Говорят, в России надо жить долго. Но, как правило, не уточняют, сколько именно. Пушкин был убит на дуэли в неполных 38 лет своей земной жизни, но разве можно назвать его мёртвым сегодня, если по-прежнему мы говорим его словами, его языком: "Я помню чудное мгновенье...", "У Лукоморья дуб зелёный...", "На холмах Грузии лежит ночная мгла..." — и сколько их ещё, этих пушкинских фраз, вечноживых мгновений его бытия, передаются русскими людьми из поколения в поколение, от дедов — внукам, от родителей — детям? А Лермонтов? А Грибоедов? А Есенин? А Маяковский? А...? Только в литературе нашей русской — десятки таких бессмертных и незаменимых (хотя, конечно, их всячески пытаются и заменить, и умертвить) — на века! — имён.
Имя Василия Макаровича Шукшина (25.07.1929—02.10.1974), вне всякого сомнения, тоже стоит в этом ряду, где у каждого — своё, особое, неповторимое место. Хотя, казалось бы, "ничто не предвещало"... Но такое уж было время и место: предвоенный, военный и послевоенный Советский Союз, — настолько он был наполнен социально-исторической "алхимией", что становились возможными и массовыми самые невероятные трансформации. Как известно, "дух веет, аще где хочет" — и в "сталинские" годы он веял над нашей страной во всю свою незримую мощь.
Каким-то чином этот дух коснулся и совсем юного, с неполным средним образованием ("семилеткой") за плечами, да ещё и с репрессированным "по-настоящему" отцом, жителя Алтая Василия Шукшина. Когда и как произошло это таинство — Бог весть. Тем более, брошенное в землю зерно всегда прорастает и даёт свои плоды "сторицею" не сразу. Анна Ахматова писала: "Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…" Шукшин, правда, стихов не писал, но его фамилия происходит от мокшанского слова "шукша", означающего как раз "сор", "мусор". Но у Ахматовой ведь — не только и даже не столько про стихи, сколько про тайну творчества. А творческий росток Шукшина, это известно, пробился наружу, пророс во время его срочной службы на военно-морском флоте. Удивительное дело, но — то же самое "флотское пробуждение" случилось и в жизни поэта Николая Рубцова, которого можно считать в каком-то смысле "поэтическим двойником" Василия Шукшина. Только флота были разные: Северный (1955-1959) у Николая Михайловича, Балтийский и Черноморский (1949-1953) у Василия Макаровича.
Так получилось, что друг друга они знали и ценили заочно. "А в стихах-то ему нет равных", — так, по свидетельству общих вологодских знакомых, отзывался о Рубцове Шукшин. А рубцовские строки:
Я в ту ночь позабыл
Все хорошие вести,
Все призывы и звоны
Из Кремлёвских ворот.
Я в ту ночь полюбил
Все тюремные песни
Все запретные мысли,
Весь гонимый народ, — могут служить поэтическим эпиграфом к творчеству Василия Шукшина...
Нет, конечно, они — очень разные, и разными были их пути-дороги, но объединяло их главное: внутренняя истинность, "самородность" жизни и творчества.
И счастье, и проклятие одновременно, если со стороны. А как оно изнутри — это знает только сам человек...
Конечно, люди "шукшинского" типа не были какой-то уникальной редкостью в советском обществе, и в различных сферах его жизни, включая культуру. Но до таких, как Василий Макарович, творческих высот добирались уже очень немногие из них. Тут, помимо всего прочего, нужна была особая "кремнёвость" характера, готовность идти и сражаться до конца, не давая себе никаких послаблений. У Шукшина эта внутренняя "кремнёвость", вне всякого сомнения, была, и, столкнувшись с любыми препятствиями на своём пути, он, с течением времени, всё реже впадал в уныние, а всё чаще стремился довести — и, самое главное, доводил! — свои труды до такого уровня совершенства, когда уже всем и всё становилось очевидным и бесспорным. Как справедливо отметил философ Александр Корольков: «Шукшина чувствовали как родного все слои общества, его читали, смотрели в кино, с радостью узнавая открывшуюся собственную русскую душу. Устареть Шукшин не может, ибо даже при окончательном исчезновении живого биения русской культуры — не исчезнет интерес к духовному материку, именуемому Россией, а Шукшин — пульсирующая словом и чувством живая душа России».
И не зря даже Леонид Быков — настоящий волшебник киноискусства, где он был так же "зеркален" Шукшину по своей искренности и подлинности, как Рубцов — в поэзии, здесь Василию Макаровичу уступал и признавал его первенство безоговорочно. Лучшие фильмы Быкова — это, всё-таки, "то, как должно быть". А лучшие фильмы Шукшина — "то, как есть, но быть не должно". Кстати, механик Макарыч, которого в быковском фильме "В бой идут одни "старики" великолепно сыграл актёр Алексей Смирнов, возможно, не случайно получил своё имя — Шукшин часто называл себя именно так, Макарычем... Тогда и финальная сцена "стариков" смотрится немного по-иному: майор Титаренко и Макарыч у могилы погибших девушек-лётчиц — словно сам Быков и Шукшин. Они и ушли из жизни с разницей всего в пять лет…
Герои Шукшина: и в кинематографе, и в литературе, — по уникальной многогранности таланта Шукшину "зеркален" разве что Владимир Высоцкий, — только прозывались "чудиками", а на деле занимались тем, что искали себя — настоящих. Да, часто ошибались, обманывались, даже выходили за рамки закона, но не могли принять за своё и за себя — другое. Откуда бы оно ни исходило и чем бы ни пыталось казаться. А уж когда находили искомое — шли даже на смерть. Тоже — свою.
Есть такой латинский афоризм: Ex ungue leonem pingere, который переводится примерно так: "Льва узнают по когтю". Но в искусстве порой случается так, что коготь льва есть, а самого льва за ним — нет. Гениальная полустрока Бориса Пастернака «А старость — это Рим», в окружении последующих словес: «…который, взамен турусов и колёс…» и так далее — не сразу вспыхивает пословицей «Все дороги ведут в Рим»… Среди "когтевых" мыслей Шукшина была и такая: «Угнетай себя до гения". Этим он и занимался: угнетал себя. Вместе с апологией творческого труда: «Всё ценное и прекрасное на земле создал умный, талантливый, трудолюбивый человек. Никогда ещё в истории человеческой ни один паразит не сделал ничего стоящего»; вместе с апологией человеческой мысли: «Всё гибнет: молодость, обаяние, страсти, всё стареет и разрушается. Только мысль не гибнет, и прекрасен человек, который несёт её через жизнь».
Реактивный взлёт советского общества продолжался (с 1956 года — уже при выключенном двигателе, по инерции) вплоть до полёта Гагарина. А после Карибского кризиса начался сначала незаметный, но с каждым днём всё более ощутимый снос вниз, в конце концов, перешедший в "плоский штопор" перестройки. Видимо, этим ощущением "обманутых надежд", персонифицированных в лице "отца народов", а также особенностями личной биографии, объясняется в целом весьма негативное отношение Шукшина и к Сталину, и к сталинскому периоду отечественной истории
Шукшин в своей сказке "До третьих петухов" (1975) дал пророческую картину будущей "перестройки" (заранее приношу извинения читателям за объёмную и хорошо известную цитату, но без неё здесь не обойтись).
«Маэстро и с ним шестеро чертей: три мужского пола и три женского — сели неподалеку с инструментами и стали сыгрываться. Вот они сыгрались...
Маэстро кивнул головой, и шестеро грянули:
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах.
Здесь надо остановить повествование и, сколь возможно, погрузиться в мир песни. Это был прекрасный мир, сердечный и грустный. Звуки песни, негромкие, но сразу какие-то мощные, чистые, ударили в самую душу. Весь шабаш отодвинулся далеко-далеко; черти, особенно те, которые пели, сделались вдруг прекрасными существами, умными, добрыми, показалось вдруг, что смысл истинного их существования не в шабаше и безобразиях, а в ином — в любви, в сострадании.
Бродяга к Байкалу подходит,
Рыбачью он лодку берёт,
Унылую песню заводит,
О родине что-то поёт.
Ах, как они пели! Как они, собаки, пели! Стражник прислонил копьё к
воротам и, замерев, слушал песню. Глаза его наполнились слезами, он как-то даже ошалел. Может быть, даже перестал понимать, где он и зачем.
Бродяга Байкал переехал —
Навстречу родимая мать.
Ой, здравствуй, ой, здравствуй, родная,
Здоров ли отец мой и брат?
Стражник подошёл к поющим, сел, склонил голову на руки и стал
покачиваться взад-вперёд,
— М-мх... — сказал он.
И в пустые ворота пошли черти.
А песня лилась, рвала душу, губила суету и мелочь жизни — звала на простор, на вольную волю. А черти шли и шли в пустые ворота. Стражнику поднесли огромную чару... Он, не раздумывая, выпил, трахнул чару о землю, уронил голову на руки и опять сказал;
— М-мх...
Отец твой давно уж в могиле,
Сырою землёю зарыт.
А брат твой давно уж в Сибири —
Давно кандалами гремит.
Стражник дал кулаком по колену, поднял голову — лицо в слезах.
А брат твой давно уж в Сибири
Давно кандалами гремит…»
Узнаёте "матрицу"? "Сталин—репрессии—ГУЛАГ"? Дивные песни о вольной воле? И добрые, умные, прекрасные западные черти — больше не враги нам, но лучшие друзья? Кстати, здесь Шукшин — возможно, неосознанно — настаивает на "булгаковской", а не "быковской" трактовке слова "маэстро", на неизбывной связи "публичного" искусства с "нечистой силой".
В конце концов, Иван-дурак добыл даже не справку о том, что он — умный («если ты такой умный, почему такой бедный?»), а саму печать, которой такие справки заверяются, — но монастырь как символ святыни народного сердца оказался захвачен чертями, а в библиотеке литературные герои замерли "до поры". Разве не так всё и случилось?
Немного было тех, кто понимал, что происходит. Ещё меньше — тех, кто мог, умел об этом сказать. Но тех — не просто не слушали, а выкашивали под корень… "Застой"? Или специальное торможение и развал? Тот, кто возьмётся составить такой мартиролог 70-х—первой половины 80-х годов: не только в искусстве и культуре, но и в науке, народном хозяйстве, политике, во всех сферах общественной жизни Советского Союза того времени, — в результате будет, наверное, удивлён и поражён объёму и обилию фамилий. И наверняка найдёт нечто общее между всеми этими людьми, фактически павшими смертью храбрых — на незримой войне, в мирное, вроде бы, время. Василий Макарович Шукшин, писавший о том, что «всё время хоронил в себе от посторонних глаз неизвестного человека, какого-то тайного бойца, нерасшифрованного», — вне всякого сомнения, окажется в их числе. С юности страдал от язвенной болезни — и скоропостижно скончался в 45 лет от инфаркта, на съёмках фильма по роману Шолохова "Они сражались за Родину"… Такое бывает, правда же? И не такое бывает... Шукшин тоже — сражался за Родину.
А его роман про Стеньку Разина (он же — донской Атаман в сказке "До третьих петухов") "Я пришёл дать вам волю" (1971) — он как раз об этом, об отличии русской "вольной воли" от европейского, западного "триумфа воли" (одноимённый фильм-апология фюрера Третьего рейха авторства блистательной Лени Рифеншталь)… Западная воля направлена на установление власти над этим миром, русская — на выход из-под власти этого мира. Одна воля — на землю, другая — в небо. Как было сказано Григорием Сковородой (эти слова он завещал высечь на своей могильной плите, которой, в итоге, так и не случилось): «Мир ловил меня, но не поймал». Очень разные это "воли", а потому не стоит одну выдавать за другую, тем более — принимать такую подмену...
