«Братство и единство». Трасса, казалось, навсегда связавшая Белград и Загреб. Широкая, гладкая, без единой ухабинки она была олицетворением общего светлого будущего. Привыкшие к разбитым дорогам шофёры тяжёлых «ФАПов» за рюмкой ракии в придорожных кафанах со знанием дела цокали языками:
— Не хуже, чем швабские автобаны!
В потоке понуро плетущихся машин резко выделяется ярко-красный шустрый Volkswagen. Новый, сияющий, детали идеально подогнаны друг другу. «Юго», «Трабанты» и «Дачии» с завистью моргают фарами ему вслед. За рулём молодой парень с длинными волосами и висячими усами, рядом с ним его подруга с цветами, вплетенными в волосы. Глядя на них можно подумать, что они катят из Сан-Франциско на фестиваль «Вудсток». На календаре лето 1969 года. В салоне гремит радио — «Од Вардара, од Вардара па до Три-игла-ава!». В багажнике весело позвякивает гальба пива.
«Наша Буба» — так хозяин ласково зовёт свою машинку, а она отвечает ему мерным урчанием двигателя.
Прошли годы. От усов не осталось и следа, да и сам он немного обрюзг, стал тяжелее. Теперь ему часами приходится возиться под капотом и днищем машинки. Внутри у неё постоянно что-то барахлит. Компанию ему составляет хрипящий из катушечного магнитофона Бора Джорджевич — «Лутка са насловной страни-и!». Ночью «Бубе» приснился роскошный глянцевый автомобильный журнал, на обложке которого красовался он сам в интерьерах какого-то автосалона. Но в реальности на дороге он уже не привлекал всеобщего внимания, никто не оглядывался на него, когда он проезжал по городу. Он потускнел, поблёк, кое-где помялся и даже обзавёлся парочкой трещин на лобовом стекле. Да ещё на крыше начала слезать краска! Это вообще повергло «Бубу» в ужас.
Спустя ещё несколько лет «Буба» обнаружил, что его бросили. Хозяин куда-то ушёл в странной пятнистой одежде и больше не возвращался. Он ржавел на улице, почти позабыв аромат асфальта и вкус бензина. Да его и не было ни на одной городской пумпе. Топливо находилось лишь для зелёных машин с буквами «ЮНА» на бортах. «Буба» затаил на хозяина. Обида пожирала его — как мог он бросить свою машинку после стольких лет вместе? Он кипел изнутри, собирая все старые огорчения и бесконечно прокручивая их в памяти. А потом он узнал, что его хозяина убило под Вуковаром. Вся горечь обид куда-то ушла, осталась лишь печаль и светлые воспоминания о былых годах.
«Буба» стал никому не нужен. Выросшие дети, которых он когда-то возил каждое лето на море, продали его какому-то крестьянину в шумадийское село за 700 марок. Пожилой сельчак в неизменной, казалось, приросшей к голове, шайкаче, подлатал его, но пользовался редко, лишь выезжая в город, на рынок несколько раз в месяц. В городе он едва успевал уворачиваться от больших агрессивных джипов, заполонивших улицы. Очень неуютные ощущения. Каждый раз он с нетерпением ждал, когда же уже можно будет вырваться из этого бетонного ада и вернуться в тишину села, к которому он почти привык. По соседству жил ядовито-оранжевый «Москвич-2140», с которым они сдружились и вели долгие неспешные разговоры, хотя у «Москвича» был чудовищный акцент и временами его лязг и скрежетание практически невозможно понять. У него вообще всё скрипит и сыпется, а ведь они ровесники... Да и у «Бубы» свет фар потускнел, померк, из них как-то незаметно ушла искра, пропал былой блеск. Он расстроился, когда это заметил. Тогда же он стал постоянно слышать ритмические щелчки. Со временем они становились всё громче и громче, наконец, воплотившись в законченную звуковую форму — тик-так, тик-так. Это тиканье не отпускало его ни на миг, настойчиво напоминая, что обратный отсчёт уже начат.
«Москвич» тяготился деревенской жизнью и обыкновенно начинал ежевечерний разговор ни о чём с фразы:
— Видел бы ты Москву... Широкие проспекты, просторные площади и везде порядок... А теперь я вожу кукурузу в селе...
— Но это лучше, чем прозябать в гараже, — возражал «Буба», — вот, например, меня сделали на севере, мой родной завод стоял на берегу Рейна и вокруг него росли берёзы. Но они растут и на Дунае. Главное, мой друг, это движение. Не важно где, главное, лишь бы не ржаветь на обочине. Я это уже давно пробовал и мне совсем не понравилось.
В ответ «Москвич» лишь вздыхал.
А потом были страшные бомбёжки. В воздухе ревели реактивные двигатели. Завывали сирены, небо прорезали трассеры зенитных пулемётов в тщетных попытках остановить накатывавшие с севера волны страха, воплощённого в агрессивном металле.
Спустя несколько лет крестьянин умер, а дряхлую, разваливающуюся «Бубу» продали в Шабац ушлому дельцу Видое Томичу по прозвищу «Киза», отдавшему за него столь скудную пачку измятых динаров, что уместнее было бы сказать «отдали даром». Старый «Киза», с пожелтевшими от курева пальцами, перепродал «Бубу» на авторазбор, что расположился на окраине одного сремского городка.
Теперь он стоит здесь, в углу этого ангара, ожидая, когда его пустят на запчасти. Скука. Всепоглощающая, выедающая нутро скука. Не с кем даже поговорить, никто не приходит, лишь иногда заглядывает кошка, почти что котёнок, которой нравится прятаться от полуденного зноя под его днищем. Казалось, совсем недавно он был чьей-то мечтой, а уже сегодня он никому не интересен, кроме бездушного механика с отвёрткой и разводным ключом, который только и думает о том, как разобрать «Бубу» на куски, залатав его частями других ветеранов, ещё не списанных окончательно. «Какой ужас...» — думал «Буба». Как-то особо печальным утром он хотел было разогнаться и въехать в бетонную стену ангара, но искры в аккумуляторе не оказалось. Приметив эти жалкие потуги, из дальнего угла выполз раритетный «Мерседес», выкатившийся из сборочного цеха ещё в конце сороковых.
— Я приехал сюда из Мюнхена в шестидесятые, — прошептал пенсионер. — Дома я возил почтенного бюргера и его семейство, сюда же я привёз лихого прекодринского строителя, приезжавшего к нам на заработки. Тогда много югославов работало у нас. Их называли «гест-арбайтеры». Вернувшись, со мной он покорил всё село и даже окрестные городки... Когда-то я мечтал о двухместном гараже и о изящной спортивной машинке из почтенного баварского семейства рядом, а оказался в обществе тракторов и комбайнов... Понимаю тебя, мне знакомо это тихое, заполняющее цилиндры отчаяние...
«Буба» так давно не слышал ласкающий слух грубой родной речи, что почти позабыл её, и с трудом подбирал слова, чтобы ответить почтенному «Мерседесу».
— А я мечтал быть самолётом и парить в облаках... Как мой дед, — прошептал «Буба», стряхнув дворником пару капель воды, ненароком вырвавшейся и брызнувшей из омывателей на стекло, — на что ты надеешься? Веришь в доброту механика? Слабое утешение...
— Уныние это дурно, — Старый «Мерседес» приосанился, выпустив немного воздуха из передних колёс, — от него плавится проводка и днище покрывается ржавчиной. Жизнь это скоростное шоссе, ты катишься по нему в попытке догнать линию горизонта, но она всегда ускользает от тебя. Но пока крутятся колёса, пока утробное рычание твоего мотора услаждает слух шофёра — ты жив. Надежда, она поддерживает не хуже десяти галлонов высокооктанового бензина. Живи, мечтай и может быть...
— Посмотри на этого «Жука»! — Возглас юной девушки заставил затаиться старого «немца». Неприлично было разговаривать при людях.
— То, что надо! — Ответил её спутник.
В дверях стояли двое. Акцент у них был, как у того «Москвича», только значительно мягче.
Они осмотрели «Бубу» со всех сторон, и внутри, и снаружи.
— Мы его берём, — его голос звучал уверенно.
Она погладила «Бубу» по капоту и тихо сказала:
— Мы отреставрируем тебя, малыш. Будешь как новый.
Через пару месяцев он мчался по Белграду, ощущая себя заново сошедшим с конвейера, а его салон разрывался от ритмичного речитатива — «аjмо сви заjедно, као пси да лаjемо!».
Небо вновь согревало его своей синевой, деревья обдували ветерком, а встречные «Икарусы» широко улыбались. Вечером же, где-то в окрестностях Скадарлии, в неверном электрическом свете уличных фонарей ему показалось, что он увидел величавые обводы того самого «Мерседеса», из которого выходил степенный, хорошо одетый господин с тростью.
20 мая 2017 года
