ВАСИЛИЙ Ш А Х О В
БИБЛИОТЕКА ВСЕМИРНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ:
А.И. ЛЕВИТОВ
«Прекрасно можно отдохнуть душою на милых книгах Левитова, одного из лучших лириков
в прозе…» Максим Г о р ь к и й.
«…Теперь о Левитове никто не знает, не помнит, а он был когда-то в первых рядах русской литературы, и был не случайно, а с полным основанием…»
Иван Б у н и н.
Максим Горький называл Александра Ивановича Левитова (1835-1877) среди «младших богатырей русской литературы». «Славной книжкой» назвал он левитовские (в соавторстве с М.А. Вороновым) «Московские норы и трущобы».
Москве, Подмосковью отдал уроженец Русского Подстепья всю силу своего недюжинного дарования. Пожалуй, в русской прозе второй половины Х1Х века никто, как Левитов, с таким постоянством, с таким жанрово-стилевым разнообразием не воссоздал быт, бытие, нравы, этнографию, народную демонологию, топонимику, ономастику, «крылатое слово» Москвы, ближнего и дальнего Подмосковья.
Литературное наследие Левитова – одно из оригинальных явлений художественного процесса второй половины Х1Х столетия. Левитов – один из блестящей плеяды разночинцев-шестидесятников и семидесятников. «По художественному размаху только Успенские и Слепцов идут Левитову под стать», - справедливо полагал критик и литературовед начала ХХ века А.А. Измайлов.
Еще в минувшем веке, на рубеже Х1Х-ХХ столетий возникали проблемы
«Левитов – Горький», «Левитов – Чехов» и др. А.А. Измайлов заявлял, что Левитов пишет, «как бы пророчествуя об акварельных тонах Чехова». «Чехов раз обмолвился замечанием, что женская красота всегда будила в нем чувство какой-то беспричинной, неосознанной грусти. Так именно Левитов всегда воспринимал природу…»- отмечает Измайлов, добавляя, что «какое-то женственное начало, то самое, которое отличало Глеба Успенского, Чехова, Гаршина, Надсона, звенело в левитовской душе». Левитова называли
«предтечей Максима Горького» (А.Скабичевский, В. Никольский, Ю.Айхенвальд). М. Горький, по убеждению Никольского, должен был своими рассказами и очерками рубежа столетий заставить «читающую публику вспомнить о другом поэте голи бездомовной – Левитове, о писателе, впервые поставившем в русской литературе с беспощадной яркостью тип погибшего человека». Тот же Измайлов писал: «Левитов не был, подобно Горькому, буревестник, «черной молнии подобный», гордо реющий между тучами и морем и возвещающий, что будет буря. Левитов – это скромная, печальная чайка, низко-низко летающая над необъятным морем человеческого страдания, сама зачерпывающая своим крылом его волны, и тихо стонущая жалобным, трогательным, звенящим криком».
Стали уже давно библиографическими редкостями, но не потерявшими, тем более, своего художественного и познавательного значения «московские жанры» А.И. Левитова:
«Железнинское подворье и его обитатели» («Русская речь», 1861, № 79); «Московские нищие на поминках» (1861, № 97); «Стрелки и стрельба. Нравы московских нищих» (1861, №№ 102-104); «Из московских нравов. Совершенно погибшее, но весьма милое создание» («Зритель», 1862, № 16); «Из наших будто бы мистерий. Московская тайна» (1862, № 3—31); «Крым» («Зритель», 1862, № 47-48); «Первая кухарка» (1862, №№ 51-52); «Московские комнаты снебилью» («Библиотека для чтения», 1863, № № 7 – 9). Авторитет
знатока московской жизни, талантливого бытописателя укрепили последующие публикации: «Москва и ее окрестности» («Северное сияние». 1863, том 2); «Нравы московских девственных улиц» («Московские губернские ведомости», 1864, неофициальная часть, №№ 4-5); «Фигуры и тропы о московской жизни» («Искра», №№ 46-47); «Счастливые люди. Очерк из московских нравов» («Неделя», 1868, №№ 11, 12, 14); «Хорошие воспоминания. Очерк из московских нравов» («Отечественные записки», 1869, № 12); «Из московских нравов. Московские уличные картины» («Дело», 1870, № 3).
Московская тема в левитовском творчестве находила сочувственный отклик у читателей; его рассказы и очерки о Москве включались в сборники, альманахи. В 70-ые
годы появились его новые «московские жанры»: Московский профиранец» («Народная ремесленная газета», 1873, № 1); «Ни сеют, ни жнут. Из жизни московского пролетариата» («Русские ведомости», 1873, №№ 117, 118, 120-123, 125-128); «Девичий грешок. Из жизни московских мастериц» («Ремесленная газета», 1874, №№ 10, 13); «Всеядные. Картины подмосковной дачной жизни» («Будильник», 1876, №№ 46, 47, 48;
1877, №№ 19, 20).
Несколько исследовательских наблюдений, культурологических замечаний.
Очерковое эссе «Перед Пасхой» имеет жанровый подзаголовок «московский фельетон»: «Гром кремлевских пушек прокатился в этот момент по московским улицам…». В очерковой же (из 8-ми глав) повести «Московские «комнаты снебилью»
своеобразно использованы «московские» топонимы, гидронимы, омонимы («Нужно
нам ее в О с т а н к и н о пригласить на прогулку-с…»).
… «Назад тому лет тридцать пять неподалеку от белокаменной Москвы случилось событие, вследствие которого к великой семье русского народа прибавился новый член,
с обязательным для нашего мужицкого населения именем Иван», - так (несколько иронично) начинается экспозиционное повествование левитовского очерка «Девичий грешок. Из жизни московских мастериц»
Московские бытовые и бытийные коллизии своеобразно проявляются в топонимике и ономастике очерка «Крым» («…живет на Л у б я н к е…»; «…пока обильно лившиеся из окон К р ы м а огни не осветили мне широкой площади Ц в е т н о г о
б у л ь в а р а… - Извощик! – кричит молодой парень, видимо, мастеровой. – Что возьмешь на Д е в и ч ь е п о л е? Там ты меня подождешь, примером, пять минут, с Девичьего поля на П о к р о в к у, там тоже пять минут, с Покровки к С у х а р е в о й и духом назад…»). Любопытны (художественным преломлением этнографических реалий)
очерки «Грачевка», «Московская идиллия», «Аркадское семейство или новая камелия в кэпи». Оригинален юмористически «окрашенный» лирический очерк «Погибшее, но милое создание» («Америка имеет девственные леса, девственную почву, а Москва имеет девственные улицы…». Пародийная стилизация, восходящая к поэтике романов Купера
(«Узел московской идиллии завязался в одной из тех свойственных только Москве улиц, которые я называю девственными, а другие, когда говорят про них, называют «У чорта на куличках, у сатаны на рогах». Решайте сами, которое из двух названий справедливее»).
Лирический очерк «Московская тайна» также «окрашен» лёгкой ироничностью и юмором («На С п а с с к и х в о р о т а х бьет двенадцать часов московского, следовательно, раннего летнего утра. Бой часов, впрочем, поглощается громом экипажей, криками кучеров и, вообще, шумным смятением той столичной деятельности…»; «С завидною способностью степного орла, который прямо и долго смотрится в ясное солнце, Петр Феофилактович впивается своими любопытными глазами в громадный купол
х р а м а С п а с и т е л я, который льет от себя целое море ослепляющих золотых лучей»; «…как пройти к И в е р с к о й Божией Матери… - Направо отсюда, потом налево по
Т в е р с к о й, с Тверской направо и прямо…»). Насыщены колоритными пейзажами, портретами, психологическими характеристиками левитовские «Нравы московских девственных улиц. Писано, памятуя о погибающем друге» («Иван Сизой матушке Москве белокаменной, по долгом странствовании вне ее, здравия желает, всем ее широким четырем сторонам низкий поклон отдает»).- «…В Москве у меня бездна литературных и университетских друзей…»- напоминает автор-повествователь.
«Музыкальная» лирическая проза Левитова таит в себе изящно «обработанный» этнографический, топонимический, ономастический материал. Таковы левитовские
«Московские уличные картины» («Виды девственной улицы и мысли, на которые эти виды наводить способны»; «Солдат Ефрем Зуй на часах»; «Легенды одного дома, направляющие жизнь его хозяев и жильцов»; «Московский Вавилон и его ложь»). Таковы
левитовские «Хорошие воспоминания. Очерк из московских нравов»), а также (не лишенные сатирико-саркастического пафоса) «Фигуры и тропы о московской жизни. Живописующее вместо живописуемого на первом плане». О сатирической полемичности произведения напоминает эпиграф из грибоедовского «Горя от ума» («Пожар способствовал ей много к украшенью»); о данной художественно-стилевой тенденции -
библейский эпиграф: «Раститеся, множитеся и наполняйте землю» (кн. Бытия, гл. 1).
А.И. Левитов – один из признанных мастеров жанра юмористического (и сатирического) очерка. Укажем на художественно-документальные зарисовки-«импровизации» «Ни сеют, ни жнут» («из жизни московского пролетариата»).
Показателен в данном плане очерк «Московский профиранец» («Самые отрадные, даже самые обаятельные, явления стремительно летели в Москву, на крыльях прошедшей весны, которая, как помнит всякий москвич, была так тепла и ярка при самом начале…»).
Колоритен персонаж московского купеческого брата Ивана Кузьмича Маслобоева.
Пластически осязаемы живописные зарисовки быта и бытия столичных обывателей;
москвичи «так любят посидеть за воротами, благодушно толкуя с добрыми соседями, примерно, хоть на тему незабвенного двенадцатого года, так как более живые и настойчивые интересы в Москве почему-то водятся очень редко». Топонимы ориентируют читателя в художественно-коллизионном пространстве ( «…до самого
Б о р о д и н с к о г о м о с т а…»; «…в Д о р о г о м и л о в е…»; «…на церковном дворе у Т р и ф о н а – М у ч е н и к а видел, вот где!..»).
Незаурядное мастерство «диалектики души» - в психологическом очерковом повествовании «Д е в и ч и й г р е ш о к».
Процитируем текст экспозиции этого замечательного (на уровне классики) левитовского эпоса: «…Октябрьская дождливая ночь, с которой начинается моя история, не нуждается в жестяной театральной луне. Равномерно-проливной дождь этой ночи не более, как в какой-нибудь час, превратил бы в грязный, ничего не стоющий, парусинный клок самую масляную декорацию, исписанную самыми обаятельными пасторалями.
Местность, по которой несут сейчас человека предлагаемых глав, напротив, такая же плоская, как плоско рождение описываемого человека, его возрастание, жизнь и самая смерть.
Все здесь плоско: это конечное московское захолустье, с бедными, беспробудно спящими домиками, над которыми гулко шуршат вековые деревья, еще не загубленные различными потребностями цивилизации; плоска дорога, грязная и, как из сита, поливаемая холодным дождем. По одну сторону дороги идут длинные огороды, на черных грядах которых однообразно мелькают серые кочерыжки срубленной капусты, а по другую – нескончаемо тянутся ряды белесоватых, словно бы смеющихся дикой пустоте местности, дров, которых соседними фабрикантами навалено здесь бесчисленное множество.
Временами, сквозь дровяные прогалины, сереется Москва-река, на которой летом, или весною еще можно приметить некоторое оживление, если только оживлением можно назвать весеннее время пригонки в Москву дровяных плотов, когда тысячи сельского народа, пришедшего с этими плотами, шумливо бранятся между собою около прибрежных кабаков. Нельзя также согласиться и с тем обстоятельством, чтобы Москва-река кипела настоящей жизненностью и в летнее время, когда московские кутилы стараются изобразить на ее мелководных плесах нечто такое, что встарину проделывалось удалыми добрыми молодцами, поспешавшими к «развеселому Анютину подворью»:
«Вниз по матушке, по Волге,
По широкому раздолью».
Таким образом, как видите, и Москва река «не льстила взору и не чаровала его».
Пуста и угрюма была рекомендуемая местность, и тщетно всматривались в неё с противоположного берега огненные очи громадных фабрик: решительно не чем было им, вечно работающим, развлечься в этом пустынном и пугающем месте».
«Романное» пространство экспозиции готовит читательское воображение-сприятие к драматическим, с трагедийными изломами, событиям.
Современные критики ( Левитов же не был при жизни обделён вниманием крупных знатоков словесно-изобразительного искусства) поднимали вопрос об
о б щ е ч е л о в е ч е с к о м масштабе ряда левитовских типов. Пожалуй, «московский очерк» «Девичий грешок» относится именно к таким произведениям, которые содержат
постановку и эстетическое решение духовно-нравственных проблем общечеловеческого уровня. Именно это обстоятельство позволяло историкам литературы, публицистам и критикам второй половины Х1Х – начала ХХ вв. говорить о Левитове к а к
п р е д т е ч е М.Горького, А. Чехова, В. Короленко, И. Бунина.
… «Движение» сюжета левитовского художественно-психологического повествования: «А, между тем, именно, по такой дороге, не смотря ни на это безучастное, хмурое небо, ни на холодный дождь, который без перерыва лился и шумел в молчащей пустоши, торопливо шел кто-то, ежесекундно скользя и падая в грязь.
Болезненные, но сдержанные стоны и всхлипывания вырывались по временам из груди этого человека. Изредка он садился на мокрую и линючую осеннюю траву, и тогда можно было слышать, как он тихо, но отчаянно, каким-то странным, удушливым шепотом говорил: - Господи! Господи! Что же я теперь буду делать?». Вместе с этим шопотом «сквозь буйный шум осеннего ветра» слышался слабый плач ребенка. Всё больше и больше «хмурилась местность» как волчьи глаза – огоньки. Словно стон заблудившейся в садах и приречных зарослях души, раздавались по затопленному лугу сторожевые удары об глухую чугунную доску. Девушка (почти девочка) миновала бревенчатый мост («…напрягая все силы, чтобы взобраться на В о р о б ь е в у
г о р у… …ночная странница взошла уже довольно высоко над М о с к в о й
р е к о й»). Урожденка описываемой местности, она самым лучшим образом знала, что люди, в силу веками созданных обычаев, за постигшее несчастье покроют её нестираемым позором, нисколько не взирая на то, что несчастие это привели на ее молодую голову сами же обычаи… Из глубины оврагов, сквозь непроглядный кустарник, девушка явственно видела «насмешливое мигание огненных глаз бесов» (демоны старались показать бедолаге, что безвозвратно погибла теперь ее молодая душа)… - «Погибла, - и нет пощады девичьей молодости ни от этой гневной природы, ни от диких обычаев, свирепствующих в человечестве пуще самых опустошительных бурь!».
Природа, пейзаж принимают самое деятельное участие в судьбе персонажа:
«К концу ночи дождь перестал и буря почти что утихла; вместо них как-то лениво и вяло наставало серое утро, насквозь прохваченное туманною сыростью, как бы пророчествуя бедному сиротинке его будущую печальную судьбу; утро это было необыкновенно угрюмо. Оно с заметною суровостью скрыло от первого взгляда ребенка золотые главы величавых московских церквей, снежно-белые громады столичных зданий и раскинувшиеся около них зеленые сады. Все это в ясную летнюю погоду видное с
в о р о б ь е в с к и х вершин, как на ладони, теперь ревниво было укрыто гигантскими крыльями свинцовых туманов, которые, в виде каких-то странных бесформенных птиц, плавно, стая за стаей, слетали с гор и стремились в Москву, словно бы им в самом деле, как птицам, надоело уже пастись на оголенных осенью горных хребтах и безлиственных лесах, с В о р о б ь е в к о й».
Прозаик-психолог раскрывает острый драматизм жизненной коллизии: рождение человека не только не стало радостным, желанным событием; напротив, оно принесло горе, смятение «оступившейся» мастерице («То бедное существо, которое лежало на крылечке сельской избушки, завернутое в ватные лохмотья и со всех сторон обложенное сеном», было «подкинуто» на крыльцо родимого дома). Подкинутый мальчик, продрогший малютка-кроха встречает первый рассвет в своей жизни на Воробьевых горах, в «пристоличном селе». «Захолоделое личико» ребёнка лижет влажным теплым языком (тоже бездомный) щенок.
Одна из кульминаций очерковой новеллы – «встреча» малютки с бабушкой-старушкой («Упорно рассматривая его, она почему-то вдруг припомнила свою
м о с к о в с к у ю д о ч к у, - какая-то болезненная жалость к этой дочери закипела в ее старом сердце: горячие слезы полились из поблеклых глаз, но ни одним намеком не выдала старуха рассуждавшим о событии мужикам своей тайной мысли о дочери, вспомянутой вдруг, повидимому, без должного повода…». Соседи всячески старались «разбить старухино горе». Они утешительно предлагали свои услуги: « - Молчи, Матрена, не плачь! Мы тебя выручим. Знаючи твою бедность, умрешь ты с голоду с этим парнюгой. А мы лучше же вот что обладим: пока еще весь народ не проснулся, возьмем мальчишку и подкинем его к богачу к какому-нибудь. Становишь нам, старичкам, полведра за такое дело». Психологически-«житейская» реакция женщины раскрывает её глубокую человечность, сострадательность: « – Нет уж, Господь с ним! – говорила старуха. –Мне принесли, так пущай у меня и останется он. Мне матушка Царица небесная поможет его вырастить как-нибудь. Тридцать лет без мужа живу, - пятерых сирот выкормила, - и все Она мне – Споручница – пропасть не дала, - отбивалась старуха от соседских предложений, крестясь в то же время на тусклый лик Божьей Матери, ласково смотревший на эту сцену из темного переднего угла».
Философско-психологическое сближение «писательства и художества» наблюдаем мы в очерковой повести «Всеядные» (с характерным жанровым подзаголовком «картины подмосковной дачной жизни»). Приятель Петра Петровича Беспокойного, шустрый, хотя ещё и не знаменитый, художник, сагитировал его отдохнуть на лоне природы. По аттестации «художественного друга» в окрестной деревеньке можно было не только более плодовито, чем в городе, созидать романы, но и по совместительству «огребать кучи всяких грибов первейшего сорта». И вот «одним прекрасным вечером» мы видим уже Беспокойного сидящим на завалине одной из изб. Перед ним – самовар, напевающий исполненные меланхолии песни. Почти у самых же ног его – светлый пруд, густо поросший осокой и болотными лилиями, а за прудом, - в задумчивом молчании, насквозь пронизанная золотым сиянием месяца молодая березовая роща. Вокруг же – ласковая вечерняя прохлада, налетающее с дальних полей ароматическое благоухание. Ночью его порадовала какая-то пташка: «птичка тоненьким таким голоском, по-человечески, членораздельно, скороговоркой, щебетала ему: «Встанешь ты, что ли?». Утро принесло ещё больше наслаждений. Самые торопливые шаги этого утра были чутко заслышаны Беспокойным, никогда не встававшем в Москве ранее десяти часов… - «И действительно, когда шустрый художник читал мне эти страницы, я во-очию видел, как на них сверкали нежно-розовые лучи загоравшегося на дальнем востоке солнца; от них пахло ароматом полей, пруда и леса; широкими сенокосными лугами, спрыснутыми серебристыми. Росными перлами, казались мне эти маленькие странички – и слышались мне в их шуршании задорные крики неуловимых дергачей и звонкие трели высокополетных жаворонков… Видел я также, как по этим страничкам прошло на далекое пастбище сельское стадо и как вообще все они были изрисованы пестрыми знаками тех глубоко-трогательных звуков, из которых слагается дивная музыка раннего сельского утра».
