Авторский блог Валентин Катасонов 20:10 4 января 2016

Бастион красоты

наследие Константина Леонтьева

Окончание беседы с руководителем Русского экономического общества Валентином Катасоновым о жизни и творчестве выдающегося мыслителя Константина Леонтьева.

«ЗАВТРА». Валентин Юрьевич, насколько вопросы эстетики занимают заметное место в творчестве К. Леонтьева?

Валентин КАТАСОНОВ. Интерес Константина Николаевича к эстетике не был «искусством ради искусства», чистым «эстетством». Эстетика у Леонтьева – важный инструмент его «натуралистической социологии».

«ЗАВТРА». Правда ли, что Леонтьев был эстетом во всём?

Валентин КАТАСОНОВ. Да! Он был не «профессиональным» специалистом в области эстетики, подобно литературным или театральным критикам, искусствоведам или музыковедам. Он был эстетом по своей природе, духу. Для того чтобы прийти к такому выводу, даже не надо глубоко погружаться в мир его произведений. Он был эстетом хотя бы потому, что он был художником; художником слова. Леонтьева просто хочется читать, наслаждаясь его слогом, точностью выражения мысли, образностью. Как разительно он отличается от скучных профессоров, нудно излагающих нам абстрактные метафизические истины той же самой социологии эзотерическим языком, более похожим на «эсперанто», чем на русский. Василий Васильевич Розанов, друживший с К. Леонтьевым, будучи сам эстетом, любителем изящного и острого слова, писал Леонтьеву: «Ваш язык, сухой, точный, как бы сталью подрезывающий каждый предмет и подводящий под него плёнку именно нужной толщины… меня безмерно приковывал, и я множество страниц перечитал по многу раз, именно ради языка, любуясь им» (Неизданные письма В.В. Розанова к К.Н. Леонтьеву // Литературная учёба. 1989. № 6, с. 27).

«ЗАВТРА». Биографы Леонтьева также обращают внимание на так называемое бытовое эстетическое чувство Леонтьева.

Валентин КАТАСОНОВ. Действительно, он был очень чуток к разным проявлениям красоты в окружающей его обстановке и людях. Наоборот, очень болезненно реагировал на беспорядок, неопрятность, банальную грязь. Оценка Леонтьевым нового человека, попадавшего в поле его зрения, начиналась с оценки его внешнего вида, поведения, культуры речи. К некоторым людям у Леонтьева возникала чисто эстетическая неприязнь, которую некоторые воспринимали как проявление снобизма. Лишь один пример: отношения К. Леонтьева с известным издателем и журналистом консервативного направления М.Н. Катковым. У них на почве издаваемого Катковым журнала были постоянные деловые отношения. Но в редакции журнала Константин Николаевич не любил бывать, так как там была серость и грязь. Да и внешний вид самого издателя оставлял желать лучшего.

«ЗАВТРА». Известно, что Леонтьев говорил о красоте социального мира.

Валентин КАТАСОНОВ. О чём бы Леонтьев ни писал, он всегда прибегал к эстетическим оценкам. Константин Николаевич специально подчёркивает, что так называемый «вторичный», или «отражённый», мир его интересует во вторую или третью очередь. «Отражённый» мир – мир искусства (изобразительного, музыкального, театрального, литературного). Конечно, Леонтьев проявляет интерес к искусству, но, как говорится, постольку поскольку. Главным объектом его эстетического интереса выступает «первичный», или «живой», мир. Прежде всего социальный мир, причём рассматриваемый в его движении, развитии. Эстетическим оценкам у Леонтьева подвергаются цивилизации, государства, монархи, военные начальники, другие великие исторические личности, литературные произведения, войны, церковные службы и храмы, одежда, здания, народное художественное творчество и т. п.

Социальный мир Леонтьев воспринимает как пёструю картину, разные части которой дополняют друг друга и в то же время создают контрасты. Социальный мир в глазах Леонтьева имеет полюса, в нем порядок и гармония сочетаются с хаосом, он подвижен, периоды относительной стабильности чередуются с катаклизмами и взрывами. Знатоки Гегеля сказали бы, что это мир диалектических противоположностей, но сам Леонтьев Гегеля не любил и слово «диалектика» предпочитал не использовать. Леонтьеву было несложно воспринимать эстетически социальный мир, поскольку он, как мы уже говорили, уподоблял его живому организму.

«ЗАВТРА». Красота у К. Леонтьева не есть некая застывшая мещанская «красивость»?

Валентин КАТАСОНОВ. Нет. Такая «красивость» у него ассоциировалась с «нирваной» или смертью. Это уже в ХХ веке декаденты начали смаковать красоту смерти. Доживи Леонтьев до этих времён, он назвал бы такую эстетику сатанинским извращением. Для настоящей жизни, по Леонтьеву, нужно что-то «более горячее и привлекательное, чем… кроткая, душевная “Нирвана”. А горячее, самоотверженное и нравственно привлекательное обусловливается непременно более или менее сильным и нестерпимым трагизмом жизни» (Леонтьев К.Н. О всемирной любви // Леонтьев К.Н. Собр. соч. Т. 8. М., 1912, с. 193.). В картине живого мира всегда должны соседствовать светлые и тёмные цвета. Некоторые представляют себе социальный идеал как мир абсолютной любви, счастья, милосердия, добра. Такого не может быть по многим причинам, в том числе по эстетическим. Гармония, о которой многие привыкли говорить по привычке, предполагает сосуществование светлого и тёмного, добра и зла, милосердия и бессердечия, богатства и бедности, красоты и уродства, любви и ненависти, сострадания и эгоизма, войны и мира. Такова реальная гармония социальной жизни. О том, что такое красота, Леонтьев начал думать ещё в молодости. Примерно в двадцатилетнем возрасте он написал роман «В своём краю», где дал чеканную формулу «Красота есть единство в разнообразии». В последующие сорок лет жизни эта формула не претерпела принципиальных изменений, она лишь конкретизировалась деталями и примерами из реальной жизни.

«ЗАВТРА». Сразу вспоминается: «красота спасёт мир».

Валентин КАТАСОНОВ. Эти слова Ф.М. Достоевского вспоминают часто. Напомню, что они – из его романа «Идиот» (1867). Произносит их 18-летний юноша Ипполит Терентьев, ссылаясь на переданные ему Николаем Иволгиным слова князя Мышкина, при этом с иронией в адрес князя. Данный фрагмент из романа Достоевского заслуживает внимания, поскольку показывает, насколько различно понимание и отношение различных героев к этой мысли о красоте. Но Достоевский, насколько я понимаю (если я неправ, пусть меня поправят), не особенно развивает и углубляет тему красоты в своём творчестве. Более того, К. Леонтьев без особого трепета перед авторитетом Ф.М. Достоевского называет его «мрачным» писателем, намекает на отсутствие эстетического начала в его романах. Но эта мрачность художественного творчества Ф. Достоевского парадоксально соответствует выводам самого Леонтьева, который констатировал, что мир начинает умирать, а умирание у него всегда сопряжено с утратой красоты.

Если исходить из формулы Достоевского, что «красота спасет мир», то в этом спасении должны участвовать писатели, художники, поэты, музыканты. Но, по мнению Леонтьева, они этого почти не делают или делают крайне плохо. Конкретно он это показывает на примере многих произведений русской литературы ХIХ века.

«ЗАВТРА». Опять же без оглядки «на авторитеты»?

Валентин КАТАСОНОВ. Да. Он критикует даже таких авторитетов русской литературы, как Н.В. Гоголя, Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого. Все они, по мнению Леонтьева, чрезвычайно увлеклись обличением русской жизни, смакуют её уродства, специально выискивают грязь. Отсутствие положительных героев и красоты в литературных произведениях порождает у читателей уныние, утрату бодрости, веры сначала в себя, а потом и в Бога. Русские писатели, по убеждению К. Леонтьева, слишком принижают жизнь под предлогом «объективизма» и «реализма». В отличие, скажем, от французов, которые бросаются в другую крайность: приподнимают её на каблуки и ходули. «Сама жизнь лучше, чем наша литература. Всё у наших писателей более или менее грубо: комизм, отношения к лицам; даже "Война и мир", произведение, которое я сам прочёл три раза и считаю прекрасным, испорчено множеством вовсе не нужных грубостей» (Леонтьев К.Н. Моя литературная судьба // Литературное наследство. – М., 1935, с. 463).

«ЗАВТРА». Да, когда «ушли» пушкинская героика, лермонтовский романтизм, патриотизм А.К. Толстого… литература заехала немного не туда.

Валентин КАТАСОНОВ. Мелочности реализма и искушения заняться обличениями «пороков» русской жизни, по мнению Леонтьева, избежал именно А.С. Пушкин. Для Константина Николаевича Пушкин был великим поэтом прежде всего потому, что он был великим эстетом.

«ЗАВТРА». А что говорит Леонтьев о соотношении эстетического и этического критериев?

Валентин КАТАСОНОВ. Мы уже говорили выше о «натуралистической социологии» К. Леонтьева, перечислив двадцать основных её положений. Напомню, что положение №3 звучит так: «Эстетический критерий как универсальное и самое точное средство оценки». Я высказал убеждение, что для Леонтьева эстетический критерий оценки социальных явлений, процессов, событий был выше, чем критерий этический. Этические нормы, по мнению Леонтьева, вообще имеют очень ограниченную сферу применения – межличностные отношения. Они непригодны для оценки государства, политики, отношений между большими социальными группами и т. д. В то же время эстетический критерий, по мнению Леонтьева, универсален. Он годится для оценки всего того, что имеется в мире природы – как неживой, так и живой (органической). Кроме того, он полностью применим для мира социального. Более универсального критерия, как говорит Леонтьев, человечеству не известно. Эстетический критерий предполагает использование таких понятий, как «прекрасное» и «безобразное», «красивое» и «уродливое», «гармоничное» и «хаотичное».

«ЗАВТРА». Есть ещё религиозный критерий.

Валентин КАТАСОНОВ. Да, но о нём Леонтьев вспоминает довольно редко. Как человек верующий, он прекрасно понимает, что именно этот критерий является высшим. В принципе эстетический критерий не противоречит критерию религиозному: с Богом ассоциируется всё красивое, прекрасное, гармоничное. С его антиподом (в христианстве – дьяволом) связано всё безобразное, уродливое, хаотичное. Но поскольку в мире много религий, то использование религиозного критерия в мировом масштабе, по мнению Леонтьева, затруднено. Эстетический критерий более универсален, он понятен любому человеку независимо от его расы, национальности, вероисповедания. В Леонтьеве сосуществуют два очень ярких и сильных чувства – религиозное и эстетическое. Но долгое время эстетическое чувство было сильнее религиозного, поэтому на первый план (по крайней мере в его творческой деятельности, а не в личной жизни) выходил именно эстетический критерий.

«ЗАВТРА». Леонтьев частенько говорит о примате эстетического начала над этическим.

Валентин КАТАСОНОВ. Да, при каждом удобном случае. Мысль Константина Николаевича предельно проста: будет красота – будет и мораль. Уходит красота, уходит и мораль. «Где много поэзии, – писал он Иосифу Фуделю, – непременно будет много веры, много религиозности и даже много живой морали» (Леонтьев К. Письмо к И. Фуделю // Русское обозрение. 1895. № 1, с. 272).

«ЗАВТРА». Насколько я в курсе, отношение к эстетическим взглядам К. Леонтьева было неоднозначным среди представителей русской мысли.

Валентин КАТАСОНОВ. Конечно. Н.А. Бердяев, например, полагал, что эстетизм Леонтьева далёк от русской традиции, происходит от западного романтизма с его культом силы, аристократизма, рыцарства, любви и поэзии. А западный романтизм, в свою очередь, имеет свои корни в католичестве и протестантизме. Западный романтизм чужд русской культуре и православию. Отчасти Бердяев прав. Леонтьев не похож ни на славянофилов, ни на русских религиозных философов и писателей второй половины ХIХ и начала ХХ вв., в творчестве которых доминирует не эстетическое чувство, а чувство сострадания «бедным и униженным». Но парадокс заключается в том, что Леонтьев везде повторяет о спасительной миссии России, делает всё от него зависящее для того, чтобы Россия укреплялась. По внутреннему духу он был более русским, чем некоторые наши религиозные философы, которые оказались заражёнными вирусом западного либерализма. К таковым, в частности, можно отнести того же Бердяева (раннего; позднее, в эмиграции, он стал изживать свои либеральные пристрастия).

Ещё более нелицеприятными оказались оценки С.Л. Франка. Он называл эстетические взгляды Леонтьева «эстетическим изуверством», «эстетическим фанатизмом». Некоторые критики К. Леонтьева сравнивали его с Ф. Ницше. Не только в связи с некоторым (внешним) сходством их взглядов на мораль, но и по причине того, что для «сверхчеловека» Ницше эстетика относилась к высшим ценностям. Впрочем, сходство лишь внешнее. Для «сверхчеловека» Ницше «бог умер», а у Леонтьева Бог оставался высшей, абсолютной ценностью. Бог у Леонтьева и есть источник красоты.

«ЗАВТРА». Можно говорить об «эстетическом зрении» Леонтьева как способе восприятия социального мира.

Валентин КАТАСОНОВ. Леонтьева крайне удивляет то обстоятельство, что в ХIХ веке все стали смотреть на мир исключительно через «очки», называемые «наукой». Эти «очки» искажают действительность порой до неузнаваемости. Леонтьев с большим сожалением признаёт, что человек отвык от прямого эмпирического восприятия мира, основанного на эстетическом чувстве. По мнению Леонтьева, эстетический факт не менее достоверен, чем факт научный. Леонтьев рассуждает следующим образом: «Если никого не возмущает утверждение, что жасмин пахнет лучше смазных сапог или что олень и лев красивее свиньи и вола, то отчего, – недоумевает К. Леонтьев, – так трудно принимается публикой аналогичное утверждение: Вронский в "Анне Карениной" изящнее, прекраснее, благовиднее того профессора, который спорит с братом Левина» (Леонтьев К.Н. Моя литературная судьба // Леонтьев К.Н. Собр. соч. в 9 томах. Том 3. – СПб., 1913, с.41).

По мнению Леонтьева, христианство может оказаться недоступным для многих людей, но способность эмпирического восприятия красоты дана любому язычнику. Леонтьев полагает, что эстетическое чувство имеет определённую автономность от чувства религиозного, в том числе христианского. Языческое отношение к красоте «настолько же не противоречит всеобщему христианству, насколько общие физиологические свойства животных, их дыхание, движения и т. д. не противоречат их сравнительной эстетике… И потому христианин, оставаясь христианином вполне, может рассуждать и мыслить вне христианства, за его пределами о сравнительной красоте явлений точно так же, как может он мыслить о сравнительном законоведении или ботанике».

«ЗАВТРА». Для современного человека положение Леонтьева об эстетической оценке социальных явлений, наверное, труднопонимаемое.

Валентин КАТАСОНОВ. Сегодня наши граждане, живя в мире телевидения и интернета, привыкли обсуждать и оценивать события, происходящие не только в России, но и во всех уголках земного шара. Порой по несколько событий за день. А давайте задумаемся: как мы оцениваем эти события? В половине случаев это оценки экономические, в другой половине – нравственные. А часто ли мы прибегаем к другим критериям оценки? К религиозно-духовным и эстетическим? Крайне редко. Я против абсолютизации эстетического критерия (чем грешил Леонтьев), но эстетическое восприятие мира усилило бы нашу способность видеть и понимать социальный мир, сделало бы его более «объёмным».

Приведу фрагмент из работы Леонтьева «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения», раскрывающий значимость «эстетического зрения» для социолога: «Шапка-мурмолка, кепи и тому подобные вещи гораздо важнее, чем вы думаете; внешние формы быта, одежды, обряды, обычаи, моды – все эти разности и оттенки общественной эстетики живой, не той, т. е. эстетики отражения или кладбища, которой вы привыкли поклоняться, часто ничего не смысля, в музеях и на выставках, – все эти внешние формы, говорю я, вовсе не причуда, не вздор, не чисто "внешние вещи", как говорят глупцы; нет, они суть неизбежные последствия, органически вытекающие из перемен в нашем внутреннем мире; это неизбежные пластические символы идеалов, внутри нас созревших или готовых созреть...». Это предпоследний абзац большой работы Леонтьева. Казалось бы, Константин Николаевич мог завершить свой труд чем-то более значимым, весомым, глобальным. Речь в абзаце, на первый взгляд, идёт даже не о второстепенных, а третьестепенных вещах – о какой-то шапке и о какой-то кепке. Но это только на первый взгляд. Для Леонтьева это очень глубокие зрительно-эстетические символы, отражающие полюса духовного состояния тогдашнего русского общества. Шапка-мурмолка – традиционный русский головной убор (который, кстати, носили некоторые славянофилы), а кепи – французский (его одно время пытались внедрять в русской армии). Сегодня в «демократической» России нас пытаются лишить последних остатков «эстетического зрения». А если мы будем уделять ему должное внимание, как советует Леонтьев, многое нам станет видно и понятно. А это уже шаг к исправлению нашей социальной жизни. Обострённое эстетическое чувство (подобно совести) не даст нам спокойно жить, подобно тому как не мог спокойно жить Леонтьев.

Как отмечает исследователь творчества К. Леонтьева А.А. Корольков, ему «принадлежит открытие такого понимания эстетических, этических, социальных норм, которое ещё только пробивает себе дорогу в науке и философии XX столетия. Его эстетика отвергает среднестатистическое толкование норм, столь принимаемое и здравым смыслом, и наукой вплоть до наших дней». Леонтьев эстетически остро воспринимал то, что выражалось понятиями «среднее», «усреднённое», «привычное», «норма», «здравый смысл». Он видел в этом упрощение, «превращение цветущей сложности» в нечто серое, безобразное, умирающее: «Именно это-то среднее, дурацкое, опасное понимание (или так называемый здравый смысл) доступно большинству». Он даже постоянно подлавливал представителей «науки» (особенно социальной) на том, что их «открытия» нередко «подгоняются» под запросы нетребовательной публики с её «здравым смыслом». Кто-то усматривал в этом снобизм и аристократическое высокомерие Леонтьева. Но думаю, что такое описание мира Леонтьевым не было продиктовано каким-то высокомерием, он искренне и тяжело переживал умирание «цветущей сложности». Подобно тому, как люди переживают тяжело умирание своих близких.

Леонтьев – один из величайших (не только в России, но и в мире) ниспровергателей «здравого смысла», «очевидного», «общепринятого», даже если это освящено высочайшим авторитетом науки. Потому что Леонтьев смотрел на мир широко открытыми глазами, был «эмпириком». В отличие от многих людей «науки», всю жизнь пребывавших в мире виртуальных абстракций. Говорят, что в философии есть целое направление, называемое «философией сомнения». Основоположником этого направления принято считать французского математика, физика, механика и философа Рене Декарта (1596–1650). Как пишут в словарях и энциклопедиях, метод познания Декарта – «интуитивно-дедуктивный», или «аксиоматико-дедуктивный». По его мнению, основные принципы, основные аксиомы (первые принципы, первые аксиомы) в науке выводятся с помощью интуиции и носят исключительно интуитивный характер. Все остальные положения дедуктивным путём выводятся из этих интуитивных аксиом.

Кто-то из писавших о Леонтьеве сравнил Константина Николаевича с этим знаменитым французом на том основании, что они оба ничего не принимали на веру, усматривали в так называемом «здравом смысле» хорошо укоренившиеся предрассудки.

«ЗАВТРА». Такое сравнение допустимо?

Валентин КАТАСОНОВ. Всё-таки различия есть. Француз был метафизиком и рационалистом, свои сомнения строил на умозрительной логике. Леонтьев вполне обходился без «аксиоматико-дедуктивного» метода, свои сомнения строил на эмпирике и эстетике. У Декарта было множество последователей (они есть и сегодня). А Леонтьев до сих пор остаётся уникальным явлением.

С учётом сказанного социологию Леонтьева можно назвать не только «натуралистической», но и «эстетической». Если какие-то разновидности «натуралистической» социологии имеются в мире (они берут свое начало от Г. Спенсера), то аналогов «эстетической социологии» не существует.

Также:

Часть I. Основным объектом познавательной деятельности Леонтьева было общество, его структура, динамика, движущие силы. Поэтому творческие искания Леонтьева можно назвать социологией. Но не в традиционном смысле как науки, а как сферы познавательных интересов. Леонтьев как социолог очень самобытен и оригинален на фоне официальной социальной науки.

Часть II. Леонтьев переживал по поводу того, что в России даже образованные слои имели весьма смутное представление о Византии: многим она представляется чем-то «сухим, скучным», «даже жалким и подлым». Константин Николаевич сожалел, что не нашлось ещё людей, которые, обладая художественным дарованием, посвятили бы свой талант описанию византизма, сумели бы развеять «вздорные», «самые превратные представления» о нём и донести до читателя, «сколько в византизме было искренности, теплоты, геройства и поэзии».

Часть III. Леонтьев относится к тому разряду мыслителей, которых мало замечают во время их жизни. А если замечают, то воспринимают как чудаков, юродивых, маргиналов. Но о них вспоминают после смерти, когда многие пророчества таких «чудаков» начинают сбываться. Сбылось пророчество Леонтьева относительно «феодального социализма» в России.

Часть IV. Нынешние СМИ настойчиво нас «грузят» такими понятиями, как «социальный прогресс», «экономический прогресс», «научно-технический прогресс», «цивилизованный мир», «международное сообщество», «демократия», «либерализм», «общественные идеалы», «мнение науки» и т. п. В том, чтобы наши граждане быстрее и без вопросов «заглатывали» все эти небезопасные для умственного здоровья «конфетки», нашим СМИ очень активно помогает официальная социальная (общественная) наука и система образования.

Часть V. Леонтьев как бы невзначай таких буржуа называет сначала «спокойными», а второй раз – «покойными». Это не оговорка. Душа таких людей мертва, они «живые покойники». Вспоминается стихотворение Александра Блока «Пляски смерти» (1912), в котором он писал о таких «живых мертвецах», которые обитали в Петербурге и которых Леонтьеву приходилось наблюдать ещё задолго до Блока.

Часть VI. Сегодня в России мы являемся свидетелями такой абсолютизации, фетишизации «научного» знания. Достаточно вспомнить разговоры наших либералов о том, что России нужна «экономика знаний» (невнятный термин, за которым не стоит ничего реального). Леонтьев полагает, что между так называемым «незнанием» и «знанием» должен поддерживаться определённый баланс, необходима «неравномерность знания в обществе».

Часть VII. А кто же ратует за технический прогресс? Кто, выражаясь современным языком, его главные бенефициары? Это класс капиталистов, промышленных, торговых, денежных. А также люди их окружения и прислуга, в том числе учёная.

Часть VIII. Представления Леонтьева по национальному вопросу, как всегда, были очень нестандартными и парадоксальными, порой они были даже шокирующими. У Леонтьева, в частности, были принципиальные «несовпадения» по так называемому славянскому вопросу со многими славянофилами. Самого Константина Николаевича некоторые исследователи по недоразумению называют славянофилом, хотя, если внимательно почитать Леонтьева, то мы можем заметить, что он по ряду вопросов, в том числе национальному, от славянофильства дистанцировался.

Часть XIX. Леонтьев активно выступает против племенизма и против политического национализма. Под последним следует понимать утилитарное использование национальных лозунгов для достижения политических целей, прежде всего достижение государством национального суверенитета (собственно панславизм, по мнению Леонтьева, как раз относится к политическому национализму). «Итак, служа принципу чисто племенной национальности, мы способствуем, сами того не желая и не сознавая, – космополитизму», – заключает Леонтьев. «Национальное начало, лишённое особых религиозных оттенков и формы, в современной, чисто племенной наготе своей, есть обман...»

Часть Х. Говоря об особенностях русского человека, Леонтьев называл такую его особенность, как «коллективизм». Этот коллективизм проистекал из общинной формы организации крестьянской жизни. Хотя Леонтьев не был народником (более того, народников не любил и презирал), он, как и народники, полагал, что это создаёт основу для «русского социализма». Впрочем, отношение Леонтьева к такому качеству, как коллективизм, было смешанным.

Часть XI. Леонтьев полагал, что из всех реформ Александра II так называемая аграрная, или крестьянская, реформа не носила откровенно либерального характера. Леонтьев не возражал против того, чтобы крестьянин был освобождён из-под так называемой крепостной зависимости (хотя и он, и другие современники считали, что, за редкими исключениями, скорее это был «помещичий патернализм»). Против чего Леонтьев возражал, так это против того, чтобы крестьянина освободить без земли, сделав его абсолютно беззащитным перед акулами капитала.

Часть XII. «Натуралистическая» социология Леонтьева не исключает духовного понимания движущих сил и тенденций общества. Но это духовное понимание важно и полезно дополнять выводами, вытекающими из «натуралистического» анализа общества. Леонтьев постоянно подчёркивает, что его «натуралистическая» социология не противоречит православию.

Часть XIII. Рассматривать «равенство» в качестве моральной нормы и тем более в качестве идеала общественной жизни Леонтьев считает почти безумием. Это противоречит христианскому представлению об обществе (равенства, по замыслу Бога, быть не может) и о целях и идеалах христианской жизни (у человека должны быть совершенно другие цели и идеалы).

1.0x