молча кивнул). - Ну, молодец! Илларион Нилыч попросился к нам. Отказать не могли. Другой родни у него нет. Только одна к тебе просьба, Алексей. Никому ни слова, откуда объявился на самом деле старик Воскресенский. Не знаешь, и баста! Трудился-де где-то на стройках социализма.
Алеша сдержал слово, данное отчиму: скупо поведал только Кошевому о скором приезде в их город незнаемого, нечаянного деда откуда-то из-за Урала, где тот работал в каком-то лесном хозяйстве. Когда Алёша назвал его по фамилии, Сергей Ипполитович, перебиравший книги на полках школьной библиотеки, насторожился:
- Как зовут его… Воскресенского? - вдруг вырвалось у него чужим голосом.
- Илларион Нилыч… Нилович.
Кошевой отошёл к окну, прижался лбом к холодному стеклу.
- Так и есть. Вот оно - догнало... Илларион Воскресенский. Он! Понятно, из какого хозяйства он едет… За Уралом… Колыма… Что ж, ваше благородие штаб-ротмистр Кошевой, пришла пора платить по векселям.
Алёше показалось, будто Сергей Ипполитович застонал. Мальчик шагнул к нему. Библиотекарь, не поворачивая лица, сделал предупредительный жест рукой.
- Прошу тебя, иди домой! Завтра. Увидимся завтра.
Дома Алёша не находил себе места. Он не мог объяснить странное поведение Сергея Ипполитовича. Ясно одно: Кошевой и Воскресенский знают друг друга, что-то между ними произошло в давние годы; что-то гнетёт бывшего учителя географии. Алёша выбежал на улицу. Уже смеркалось. До школы рукой подать. Ни одно окно здания не светится. Дверь с чёрного хода приоткрыта. Библиотека сразу за ней. Сергей Ипполитович сидит у окна за своим столиком. Уличный фонарь, раскачиваемый ветром, обрисовывает понурый силуэт старого человека, светится серебряный нимб в волосах. Перед ним бутылка и гранёный стакан.
- Входи, Алексей - божий человек! - голос Кошевого странен - неестественно бодрый, не настоящий. - Входи, входи, не побрезгуй! Российский офицер гуляет, потомственный, хотя не столбовой, служилый человек, невольник чести, имевший слабость обменять ту самую честь на волю чулана. Да-с, иные времена – иные нравы. Нет, нет, ничего не говорил! Нем! Ты слышишь, Алексей? Я – за светлое будущее! Единогласно! Как весь наш народ. Аминь!
- Сергей Ипполитович, вам надо бы, наверное, идти домой.
Кошевой откинулся на спинку стула, замотал головой.
- Покорно благодарю-с. И освобождаю тебя, юноша, от твоего благородного намерения проводить меня. Ты презирать меня должен. Да-с. Знаешь, кто перед тобой? Предатель! Предал товарища по оружию. Я, выпущенный из корпуса офицером его императорского ничтожества, впоследствии, в результате потрясения основ, стал кр-расным командиром, военспец-цом! Ничто меня не понуждало, сам решил: р-революция – р-рромантика, понимаешь… Лишить наград и мундира! Пулю в лоб! Забвение потомков! – в голосе Кошевого появились слезливые нотки, он раскачивался на стуле, бормотал несвязное и вдруг опомнился. - Пожалуйста, принеси воды.
Алёша сбегал с чайником в туалет. Кошевой жадно опорожнил стакан.
- Прости... Объясню тебе...Обязан. Как на духу, - Сергей Ипполитович попытался скрыть свою тоску за вымученной шуткой. - Будешь мне сегодня за батюшку. Ведь дед твой, Воскресенский, - сын попа. Ха-ха! Ну, прости, прости... Жажду облегчения... Исповедуюсь. Зоя, доченька моя, хоть живёт близко, да сердцем далеко... Там, на Гражданке, пересеклись наши с Воскресенским пути. Не знаю, что сдружило нас. Может быть, несхожесть характеров. Бывает такое. Илларион горяч и смел был, точно янычар. Если верил во что, то истово. Правда, веру мог сменить, как старое бельё, лишь бы рядом пророк оказался вдохновенный. Я же с детства робок был, а что не показывал трусости - то от воспитания, самосознания. Пять колен отцов и дедов моих саблями махали, и мне с рождения, как особе мужеска пола, судьбою было уготовано в седле состариться или молодым башки лишиться. Хотя тянуло к стишкам, к развалинам античных храмов. Историк бы из меня вышел неплохой, ей-богу. Что до политики - полное равнодушие. Была бы Россия-матушка, а при ней - цари ли, вожди ли - всё едино. Илларион меня просвещал. Я слушал и верил - во что он верил. Мастак был убеждать. Долго ли, коротко ли, оказались мы на Кавказе в одной дивизии; я - военспец, Илларион - комиссар. Мне полк доверили, Илларион за моей окраской наблюдал: дабы не побелел ненароком красный командир. Мм-да... Ещё водички, будь добр. И вылей эту дрянь из бутылки! Ох, тошно мне! Тяжко!...Нилыч, Нилыч! Пригрел ты... Что теперь? Не вернёшь... На чём я?.. Да, до двадцатого мы не разлучались, до моей контузии. Там, на Кавказе, появилась на нашем жизненном горизонте еще одна яркая личность - лихой наездник Энвер Нуриджанов. Этот самый, мой зять впоследствии. То ли сын какого-то князя, то ли княжеский батрак, разбираться было некогда, да и кто их, детей гор, разберёт, тем более, когда дитяте восемнадцать лет. Назначили его ко мне вроде денщиком. Скажу с гордостью, я хоть и белой косточкой считался, к нижним чинам уважение имел. Не сразу. На войне научился. А вот комиссар мой, даром что большевик, мог оскорбить бойца и словом, и действием. Не помню уже за что, досталась от него Энверу зуботычина у строя на виду. Я тогда внимания на это не обратил. А надо было бы уладить конфликт по закону гор. Разве все предугадаешь?! Когда меня списали, потерял я Энвера из виду. С Илларионом изредка переписывался. Почти двадцать лет учительствовал, сначала в подмосковной деревне, потом на родине, в Харькове. Чудесное время было, безопасное. Ну скажи, какой вред народной власти может представлять учитель географии? Живи и пой! Радовался, что пронесло в облаве на врагов народа. Других-то, белокостных - к стенке или в лагеря. Может и справедливо. Зачем тащить старое тряпьё в новый дом? Ан пришла и моя очередь. Проворовался директор школы, где я служил. Я - не старый ещё дурак - возьми и брякни на педсовете, мол, обратите внимание, коллеги, большевик ведь наш домашний вор, герой Перекопа. Кто-то из присутствовавших настучал куда надо: так и так, учителишко, из «бывших», вражески обобщает – вину одного оступившегося коммуниста на всю славную партию переносит. Может быть, и обошлось бы, да подвело непролетарское происхождение. Потащили меня, как клеветника на власть народа, в следственный изолятор, оттуда - к следователю. Гляжу, кавказский молодец наш, давней памяти Нуриджанов, за столом сидит: лицо восточного бога, седая прядь в смоляных кудрях, одет с иголочки, весь в скрипучих ремнях. Я едва на шею ему не бросился: "Энвер!" - "Энвер Алиевич",- поправил он строго, но взгляд его смягчился. Водили меня к нему ежедневно, по ночам, однако, спать давали. Сталкиваясь в коридорах с сожителями по тюрьме, видел я, что нахожусь в выгодном положении. Одного не мог понять, зачем меня держат за решеткой. Допросы - полный идиотизм при всём моём уважении к представителю комиссариата. Нуриджанов всё добивался, чтобы я назвал военспецов, которые-де подговаривали меня сдать полк англичанам, хотя прекрасно знал, что англичан и близко не было там, где мы вели бои. Когда это ему надоедало, он расспрашивал о моих контактах с британской разведкой. Ну, скажи мне, Алексей, какой интерес может представлять для Владычицы морей действительно учителишко от среднего образования? Однажды Энвер признался: "Не будь вы белым штаб-ротмистром, отпустили бы мы вас на все четыре стороны. А так - плохи ваши дела, Кошевой". - "Побойтесь Бога и Аллаха, Энвер Алиевич! - чуть не зарыдал я. - Не служил я у белых. Я после германского фронта - красный командир, потрудитесь заглянуть в мои бумаги". Не помню уже, сколько длилась эта трагикомедия. Видимо, дело подошло к развязке, когда мой гуманный следователь разрешил мне первое и, наверное, прощальное свидание с Зоей, жена давно умерла. Скажу тебе: теперешняя Зоя и та Зоя - небо и земля. Теперешнюю ты видел. А та! Блестящая корона из косы цвета воронова крыла - с пуд весом, глазищи - угли, ресницы - во! - Кошевой поднёс к бровям растопыренные пальцы.- Личико круглое, свежее. Словом, природная хохлушка. Э, что теперь вспоминать! К несчастью нашему увидел её Энвер. И к полу прирос. Только кончилось свидание, тащат меня не по расписанию к нему. Вхожу, он ходит из угла в угол, дрожит как жеребец, хотя старается не показать виду. Остались одни. Он подскочил, в глазах мольба: "Отдай дочь!". Сердце мое упало. Всё понял. Однако ещё надеюсь выиграть партию: "Так вы, небось женаты, Энвер Алиевич". - "Мне не жена нужна, а домработница". Вмиг испарился из меня страх, всё нипочем стало: "За подлеца меня принимаешь?". Нуриджанов переменился лицом, топорщит усы, показывает клыки горного барса. Острый кадык вверх-вниз, вверх-вниз. Так и впился бы в него зубами. Да разве такого загрызёшь! Шипит: "Думаешь, геройской смертью своей дочь спасти? Нэ-эт, на том свете помни, Зоя по лагерям пошла, как дочь врага народа. Помни!". Тут я бросился на него. И темнота. Очнулся в камере. Несколько дней не трогали. Кормили лучше обычного. Потом второе свидание. Дочка всё та же: красивая, свежая, улыбается. Может, появилась надежда, опомнился Энвер. А Зоя мне: "Папа, я хорошее место нашла, в одном интеллигентном семействе. Хозяйка там ребёнка ждёт, тяжело переносит беременность. Буду у них по хозяйству, а потом за няньку, пока ребёнок не подрастёт." - "Как же институт?". - "Меня исключили через несколько дней после твоего ареста. Не переживай. Всё будет хорошо". Смирился я, Алексей. Лежу в камере, закрою глаза и вижу: ведут по этапу Зою - коса обрезана, на плечах рыжий ватник, ноги обуты в мужские кирзачи. Вобла и баланда. Грязь, вши, обмороженные пальцы. Надругательства. Смерть. Уж лучше Энвер. Ведь надоест ему когда-нибудь Зоя. Прав я был? А? Как ты думаешь? Молчишь?.. Пришёл день, когда мне объявили о скором освобождении. "С одним условием, Сергей Ипполитович, - начал Энвер, усадив меня на стул, а не на табурет, как обычно. - Даже не условие - просьба о маленьком одолжении, - Нуриджанов показал пальцами, какое это маленькое одолжение. - Взяли мы тут одного гастролера, из бывших. Дело за ним тянется. В гражданскую прикинулся нашим, в доверие втёрся, так замаскировался, что в комиссары полка пролез." Подозрение закралось у меня. Посмотрел я внимательно на Нуриджанова, надеясь найти подсказку в его глазах. Страшным было его лицо - посерело, желваки на скулах ходят; глаза сузились. "Какое же дело, Энвер Алиевич?". Тот подобрался, как рысь перед прыжком: "Арестованный обвиняется в том, что в трудное для революции время отпустил на свободу опасного шпиона, пойманного в расположении полка". Энвер говорил чисто, но медленно, подбирая слова. Я начал прозревать: "Когда это было?" - " В двадцатом году. На Кавказе". - "Фамилия арестованного Воскресенский?" - "Воскресенский", - ответил Нуриджанов и глаза его превратились совсем в щёлки. "Кто же свидетельствует против него?" - "Вы, гражданин Кошевой".- "Если я откажусь?" - "Ваше дело ещё не закрыто. Только разоблачением коварного врага вы сможете вернуть себе свободу". - "Хочу внести несколько поправок, гражданин следователь: во-первых, тот "шпион" был офицером грузинской национальности, дезертировавшим из белой армии; во-вторых, Воскресенский согласился отпустить его домой под честное слово только по моему настойчивому требованию, в-третьих..." - "Оставьте ваше гнилое благородство, Кошевой! Ваше участие в этом деле следствием не зафиксировано" - "А если я признаюсь?" - "Вышка! По двум статьям». Я обхватил руками голову, завыл: "Что вы со мной делаете?!". С того дня возобновились ночные допросы. Нуриджанов теперь даже табуретки не предлагал. С опухшими ногами возвращался я в камеру под утро и через час - подъём. Пищу стали давать пересоленную, воды - глоток. Ну, думаю, приближается мой смертный час. Страха не было. Ведь Зоя находилась в безопасности. И вдруг разрешают свидание. Увидела меня дочь, в слёзы: "Папочка, на кого ты стал похож? Подпиши, что от тебя требуют". - "Ты знаешь, что?" - "Нет, Энвер Алиевич, уверяет, какой-то пустяк. Он так переживает за тебя. Говорит, если тебя осудят, вынужден будет отказать мне в месте, как дочери врага народа?».
Сергей Ипполитович запнулся. Разновозрастные друзья давно вышли из школы. Хрустел снег под ногами. Тускло горели редкие фонари. Кошевой шёл мелкими стариковскими шажками, горбясь и поёживаясь, глубоко засунув руки в карманы.
- Не выдержал я, Алексей... Спросить бы мне тогда себя: каким образом Илларион в Харькове очутился? Не спросил. Спустя много лет Зоя призналась, что после моего ареста и обыска в доме, нашла на чердаке среди хлама старую записную книжку с адресами. И написала по некоторым из них, прося давних знакомых засвидетельствовать мою невиновность. Только Илларион откликнулся - приехал в Харьков и сразу к следователю. А следователь Нуриджанов - то самое дитя гор, которое проглотило двадцать лет назад зуботычину от комиссара Воскресенского на виду строя бойцов.
- Нуриджанова надо судить! - запальчиво произнёс Алёша.- Пусть Зоя Сергеевна подтвердит.
- Зоя не подтвердит. Полюбила она подлеца. Никого у неё не было до Энвера.
- Как же Нуриджанова? Жена того?
- В психбольнице она. После войны помешалась. Энвер верность разыгрывает: "Пока Каринэ жива, на Зое жениться не могу". Так-с.
Они подошли к дому, где жил Кошевой. Сергей Ипполитович потоптался нерешительно.
- Теперь моя очередь провожать. Поздно уже. Попадёт тебе.
Внезапно Алешу охватила слабость и тошнота.
- Я сам, бегом. До свидания!
2.
Последующие несколько недель Алёша Вознесенский не мог себя заставить заглянуть в библиотеку, уходил в сторону, завидев Кошевого в школьных коридорах и на улице, а тот сам избегал встречи со своим любимцем. Потом опасная простуда сына мобилизовала Нину Львовну добыть для него путёвку в лечебный детский санаторий «Боярка», что в сосновом бору под Киевом. Там находилась «щадящая» средняя школа, позволившая семикласснику закончить последнюю четверть учебного года. Мама писала часто. Не письма, а семейная хроника. Наконец-то приехал Илларион Нилович, здоровый и бодрый. Пожил в семье невестки с недели две, повздорил по какому-то пустяшному поводу с Борисом Петровичем и переселился в музей, в каморку ночного сторожа при краеведческом музее. Алеша исправно отвечал на письма из дома, пересилив себя, написал Кошевому. Наконец получил от него записку в конверте:
Здравствуй, мой друг! Как важнейшую новость спешу сообщить тебе, что мы с Илларионом Ниловичем встретились. И пожали друг другу руки. Ты знаешь, я безмерно виноват перед ним, но, оказалось, и он в долгу передо мной. Не буду вдаваться в подробности: этим я ещё больше унижу себя в твоих глазах. Скажу только, судьбой было назначено нам время, когда каждый становился жертвой и палачом, рабом и господином, обманутым и обманываемым, трусом и героем, честным человеком и сволочью в одном лице. Кто-то, возможно, скажет о нас: они не виноваты. Я же говорю: мы все виноваты, и нет для нас прощения ни сегодня, ни завтра. Такой вывод я сделал, услышав признания твоего деда, приглядевшись к нему и пройдя мысленно всю свою жизнь. Поэтому для меня остаётся одно убежище - прошлое, и чем более далёкое, тем более надежное - моя личная, никому не доступная Атлантида. Кажется, я уже вижу вблизи Ворота Туманов. Твой С.И. Кошевой.
Спустя несколько дней мама сообщила почтовой открыткой: Сергей Ипполитович умер. Дверь в его квартиру была приоткрыта, покойник лежал на кровати со сложенными на груди руками, обутый, одетый в тройку, при галстуке. Возле кровати стоял портфель с бумагами, с наклейкой «Материалы по Атлантиде». Вскрытие показало естественную смерть: остановилось сердце. Но приоткрытая дверь? Неужели старый человек сам «остановил» своё сердце? Одно утешало Алёшу: его старший друг, географ, стихийный искатель таинственной цивилизации, успел при жизни увидеть свои заветные Ворота Туманов…
Наступит время, когда Алексей Воскресенский, уже начинающий специалист по расшифровке древних текстов на непонятных языках, узнает, о каком "долге" его деда вскользь упомянул Сергей Ипполитович в своём предсмертном письме младшему другу. Для этого ему придётся умело расспросить Илларпиона Ниловича, достигшего «статуса долгожителя».
3.
Узнав о прибытии в Самбор освобождённого из лагеря Воскресенского, Кошевой старался оттянуть нежелаемую встречу, допоздна засиживался в библиотеке, домой приходил только ночевать. Однажды подстерегла его в дверной щели записка. Давний товарищ просил (именно просил, и это несколько ободрило Кошевого) о встрече. В записке был телефон музея. Кошевой позвонил из школы. Горло Сергея Ипполитовича перехватило, когда в трубке раздался знакомый голос:
- Воскресенский слушает.
- Илларион... Приходи...
Когда стемнело, раздался стук в дверь, не настойчивый и не робкий. Кошевой открыл.
- Входи, Илларион. Обниматься не будем, не решаюсь.
«Кавалерка» в старом польском доме была скупо освещена настольной лампой с плотным, зелёного шелка, абажуром:
- Присаживайся, Илларион, в ногах правды нет.
- Погоди, дай выложить главное, с чем пришёл к тебе. Может, сразу и на дверь покажешь.
Установилось напряжённое молчание. Давние друзья-приятели, чьи пути пересеклись в третий раз за сорок лет, напряжённо в полумраке смотрели в глаза друг другу. Старость и одинаковое смятённое состояние духа выдавали их поникшие фигуры. Наконец, раздался надтреснутый голос Воскресенского:
- Сколько раз я готовил мысленно эту встречу, Сергей! Много вступительных фраз придумал, много разных слов во спасение души своей. Подушечки укладывал между тобой и мной. Да не получится, вижу. Не сумею. Нетерпелив. Уж давай сразу, отрубим.
- О чём ты, Илларион? Никак в толк не возьму.
Воскресенский сделал глубокий продолжительный вздох и точно подрос, выпрямился.
- Не пришёл я к тебе, а приполз. Готов на колени стать, да не таков ты, штаб-ротмистр, не таков, знаю я, чтобы унижением ближнего наслаждаться. Поэтому с позволения твоего останусь на ногах, раз держат.
- О чем, ты, Илларион? - совсем слабым голосом повторил Кошевой. - Не томи.
Опять молчание, на этот раз короткое, нарушенное голосом Воскресенского:
- Прости меня, Сергей, предал я тебя, продал, как последняя тварь. Подписал. Нуриджанов заставил. Не выдержал я пыток. Боюсь боли, слаб.
- О чем ты, Илларион, о чем? - Кошевой уже шептал, держась одной рукой за край стола.
- Грех на мне. Оболгал тебя перед Нуриджановым. Прискакал в Харьков по письму Зои, чтобы помочь тебе выпутаться из школьного дела, а вон как вышло - дрогнул перед твоим следователем. Запугал он меня высшей мерой, хотя и не простил ту зуботычину, лишь «смягчил» её лагерем. Чай, принял ты из-за меня муку. Шпионом ведь тебя представил перед карающей властью. Уж прости! За давностью. Жив ты. Слава богу! - и после паузы. - Так простишь?.. Сергей?
Кошевой медленно опустился на стул, который несколько минут тому назад предлагал гостю. Плечи его мелко затряслись:
- Какой ужас! Что они с нами сделали! Какая вселенская подлость! Не о тебе, Илларион. О них, о нас... Ведь и я на тебя напраслину взвёл. И я подписал.
- Ты?- Воскресенского шатнуло, но он удержался на ногах.- Значит, мы вместе? Одного поля ягода? Квиты мы, так что ли выходит? Равны? Тогда перечеркнём вину, твою и мою? Пожмём руки?
- Пожмём, - согласился Кошевой, с трудом поднявшись на ноги и протягивая Воскресенскому свою всё ещё красивую сухую и цепкую руку кавалериста, - но не как честные люди, а как два негодяя. Надо смотреть правде в глаза.
Воскресенский несогласно покачал головой:
- Не суди так строго, Сергей. Время было такое. Кругом враги. Вот и полетели щепки. Две из них - мы с тобой. Но ведь жива держава! Разве это не главное? Цель, наша в молодые годы была благородна. Она выдала нашим поколениям индульгенцию. Одну на всех. Бессрочную. Оставь это интеллигентское самобичевание. Сережа, дорогой мой! Знал бы ты, какую тяжесть снял с моей души! Давай-ка. У тебя есть? Так я выбегу. Приготовь что-нибудь солененького.
Кошевой оставался подавленным.
- Не суетись, Илларион. Найдётся. Выпьем. Отчего не выпить! Тем более, что твоя тяжесть к моей добавилась.
…Сослуживцы по Гражданской войне разошлись на рассвете. Оказалось, навсегда. Разве что за «Воротами Туманов», в которые верил случайный кавалерист, рождённый романтиком-фантастом, довелось им увидеться.
Примечание:
На заставке – рисунок автора на обложке романа «Ворота Туманов».
