Червь неусыпающая
Или о потаённой битве Михаила Попова
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? Вот вопрос.
Пушкин.
Сказать честно, журнальную публикацию нового романа Михаила Попова «На кресах всходних» («Москва» №№ 10, 11, 12 за 2016-й год и № 1 в 2017-м) я читал с раздражением.
С этим надо что-то делать. Ну нельзя в XXI-м веке в течение четырёх месяцев следить за развитием одного сюжета и, отрываясь от интернета и быта, каждый раз спустя месяц припоминать кто с кем спал, кто кого убил, а кто просто гадил по мелочёвке!
Разумеется, никто не отрицает и не собирается в здравом уме и трезвой памяти отрицать ни самого явления романа («много буков»), ни «толстых» литературных журналов как особенности русского художественного мироустройства. Но…
Сегодня роман, как никогда, становится цельным, законченным высказыванием о мире. Одной книгой. На бумаге или (что для меня предпочтительней) в электронной версии. Но одной. Вот начало, вот конец.
То же и с журнальной публикацией, публикуете значимое высказывание – значит, посвятите ему целый номер, а незначимое можно и обкорнать до «журнальной версии».
Может быть из-за этой затянутости и вязкости во времени самого чтения, может быть по причине болотистости пейзажей и характеров повествования, но (и отсюда вторая причина раздражения) лично меня постоянно преследовало ощущение, что либо Михаил Попов писал «На кресах всходних» под впечатлением «Обители» Захара Прилепина, либо ещё хуже – и вообще этот роман был написан Прилепиным, начитавшимся Попова. В год 50-летия публикации «Мастера и Маргариты» от коллектива прославленного журнала «Москва» можно было ожидать всяческих мистификаций.
Одно, правда, успокаивало: стилизовать пришлось бы не только творческий почерк, но и образ мысли Михаила Попова – а это уже из области утешительной фантастики для провинциальных графоманов, гениальные творения которых сплошь и рядом, по их словам, уворованы оборотистыми столичными знаменитостями.
Впрочем, к концу повествования стало понятно, что хотя описываются приблизительно одни с «Обителью» времена и в чём-то схожие обстоятельства (плюс все последующие времена и обстоятельства, которые ничуть не легче) – тупое животное выживание не является смыслом и сутью этого законченного художественного высказывания. Ну, или не является его единственным смыслом и сутью. Поэтому о сходствах – всё.
Для верности, однако же, положил рядом с собой другие, полюбившиеся ранее произведения Попова: «Москаль» и «Идея»; и новый роман дочитывал уже вприглядку.
* * *
У Фридриха Вильгельмовича Ницше есть такой термин «интеллектуальная честность». Сейчас долго вспоминать, о чём это у него, но звучит благородно.
Применительно к писателю Михаилу Попову, пожалуй, будет уместнее говорить об «интеллектуальной мужественности», не в гендерном (высокий рост, борода, крепкое телосложение), а в биографическом смысле. В смысле упрямства и равноудалённости. Это олигарху хорошо быть «равноудалённым» (значит, не посадят и дадут воровать дальше), а писателю не очень. Совсем не очень (то есть и премией обнесут, и за границу на казённый кошт не отправят).
Я знаю не много современных русских писателей (то есть не знаю почти), которые бы жили исключительно писательским трудом. Тот редкий случай, когда ты – не беззаботная жена\муж (в хорошем смысле) подлинного кормильца семьи, не сидишь на должности, не служишь где-либо у смежников (филология\журналистика), а просто публикуешь романы (реже повести – так как за них совсем не платят) и живёшь на это. Как скромно сказано о Михаиле Попове в Википедии: свыше 20 романов…
Это выбор. Достойный уважения. Более чем.
Невеликий Украинский Хазарат
Данное качество, «интеллектуальная мужественность», хотел бы того сам Попов или нет, распространяется и на всё, что он пишет. А именно – он может себе позволить быть умнее политкорректности, язвительнее мейнстрима, унизительнее демократии и занимательнее телевизора. С тех пор, как победившая и со всеми согласная свобода мгновенно научилась давить танками всех несогласных, это качество в современной русской литературе очень востребовано. И встречается очень редко.
К примеру. Задолго до оформления на наших границах в теперешнем его виде Украинского Хазарата – отнюдь не «Великого» (как им мечталось), но от этого не менее злобного и ядовитого для соседей, Михаил Попов в блистательном романе «Москаль» наглядно и совершенно обоснованно вскрыл предательскую и (!) самопредательскую сущность «украинства» на примере целой цепочки исторически последовательных «иудиных поцелуев»: с Речью Посполитой (долго и взасос), Крымским ханством (эпизодически), Москвой (усы Хмельницкого), Швецией (при нём же, но не получилось), опять Москвой (Пётр Великий), опять Швецией (Мазепа), снова Москвой (в состав Империи и уже надолго), Германией (привет Троцкому), опять Москвой (привет альпийскому ледорубу), немножечко Польшей (привет Пилсудскому), Москвой и вновь Германией (привет Риббентропу и Гудериану), Америкой (привет Канарису с предпраздничной распродажей главарей ОУН\УНСО оптом и в розницу), снова Москвой (на полвека), опять Америкой (и немножечко, простите, опять Германией), на сегодня – пока всё…
«Вот у нас почитают Богдана и ненавидят Мазепу, а почему, собственно? Оба по натуре предатели. Мазепа стакнулся с Карлом шведским Двенадцатым, тайная переписка, то–сё, так наш Переяславский любимчик, сразу после знаменитой Рады, списался с таким же Карлом, только номер другой. И все на ту же тему — как бы Москву обмануть, на другую службу перебежать. Просто тайное стало явным чуть–чуть не вовремя. А до шведов были поляки, а после шведов — фюрер. Украины самой по себе никогда не было, и, главное, быть не может: хохол — всегда чей–то холоп! И не видит в этом ни горя, ни греха — лишь бы сытнее да безопаснее!..»
В романе «На кресах всходних» писатель задумывается уже о менталитете западноруссов (или, как привычнее – белорусов). И это настораживает. Потому что предыдущему, постмодернистскому (куда ж без этого?) и водевильному (так Украина ж!) «гопаку со стрельбой» над бездной в романе «Москаль» спустя всего пять лет после выхода книги было суждено обвалится в совершенно реальную, первобытную и кровавую стихию украинства, с её убийственным и самоубийственным разгулом на Востоке, у врат Донбасса, да и в целом на всей территории нынешнего Украинского Хазарата (он же – Киевский каганат).
Поэтому за душевный строй нашего стратегического и естественного\единственного союзника на западных рубежах становится как-то тревожно. Роман Попова этой тревоги не убавляет. Самое забавное, что первыми по поводу романа встревожились самостийные жители Соединённых штатов Америки из рядов национально определившейся и эмоционально оперившейся белорусской оппозиции. Она же – местами – интеллигенция. Тут немного мудрёно, я и сам не до конца понимаю, но они, живя там, очень волнуются за то, что у нас тут. Иногда даже здесь. Но очень.
Так не успел автор даже до конца саморазоблачиться в романе, как уже зазвучали «голоса». Вот проживающий в США белорусский оппозиционер Зенон Позняк не обинуясь диагностирует: «Появилась даже «художественная литература» (Михаил Попов), где белорусы грубо показаны такими недочеловеками, примитивными и отсталыми, а белорусское государство – недоразумением».
Так ли это?
Великая Жмудь
У каждого исторического народа есть свой богатырский эпос. У немцев – это Зигфрид, у скандинавов – Сигурд, у французов – Роланд, у американцев – Человек Паук.
У русских же, как известно, это три богатыря. Вы никогда не задумывались – почему все они великороссы? Илья Муромец из Мурома, Добрыня Никитич из Господина Великого Новгорода, Алеша Попович – из Ростова Великого. И никого – из черниговских лесов или херсонских степей. Там в лучшем случае, как писал Тургенев: «сидит по пид горою козак Наливайко». Такое положение дел в Украинском Хазарате недавно сочли даже оскорбительным и попытались прописать былинного Илью Ивановича на батькивщине, но, как представляется, с Наливайкой всё же надёжнее…
Так вот, если представить, что некая древняя эпическая тень восстаёт от припятских болот или выходит из Беловежской пущи – это и будет Великая Жмудь. С накинутой на плечи волчьей шкурой, нескладно высокий и мрачный, наводящий страх на округу… встречайте – пан Ромуальд Порхневич, хозяин здешних мест, собственной персоной. Один из главных героев романа «На кресах всходних». Отец Витольда, другого главного героя. Кстати – название романа переводится с польского как «На восточной окраине». То есть – на восточной окраине Польши. Именно так поляки исторически воспринимали земли нынешней Белоруссии.
Польско-американская белорусская оппозиция благоразумно предпочитает об этом не вспоминать, а ведь предки-то страдали. В романе Попова комплекс недопольскости (то есть недоевропейскости) мучает не только сомнительных белорусов Порхневичей, но даже теоретика белорусского национализма несомненного пана Норкевича.
По поводу недоевропейскости как-то даже неудобно напоминать, что саму Польшу немцы вообще-то издавна называли «медвежий угол Европы». Хотя и самих бошей, то есть немцев, у французов, например, принято изображать в качестве грубых прусских варваров. Что, в свою очередь, не мешало уже римлянам тех же франков (а до того галлов) считать настоящими дикарями, недавно слезшими с деревьев. Да и вообще Европа по мере удаления от Рима становится всё менее и менее отчётлива. И это - если не вспоминать, что древние греки думали о воинственных римских варварах, несчастных копиистах великой греческой культуры!
Хотя, по правде сказать, и в разных областях самой Греции всё было не так однозначно…
Пожалуй, только англичане в этом вопросе, как и во всех остальных, держались особняком и отсиживались на острове, считая себя, и не без оснований, больше американцами, нежели европейцами.
Так вот – вопрос «недопольскольсти» белорусов (а следственно – вопрос «польскости» вообще) на страницах романа изучается достаточно основательно. Перед нами проходит череда самых разных польских типов – от поручика и пивовара до многочисленных ксёндзов и (отдельным светлым пятном) прекрасных панёнок. С полицаями и партизанами включительно. В итоге хочется перекреститься по православному чину и произнести: слава Богу, отвалились! Будем надеяться, что «кичливый лях» (по Пушкину) навсегда отвалился от тела русской государственности, напитавшись соков и «угревшись под тёплой медвежьей полостью империи», как пишет Попов.
Потому что уже на протяжении тысячи лет (начиная со спонсора первого русского революционера Святополка Окаянного – польского короля Болеслава Храброго и до римского понтифика Иоанна Павла II) никто так не гадил России, как Польша. По 1991-й год и развал СССР включительно (началось-то с развала Варшавского блока и «Солидарности»).
«Кровь – великое дело…»
Следующим типом, который подробно изучается писателем, стал собственно западнорусский (белорусский) тип землероба по преимуществу. Фигуры этих землеробов у Попова, согласимся с заокеанскими критиками, не такие яркие и выпуклые, как южноруссы (сиречь украинцы) в «Москале». Но и не такие водевильные. Серьёзнее, мрачнее, упорнее. Помимо природных панов Порхневичей, которые даже в партизанском отряде остаются панами и хозяевами поверх присланных Москвой комиссаров и начштабов, хотелось бы остановиться на довольно сложном женском образе – дочери Витольда Янине.
Здесь Попов безжалостен – он берёт юную красавицу и ведёт её через все круги своего мрачноватого повествования: через запретную любовь (как выясняется в конце – кровосмесительную), коллективное изнасилование рыцарями Третьего Райха, детоубийственное избавление от плода этого изнасилования, увечье от рук молодой еврейки, батрачество, нищенство, воровство…к тихому послевоенному доживанию с воссоединённым братом Вениамином.
Почему она так важна для понимания романа? Да потому что Янина зеркально отражает еврейскую сироту, которую сама же практически и удочеряет: Сару. Обязанная ей спасением от полицаев, куском хлеба (иногда даже ворованным) и всем-всем-всем, Сара в мгновение ока всё это забывает и бросается по голосу крови к первой увиденной ей еврейской женщине – пусть уже и выведенной на расстрел.
Вот так и Янина – спустя много лет с несказанным счастьем воссоединяется с отсидевшим за коллаборационизм братом, потому что – кровь. Хоть и пострадала за него (в нравственной системе, где «око за око» и безвинная сестра – ответчица за брата), и осталась с уродством на всю жизнь.
Это – главное, что может ответить Михаил Попов заокеанским и доморощенным критикам. Да – существует сильный западнорусский (белорусский) субэтнос, с чувством единства крови и судьбы не слабее еврейского, но – нет и не может быть у него полноценной государственности, отдельной от русской. Так же как и у южнорусского (украинского) субэтноса. Нравится вам, нет ли – это уже вопрос получения правозащитных грантов и той самой «интеллектуальной честности», о которой говорил Ницше.
Змееборец
…Михаил Попов иногда видится мне одиноким всадником с копьём, выехавшим на дракона, только вместо дракона обступила его, вьётся вокруг – червь неусыпающая, вот и разит он её, где копьём, где копытом. Причём не всегда поймёшь, чьим копытом. То есть понятно, что не своим. Но помимо коня, как мы знаем, копыта бывают у разных существ, порой даже очень сомнительных и метафизических.
Об этом в романе у Попова говорится: «Всё равно, что воевать с чёртом против сатаны», то есть с большевиками против Гитлера. Мысль небесспорная, но копыта мелькают.
Что же это за червь неусыпающая, которую и топчет, и колет наш писатель? Сказать, что пошлость и недоумие – не сказать ничего и в то же время сказать всё. Человеку умному, с ясным знанием истории – современность скучна, слишком неповоротлива, косноязычна. Убивать не убивает, а жалит ежедневно.
В этой скучной борьбе – и ошибки с неточностями получаются мотивированные, лишь бы не штамп, лишь бы не пошлость. Именно отсюда вываливается летящий на бреющем полёте «Фокке вульф 190» («истребитель» уточняется в романе) в небе Белоруссии в июне 1941 – лишь бы не надоевший по всем фильмам и книгам «Мессершмитт» (хотя первые «фоккеры» появятся на Восточном фронте только поздней осенью). Отсюда и многочисленные «пулемётные ленты» к дисковому пулемёту Дягтярёва (лишь бы не набивший оскомину «Максим»). Отсюда же – и празднование Победы утром 8 мая 1945 года (хотя приказ по войскам будет 9-го утром)…
Но это, как говорится, мелочи, детали (хотя в них кто-то, не помню кто, говорят, и кроется).
Я благодарен Михаилу Попову уже хотя бы за то, что вместе с его героями прошёл боевой путь моего отца (отсюда и внимание к деталям). Отец служил в 15 стрелковом полку (дислоцировался в Высоко-Литовске) 49 Краснознамённой стрелковой дивизии, полк стоял по Бугу непосредственно на границе. Утром 22 июня они приняли на себя первый удар Вермахта, с боями отходили через Беловежскую пущу (командир полка К.Б. Нищенков стал командиром партизанского отряда в Беловежской пуще) в направлении Волковыска (вокруг которого как раз и происходит действие романа Михаила Попова) и Пружан. Сама дивизия просуществовала с 22 по 28 июня 1941 года, печально знаменитый «Белостокско-Минский котёл».
Как говорится, бывают странные сближенья…
Чего мне не хватило в новом романе Михаила Попова, так это Идеи. Не идей (их-то полно, часть мы даже успели рассмотреть), а именно «Идеи» – той пронзительности, той сокровенности, с какой Михаил Попов написал повесть о наших матерях. Скажу хуже (признавая всё жанровое разнообразие и протчая, и протчая) – мне этого теперь всегда будет не хватать!
Потому что никаких других задач у подлинной литературы, кроме экзистенциальных – нет. Литература (даже великая) никого не может сделать лучше – Гитлер знал Гёте, а Гиммлер читал Ремарка, Ленин штудировал Толстого, а Троцкий лично слушал в «Бродячей собаке» Гумилёва. И что?
Но подлинная литература может выдернуть человека из потока жизни (политики, болтовни, бизнеса), и хотя бы на секунду поставить его перед самим собой – перед чувством вины и смерти, таким, какой он есть.
И Михаил Попов это умеет! Как говорится – нечего было приучать.
«День литературы» (15.02.2017)
