Анна смотрела телевизор. Дел по небольшому хозяйству было полно, но она всё отложила, уселась на лавку. Час за часом всматривалась в экран, надеясь, что увидит. Ведь обещал Колька, бывший жених дочери, навещающий её, Анну, что пройдёт с фотографией Якима по Красной площади.
Вот пошла бы Нинушка за Кольку, да и жила бы сейчас рядышком, в 10 километрах. Сама Анна виновата: хотела детей поднять, чтобы как у людей, чтобы Яким видел — она слово сдержала. Уходил, наказал ли, попросил ли: "Ну, Анна, я пошёл. А дети наши… Да ты и сама знаешь, как быть-управляться. Я вернусь. Но наказ скажу: чтобы дети наши… Чтобы — и сами, и перед людьми не стыдно".
Ткнулись как-то неуклюже носами друг в друга: обнялись — не обнялись, поцеловались — не поцеловались… Тут его родители обхватили, мать исчмокала всего, последыша, любимого, ласкового. Отец сурово-растерянно наставлял: "Сынок, в роду у нас ни трусов, ни подлецов не было. Да. Такое вот дело. За жену, детей не беспокойся. Они — за нами. Мы — за ними. Не пропадём. Ты, главное…" — и замолк. Что тут главное? И говорить не надо.
Родители до ворот проводили, стояли, опершись на палки — всяк на свою. Немолодые, изработавшиеся. Анна с Нинушкой на руках — за мужем, до сельсовета. Макарка за отцову штанину ухватился и всю дорогу ревел, никак успокоить не могли. На сердце саднило: что так ребёнок плачет! Ведь и не баловень, уж сам гусей пасёт, люльку качает, отцу и цыкать не надо, только посмотрит со значением. А тут и прикрикивали на сынишку, и оплеуху обещали, а он только пуще орёт. Так на рёв изошёл — хоть водой обдавай.
У правления уже кое-кто собрался, а кто-то "возами" ещё тянулся: сам идёт, да за ним жена, да дети, да старики плетутся…. И уж всю дорогу перегородили. Гомон: и рёв, и балагуры, и гармонь. Бабы — все в слезах. Старики тоже нет-нет да смахивают. А ревущий Макарка всю ребятню обзаразил: такой рёв подняли! Эпидемия, да и только!
Вышел председатель, в окно патефон выставили. Музыка, напутствия-речи, кумачи… Ждали, что машина придёт, но позвонили, сказали: до Юрьева Лога сами идите, там всех подхватят. И вот построились колонной по два в ряд и строевым шагом под "Прощание славянки" прошли мимо сельсовета, крыльцо которого деревенской трибуной служило. А на ступеньке крыльца пристроилась Пелагейка блаженная и всех крестит, всех крестным знамением осеняет. Её и не гонит никто. И вот кумачи, кресты, песни, плач — всё вместе. Председатель свой Георгиевский крест нацепил, чего не делал никогда, одну руку к козырьку приложил, другой и сам слезу то и дело смахивал. И в речи своей, которую едва договорил — всё ком в горле стоял — сказал: наше дело правое, победа будет за нами, а когда вернётесь героями домой, мы будем встречать вас цветами, флагами, хорошими показателями по труду, и вы, победители, пройдёте парадным строем.
Восемь вернулось из двадцати трёх ушедших добровольцами: не стали и повесток дожидаться, пошли, ну а потом кому-то из этих добровольных и повестки пришли, а кто-то, не пойди он сам, так бы дома до конца войны и остался. А председатель не дожил до парада-то — от сердца умер. Раз домой и к ночи не пришёл, жена отправилась за ним: ну, до ночи работать — оно понятно. Но уж скоро светать начнёт, а он где? Ведь чуть свет — опять на работу. Он в правлении за столом сидит, голову на руки уронил. Подумала — спит. А он уж — вечным сном.
Письма от Якима — самое дорогое, что у Анны в доме хранится. Не любитель был писать, но семь "треугольничков" пришло. А потом — и похоронка. Конечно, не верила. Конечно, думала — ошибка. Сколько вон, по ошибке, недобрых вестей по домам шло! Но после войны приехал его однополчанин — в городе соседнем жил. И сдружились-то с Якимом, потому как земляки. Рассказал: погиб геройски — в атаку шли. И рассказывал когда, всё будто стыдился, что сам жив, всю войну прошёл, а Яким погиб, троих деток оставил. Знал Яким, что третий родился. Успел узнать. Даже сто грамм выдали, когда письмо получил. Гадал всё: на кого похож? Говорил: хорошо бы на Анну. Она такая красавица, такая добрая жена. Анна слушала и плакала. Ей муж таких слов и не говорил никогда. Стыдился. Её стыдился, а чужих людей — нет. Так и бывает: в чужих людях что сделаешь, а дома и признаться неловко. Да и о хорошем как-то неловко сказать. "Своих не хвалят", — и свёкр, и свекровь всё так говорили.
И сама не знала, что "тяжёлая", когда мужа провожала. А вот в баню раз пошли, свекровка спину трёт Анне и говорит: "Хорошо бы парень был. То, вон, ли-ко, мужиков как косит. Война кончится, Яким придёт, будем дом новый ставить. Большой, чтобы и сыновьям место, и дочке светёлка". И правда — беременной оказалась Анна. Свекровку она не только уважала, но и побаивалась: та ведуньей была. И знать не знала, а ведала. Много такого говорила, чего никто не знал. Вот про всё-всех ведала, а про младшенького своего — нет. И как похоронку получили — не верила. Говорила: жив, жив, жди. А как Анна могла не ждать? Ждала. И однополчанин когда приехал, рассказал, свекровь как подкосили — быстро иссохла. А Анна ждала. Знала, что погиб, а ждала. Однополчанин этот, Пётр, её потом и в город к себе приглашал; говорил, что они с Якимом и ещё одним товарищем (тот тоже погиб, но после Якима) обещали друг другу: кто жив останется, поедет в семью друга, коли тот погибнет, и расскажет, что и как. А коли выживут — будут в гости ездить. В городе есть, что посмотреть, а у Якима — охота хорошая.
Но Анна не поехала гостевать. При таком хозяйстве, детях малых — какое гостевание? Но когда дети поехали в город учиться: старший Макар, потом Нинушка, потом Егор, — то Пётр их привечал. Сам выучился на инженера, семью фронтового друга не забывал, Анне говорил: "Яким тобой гордился. И детьми такими всякий родитель гордился бы".
Да Анна и гордилась. Вот только разлетелись: Макар военным стал и аж на Камчатке осел! Полюбилась ему эта Камчатка! Анна раз у него была. Навсегда звал. Хотя и сам знал — мать не уедет ни от могил, ни от Якимушкина дуба: Яким ещё мальчонкой из жёлудя вырастил, во дворе посадил. И очень любил свой дубок, как с живым порой разговаривал. И Анна потом стала с дубом этим разговаривать. И словно с мужем: расскажет, посоветуется… Свёкор то и дело на них со свекровью в сердцах: "Ну, язычицы! Одна, старая, нечистая её знает, с кем советует. Без молвы, без радива всё знает. Другая дуба в сообчники призывает".
Дочку Нину аж в саму Москву высватали! В саму Москву! На завод практиканты приезжали, и она на практике там была. Они с Андреем — два комсомольца — так сошлись, что и расстаться не в силах. Он распределение в их область взял. Потом, как отработал, к нему в Москву уехали. И у них Анна гостевала. Да тоже по дому скучала. Внуки в деревне каждое лето паслись. И никакой работы деревенской не боялись. Что по их возрасту — всё делали, хотя и москвичи. А сейчас Нина в Америке. Муж работать поехал, ну а она — мужнина жена, за ним. Лучше бы развелась, честное слово. Но уехала: приедем, приедем, вернёмся… Да какой там! Внуки уже там устроились. Нина-то ясно, что тоскует. Да хорохорится: мама, я тут востребованный человек. Востребованный! Инженер-станкостроитель ведёт кружок "умелые руки", мастерству разному учит детей таких же вот горемык, которые с Родины в чужие края уехали. Сама себя успокаивает, что востребована. Ну и дай Бог, пусть тешит себя, что нужна людям. Матери вот тоже нужна, матерью тоже востребована, да только не торопится воротиться, как всё обещает.
Анна и ждёт, и боится: как бы ни приехала Нина-то и ни узнала, что в деревне она одна осталась — все разъехались, померли… Когда дочь в Америку уезжала, в деревне ещё дома-то домами-хозяйствами стояли. Даже почта была. А потом — как срезали деревню. Дачниками ещё в прошлом году жили люди, а в этом — никто не приехал.
Анна сначала писала письма в Америку, Колька их пересылал, а потом — всё по телефону, даже мобильным научилась пользоваться. Сейчас вся связь с миром через этот, мобильный. Вот Анна и дочери, и сыну, который со своей Камчатки тоже никак не выберется, рассказывает, как ей хорошо, как за ней медсестра ухаживает, как соседские внуки по хозяйству помогают. А зачем дочке-сынку сердце рвать, что мать одинокой старухой в своём углу медвежьем сидит? Да и почему медвежий? Это зять так Потаповку называл. О медведях только старые люди и помнили. А деревенские ни одного не встречали. Волки, лисы, лоси, кабаны, рыси даже — это да. Зимой, вон, волки собаку Аннину пугают. Как Пальма заскулит, так Анна её отвязывает, и та домой рвётся. Дверь открыть не успеешь — Пальма протискивается, под кровать лезет. А потом к ногам жмётся. Это так и знай: волки кругом ходят. У Анны ружьё есть. От Якима осталось. Анна и сама стрелять научилась. Пригодилось. Порой выйдет — бах! Успокаивает себя. Когда туго совсем с деньгами было, просили её — продай ружьё. Нет. Как любимую вещь любимого мужа продать? Даже карточка есть. После свадьбы поехали в город фотографироваться. Яким ружьё взял. На карточке вот она сидит, Яким стоит, в поднятой руке — ружьё.
Нет, не увидела она на параде фотографию Якима своего! Хотя если Колька обещал, то обязательно выполнит. Тот за фотографией специально приезжал, планы строил: ночью мотану в Москву, дорога свободная, утром уже там, пройду — и обратно, к утру дома.
Но в такой толпе как углядишь? Да и зрение уже — название одно. Как увидела она прошлый год парад в Москве "Бессмертный полк", как понесли все фотографии своих родных, у Анны сердце зашло: а почему мой Яким по Красной площади не идёт? Он только на карточках эту площадь и видел. А ведь воевал под Москвой. Тогда, просмотрев парад, подошла к стене, подняла голову и портрету мужа пообещала: "Якимушка, не знала я, что можно тебя сводить на площадь, прости. Но на другой год — будет и тебе парад. Обещаю, свет мой". Дожить бы только. Колька поможет. Хороший парень — Колька. С Нинушкой в классе учился, в институт оба поступили, но у него отец с войны без ног пришёл, и Колька, единственный сын, вернулся в деревню. Перевёлся на заочное. Стал агрономом… Очень переживал, что Нина за другого вышла. Женился поздно: приехала молодой специалист, учительница в деревню. Сошлись. Колька заезжает к Анне. Но тоже — семья, не наездишься за 10 километров. Вот всё Колька да Колька. А он уж и сам седой дед, Колька-то.
Сидела перед телевизором, вглядывалась. Завидовала тем, кто "на ногах", кто несёт свои фотографии. А Яким её? Поменяйся они местами — он бы всё для неё сделал, он бы её парадом провёл! Анна не выдержала — позвонила Кольке. Тот виновато: да я же, тёть Ань, заболел. Дома лежу. Ни в какую Москву не поехал. Ни мой отец, ни Яким ваш парадом не прошли.
Анна заморгала часто-часто — слёз давно уже не было, а только першило в глазах. Пошла по хозяйству управиться: оно всё меньше, а сил требует всё больше. Подоила козу Струйку. Всех коз своих, которых держала после того, как с коровой уже не по силам было управляться, называла Струйками. Когда в Потаповку женой приехала, то на речку бегала бельё полоскать. Спросила как-то: "Как струйка-то ваша называется?". А ей: мол, речка и речка. Ручей. Чего его называть? Но после этого стала речка Струйкой, а Анна коз своих всех Струйками звала. Любили козы по бережку пастись. Вот тебе и Струйки.
Насыпала курам. С Пальмой поласкалась — живая душа. Кота позвала, да только тот не пришёл, загулял — весна. Достала воды из колодца. В рукомойник налила, в бочку набрала. Много ли хлопот? А долго возилась. Устала. Спать легла, да уснуть не могла. Виноватой себя перед Якимом чувствовала. Вот прошлый год обещала, а видишь, как — не вышло. Так год за годом и пойдёт? И уж сама доживёт ли до мужнина парада?
Утром Анна уложила оставшиеся волосы "короной", как муж любил, достала нарядный платок (дочь подарила с какими-то дивными цветами), юбку праздничную, блузку.
Позвонила Кольке:
— Есть у тебя "Прощание славянки"? Можешь ты мне музыку эту проиграть? Я тебе через часок- меньше позвоню?
— Могу. А зачем?
— Надо.
— Надо так надо.
Анна взяла фотографию Якима, отвязала Пальму; та заметалась по двору, стала на кур лаять, гонять их, чем возбудила петуха, примчавшегося с улицы и ринувшегося за Пальмой — от кур отогнать. Та приняла всё за игру. Они с петухом стали бегать по двору. И было непонятно — кто кого гоняет.
Анна пошла со двора, Пальма чинно двинулась за ней. Анна давно не ходила по своей деревне, в которой осталась одна. Дорога травой зарастает. Брошенные дома кособочатся. Не все в домах своих и окна заколотили, как уехали. И кажется, что из окон смотрят соседи. До правления раньше добегала за минуты какие-то: одна нога здесь, другая там. И недалёкий путь, а уже ноги не идут. Шла, глядя перед собой, вспоминала. И деревня словно ожила, будто все здесь, не уезжали, не умирали, а просто — в поле, на ферме, по огородам, заняты хозяйством. Вон и петух кричит, и собака лает, коза блеет. И можно думать, что и дочь приедет, и сын — в отпуск. Что младший Егор не утонул, спасая в студенческом походе девочку. Анна тайно думала, что это Яким сына "призвал". Он как-то ей приснился и говорит: "Так я младшего нашего хочу приласкать! Хоть бы в гости ты ко мне его прислала". Анна и во сне знает, что и как с мужем, и недоумевает: "Да к тебе дорога — в один конец. Время не пришло к тебе на свидание". А муж и говорит: "Не нам решать, кому что за время". Анна в тревоге проснулась. Даже боялась вспоминать сон. А летом — не стало Егорки. И она в горе своём приутешает себя: не отец ли сына призвал? Сын "за други своя", как отец на фронте — за други своя.
Анна остановилась у сельсовета, от которого целым крыльцо только и осталось. Здесь, у сельсовета, где их с Якимом регистрировали, где "записывали" родившихся детей, откуда провожала мужа на фронт, — их Красная площадь. Она перевела дыхание. Набрала Кольку: "Ну, давай музыку". Тот чуть помешкался. Потом проговорил: "Слушай, тёть Ань". Грянули первые аккорды марша. Анна вскинула руку с фотографией мужа и, стараясь идти в такт музыке, пошагала мимо сельсовета.
