ВАСИЛИЙ Ш А Х О В
99-я годовщина: СЛАВА СОВЕТСКОЙ АРМИИ. Есенины - 1
«…Была у меня библиотека первых изданий Есенина – много уникальных книг. Целую связку забрал с собой и таскал по
окопам и землянкам, пока их все до единой не «зачитали» мои однополчане… …Я не жалею о тех книгах, что «зачитали» у меня лейтенанты и солдаты 92-й Ленинградской стрелковой
дивизии, многих из которых давно уже нет в живых, - их могилы с красными звёздами и надписями «Вечная слава…» раскиданы вокруг Ленинграда…»
Константин Е с е н и н. «Через волшебный фонарь».
«Это что, родственник, что ли? – Сын…»
Уже семьдесят лет отделяет нас от дня Победы. Семьдесят раз падали росинки-слезинки с гроздей черёмухи и сирени. Семьдесят раз улетали и прилетали перелётные птицы. Родившиеся в год Великой Победы стали пенсионерами. Неумолимое время… Годы и десятилетия… Тревожно-болевое эхо былого… Светлые горизонты памяти… Как в журавлиной стае из песенного эпоса Расула Гамзатова сквозил «промежуток малый», вызванный потерей птицы, так изо дня в день редеют ряды тех, кто возвратился с кровавых полей сражений, кто ковал карающий ворога меч победы в тылу врага. Могильные холмики… Памятные плиты… Обелиски… Светлая печаль, болевая горечь невосполнимых утрат, предчувствие и постижение священного бессмертия великого подвига ушедших из жизни во имя ныне и во веки веков живущих («Его зарыли в шар земной, // А был он лишь солдат, // Всего, друзья, солдат простой, // Без званий и наград. Ему как мавзолей земля - // На миллион веков, // И Млечные Пути пылят // Вокруг него с боков». Сергей Орлов).
Один из тех, кому человечество обязано Великой Победой, - Константин Сергеевич Е с е н и н, сын гениального русского поэта. Три боевых ордена Красной Звезды. Три ранения. Было пробито лёгкое, отчего на спине после операции остался шов в 17 сантиметров. – «Когда я прихожу к врачу, - шутливо улыбался Константин Сергеевич, - мне достаточно только снять рубашку, как мне сразу же выписывали бюллетень, больничный лист». Было и серьёзное ранение в палец. Опасное для жизни кровотечение. Решено было палец ампутировать. Хирург, заглянув ещё раз в медицинскую карту, прочитав: Е с е н и н, спросил: «Это что, родственник, что ли?». – «Сын…». – «Нет, тогда не будем отрезать палец, будем лечить…». Было даже сообщение близким людям: Константин Есенин погиб смертью храбрых…
Сын Сергея Александровича и Зинаиды Николаевны Есениной (Райх) родился 3 февраля 1920 года. Крёстным отцом Константина был Андрей Белый, знаменитый автор «Золота в лазури», «Пепла», «Симфоний», «Петербурга», «Серебряного голубя». Сергей Есенин посвятил сотоварищу, будущему крестному отцу своего сына, «П р и ш е с т в и е» («Господи, я верую!.. Но введи в свой рай Дождевыми стрелами Мой пронзенный край. За горой нехоженой, В синеве долин, Снова мне, о Боже мой, Предстает свой сын. По тебе молюся я Из мужичьих мест; Из прозревшей Руссии Он несет свой крест»).
… Перед отправкой на фронт Константин навестил в приокском селе свою бабушку Татьяну Фёдоровну. Низкий дом с голубыми ставнями. Ока синеокая.
Малая родина отца («Край любимый! Сердцу снятся скирды солнца в водах лонных…»). …Памятник Сергею Есенину в Рязанском кремле… Сюда приходят участники международных Есенинских Чтений. Сюда несут букеты ландышей и ромашек выпускники школ. Тут неизменно фотографируются молодожены. Здесь благоговейно безмолвствуют краеведы. К бронзовому изваянию русского гения (скульптура А.П. Кибальникова) устремляются экскурсанты и туристы. Любители и ревнители изящной словесности приближаются к монументу как к великой общечеловеческой святыне. Есенинское слово, вдохновенные стихи о Есенине («Венок Есенину») звучат из уст поэтов, представляющих духовно-лирическую культуру разных параллелей и меридианов Земли…
Константин Сергеевич с какой-то грустью делится с нами сокровенным, незабываемым: - Надо сказать, что носить фамилию Есенин довольно хлопотно. Я в основном придерживаюсь двух принципов. Первый из них: нося фамилию Есенин, стихов не писать, а тем более не публиковать. Как бы ты ни писал, их будут сравнивать со стихами отца. Второй – горьковский: «Если можете не писать – не пишите». Вот о футболе я не писать не могу и пишу. А стихи… Так, раз в три года…
Кстати, в среде футболофилов и спортивных журналистов Константин Сергеевич – личность почтеннейшая, почти легендарная. Его называли «поэтом статистики», богом отечественной футбольной статистики, историографом советского футбола; его книги о футболе расходились приличными тиражами.
«Дмитрий Дмитриевич Шостакович бегал
за мороженым для меня…»
Есенинская Рязанщина принимала дорогого гостя – фронтовика Константина Сергеевича Есенина, сына великого поэта-земляка. На литературно-музыкальных вечерах, за «круглыми столами» звучало взволнованное слово о бессмертном подвиге героев ратного и мирного труда; гармонисты из Дивова и есенинского Константинова самозабвенно выводили мелодии о Катюше, о том, как на позицию девушка провожала бойца, как в лесу прифронтовом слетает лёгкий лист, как бьётся в тесной печурке огонь, как уходили в поход на врага партизаны; встревоженные басы просили, чтобы соловьи не тревожили солдат: пусть солдаты немного поспят. Взволнованные солисты из Солотчи и Рыбного устремляли слушателей к судьбоносным событиям, о которых помнили Днепр и Минск, Вена и Дунай, Эльба и София. Гитарист из есенинских Спас-Клепиков чаровал-печалил «Песней матери», напоминанием о том, как струился над есенинской избушкой тот вечерний несказанный свет. Работница культуры из Ласкова своей декламацией напоминала дорогому гостю и присутствующим землякам о грозно-роковом 1941–ом, когда враг рвался к столице, когда в окрестностях есенинского Константинова уже высаживался фашистский десант…- «Сколько раз осыпался подкошенный во поле колос, И немецкие танки, // Как звери, ползли по стерне, Но никто не посмел соловьиного просверка голос// Потерять навсегда в дорогой необъятной стране!// О Россия моя, ты не только красна балалайкой,// Грозной сталью возмездья ты недруга в битве смела,// Под шинелью прожженной, под рваной крестьянской фуфайкой// Ты укрыла певца и потомкам его сберегла...». Валентин С о р о к и н. «Дом поэта».
На одной из встреч мастера областной филармонии исполнили фрагмент из Седьмой (Ленинградской) симфонии Дмитрия Шостаковича.
Константин Сергеевич вспоминал о том, как он впервые где-то под Ленинградом
по радио услышал чарующе-захватывающую, преображающую душу, бессмертную музыку грядущей Победы:
- В этой музыке есть разумный оптимизм. Оптимизм 1943 года. Оптимизм, достойный советского человека 1943 года. Горе, боль, надежда на скорую победу…
К финалу испытываешь сложное врачующее чувство… чувство нежности… чувство нравственного очищения… Аристотель называл это катарсисом…
Константин Сергеевич улыбнулся и с добродушной лукавинкой проговорил:
- Когда я слышу музыку Шостаковича, то мне вспоминается он ещё юношей, совсем молодым… Знаете, Дмитрий Дмитриевич для меня на стадионе за мороженым бегал…
Шостакович дружил и творчески тесно сотрудничал с Мейерхольдом – отчимом Константина Есенина. …Городская усадьба в губернской Пензе (улица Лекарская, ныне – Володарского, 59), где и родился Всеволод Эмильевич. Старинной постройки добротное, в традициях деревянной архитектуры, солидное здание с цокольным этажом, с причудливо-резными окнами. Везде – деревянный орнамент. Отец его – купец второй гильдии, винодел, владелец прибыльного предприятия «Мейергольд и сыновья». При крещении, по лютеранским обычаям, получил будущий режиссёр-реформатор три имени – Карл Теодор Казимир. При принятии православия (в честь писателя Гаршина) выбрал себе имя Всеволод.
И Шостакович, и Мейерхольд были заядлыми болельщиками-футболофилами.
На трибуне стадиона Всеволод Эмильевич пояснял своему смышленому пасынку всё, что происходило на поле. Дмитрий же Дмитриевич баловал Костю мороженым, за которым смиренно и демократично выстаивал в очереди…
Однажды редактору еженедельника «Футбол» (с ним сотрудничал сын поэта) Льву Филатову пришло письмо от Шостаковича с просьбой передать это письмо Константину Есенину. Когда тот наведался в редакцию, Лев Иванович осторожно, боясь обидеть собеседника, полюбопытствовал: «Вам мог написать композитор Шостакович?». - «По вопросам музыки вряд ли, - спокойно ответил тот. – А вот о футболе мог спросить: ведь Дмитрий Дмитриевич и сам балуется футбольной статистикой».
Во глубине России: малая родина Мейерхольда
(пензенская колыбель литовской оборонной поэзии).
…Остановки-станции. Военные и гражданские эшелоны на Кочетовку, Тамбов, Рязань, Пензу, Воронеж, Сталинград. На восток, в Сибирь. И на фронт, который стремительно приближался, напоминая о себе бомбежками, ночными прожекторами, сигналами воздушной тревоги, санитарными поездами, наполненными до отказа, могилами умерших от ран воинов… В мемуарных заметках, письмах тех лет, архивных документах, газетных и журнальных публикациях, сообщениях «следопытов», воспоминаниях ветеранов войны, тружеников тыла есть сообщения об эвакуации из Прибалтики, из Украины. В них мелькают названия городов, сёл, станций и полустанков Подстепья, Подонья, Приворонежья, Поочья, Поволжья. Благодарные слова об отзывчивости, трепетной чуткости к чужому горю, к чужой боли, к чужой неустроенности.
Русская земля издревле, от глубинных истоков своих, озаботилась человеколюбием, самоотверженной «печалью не о своём горе». К великому стыду «прогрессивного человечества», сегодня черной неблагодарностью платят русичам некоторые политиканы из ближнего и дальнего зарубежья. Неужели можно забыть, вычеркнуть из памяти былое, святые страницы подлинного интернационализма, дружбы и взаимовыручки народов? Архивы, раритеты, библиографические редкости, мемуары, эпистолярия сохранили документальные свидетельства событий лета 1941 года. Спешная эвакуация из Прибалтики. Эшелоны через Воронеж, Елец, Липецк, Чугун, Грязи, Раненбург, Александро-Невский, Мичуринск, Кочетовку… Жажду утоляли донской, воронежской, матырской, цнинской, окской водой. Хлебом кормили их липчанки, тамбовчанки, рязанки; снабжали махоркой усманцы, добринцы. Группа литовских писателей направлялась в Пензу.
Саломея Н е р и с – в числе эвакуируемых. Русское Подстепье, Поволжье. Эшелоны. Эшелоны. Эшелоны. Боль разлуки в глазах спутников. Боль утраты, боль сострадания в глазах встреченных в пути. Мучительные раздумья: почему Иоганны и Фридрихи, земляки Гёте и Шиллера, рушат Михайловское и Спасское-Лутовиново? Почему соотечественники Бетховена сожгли лермонтовское Кропотово, оскверняют толстовскую Ясную Поляну? В каких сатанинских недрах вызрело нашествие, насилующее Татьян и Ольг Лариных, Калитиных, Бедных Лиз, Наташ Ростовых, Анн Карениных, шолоховских Аксиний, блоковских Прекрасных Дам? И по контрасту с изуверством нелюдей - доброе, искреннее, нелицемерное, материнско-сестринское, отцовско-братское, дружеское, товарищеское отношение к ним, беженцам, России, россиян. Архивы сохранили исповедальные строки Саломеи Нерис. «Незабываемые дни» - название мемуарного эссе литовской поэтессы. Конец июля 1941 года: «Плоскобережная Сура и зеленеющие яворы (клёны) улиц Пензы, тихий уголок Лермонтова с темным бюстом поэта и пышно цветущим садиком, парк, украшенный цветами осенних кленов и вязов, откуда взгляд поверх крыш домов рвался далеко на запад, на родину, порабощенную врагом, встретили нас, литовских писателей, как остановившийся на недолгий отдых косяк журавлей».
Какой-то особой теплотой веет от этих автобиографических строк замечательной поэтессы; дорого и весомо каждое её впечатление, наблюдение: «Гостеприимной была для нас библиотека Лермонтова, атмосфера города была благотворной для поэтического творчества». Мудрое, глубоко прочувствованное слово Саломеи Нерис звучит гимном дружбы народов, нелицемерного братства, взаимоподдержки: «Всё это время, больше четырёх месяцев, прожитых в Пензе для меня сегодня звучит как тихая элегия, как несложная однотонная музыка губной гармошки и как звук слаженного шага по мостовой улицы Карла Маркса в сумерках раннего осеннего утра, когда с отрядами уходящих на фронт бойцов и моё сердце вместе с ними рвалось на запад». …В беседе с фронтовиком Константином Сергеевичем Есениным я рассказывал ему о своей работе в Пензе в 1960-1970-ые годы; о краеведческих поисках и публикациях, связанных с именами Дениса Давыдова, Радищева, Салтыкова-Щедрина, Лермонтова, Белинского, Замойского, Мейерхольда; о беседах со старожилами, помнившими и Мейерхольдов, и литовских литераторов; о радио и телевизионных сюжетах, воссоздававших «пензенский период литовской оборонной поэзии». Вместе с Саломеей Нерис в эвакуации находились Людас Г и р а, Анастас
В е н ц л о в а, Костас К о р с а к о с. Людас Гира написал по-русски стихотворение «Ленинград»; пламенные строки о защитниках города на Неве находили отклик везде,
где звучал голос литовского друга: в госпитале у раненых бойцов, в формирующемся истребительном батальоне, у рабочих завода имени Фрунзе, у селян-земляков Лермонтова, Белинского, Радищева, Мейерхольда.
«Живая Литва» - так назвали сборник «литовской оборонной поэзии». В комментарии авторов-составителей говорилось: «Как видим, Пенза, имеющая уже большие традиции в русской литературе, кровно с нею связанная рядом великих имён, несмотря на своё отдаление от Литвы на географической карте, в истории литовской литературы тоже займёт почётное место как колыбель литовской советской оборонной поэзии периода Великой Отечественной войны».
…Беседуем с Константином Сергеевичем о Пензе, о Мейерхольде, о Саломее Нерис, о европейских «коллегах» русского гения. Он выказывает интерес к «есенинской» тематике курсовых и дипломных работ. Та студенческая работа «Есенин и Цветаева»… Марина Ивановна в 1926 году откликнулась на гибель поэта проникновенными стихами: «И не жалость – мало жил, и не горечь – мало дал, -
м н о г о жил – кто в н а щ и жил дни, в с ё дал – кто песню дал». Духовно-лирический феномен Есенина в студенческих работах соотносился, в частности, с
феноменами Гарсиа Лорки, Рильке. Говорилось об их гуманизме, человечности. Марина Цветаева размышляла: «Войны, бойни, развороченное мясо розни – и Рильке… Рильке нашему времени так же необходим, как священник на поле битвы: чтобы… о просвещении ещё живых и о прощении павших – молиться».
- Да, - задумчиво произнёс Константин Сергеевич, - именно так: просвещение ещё живых… Прощение павших… Никто не забыт, ничто не забыто…
«Не надо рая!.. Дайте родину мою…» (Константин Есенин слушает стихи поэтов-фронтовиков, земляков Сергея Есенина)
Фронтовик-рязанец Борис Иванович Жаворонков создал поэму «Озёрный огонь», посвящённую С.А.Есенину и его родине. Это своеобразная исповедь, былое и думы, размышления об истоках гениального слова, о влиянии есенинской поэзии на формирование активной жизненной позиции человека. – «Сквозь гарь промчась на парашютных стропах, // Я не единым словом не совру: твои стихи читали мы в окопах, // Хранили, как патроны и махру…» - завершает заключительную (пятую) главу поэмы автобиографический лирический герой, вспоминая, остро переживая вновь самые значительные, поистине «звёздные» мгновения своей жизни, опалённой пламенем лихолетий («Мы в списках рукописных их носили. // Я помню: нам комвзвода их читал.// Крестьянский сын, ты так любил Россию, что мир тебя певцом её назвал!»). Участник Великой Отечественной, Б. Жаворонков обращается к национальным нравственным святыням, защищенным ценой миллионов человеческих жизней. Одна из таких ценностей – есенинская поэзия («Твои следы – в ромашках у затона.//Твои стихи – как утренняя звень: // То пахнут рожью, то спадают с клёна, //То речками шумят у деревень»).
В художественно-документальном эссе «Под небом Балтики» Александр Потапов воссоздаёт эпизод Великой Отечественной войны: легендарный Маринеско, командир подводной лодки, перед уходом на выполнение боевой задачи прибывает в Пушкинский Дом, чтобы взять в поход заветный томик («Нам всем Есенин нужен позарез»). Стихотворение «Дорога к поэту» - опять-таки из эпохи Великой Отечественной. Сорок первый. Военный госпиталь в Рязани. Юный лейтенант читает Есенина («О жеребенке красногривом, // О том, как леденеет клён.. // Солдаты слышали ревниво, // Вздыхали, сдерживая стон»). По просьбе раненых, лейтенант, выписавшись из рязанского госпиталя, идёт в Константиново, к матери поэта – Татьяне Фёдоровне («Пайки разделим пополам, мол, это от бойцов гостинец, Татьяна Фёдоровна, вам»). Враг тогда прорывался к Москве. Всего в нескольких десятках километров от Оки, от Константинова – смертоносная поступь нашествия. Встреча с родиной поэта, с его домом. Смятенные раздумья: «Ступил на тихое крылечко, ну вот войду, а что потом?// Что я скажу? Что я вот молод? Что слава сына не умрёт?..// Что ей с того, когда здесь голод и на столицу немец прёт? // …Он низко дому поклонился (За дверь – с гостинцами пакет).// И долго вслед ему струился Вечерний несказанный свет.// И он, забыв про злые боли, шёл беспощадно мстить врагу//
За Русь – малиновое поле и синь, упавшую в реку, // За горе матери поэта, за отчий край и этот дом. // Но он не сразу понял это, а лишь в конце войны. Потом».
* * *
Кавалер трёх боевых орденов Красной Звезды (демобилизовался в 1946 году), прораб, старший инженер столичного строительного управления, «поэт футбольной статистики» Константин Сергеевич Есенин ушёл из жизни 26 апреля 1986 года. Трудная, с драматическими изломами, жизнь замечательного человека. Приходилось ютиться в десятиметровке на первом этаже старого дома… Потом, правда, жилищные условия несколько улучшились. От трагически погибших З.Н. Райх и В.Э. Мейерхольда «перешла» к нему дача в Балашихе. Старой постройки двухэтажный деревянный дом, окруженный заросшим садом. На крыльце этого балашихинского дома сиживали когда-то Мейерхольд и Луначарский, Маяковский и Оборин. А позднее – почти вся футбольная элита России.
Много творческих инициатив было у спортивного журналиста и футбольного статистика Константина Есенина. В их числе – инициатива по созданию «Клуба бомбардиров имени Григория Федотова», «Клуба вратарей имени Льва Яшина».
Похоронен Константин Сергеевич Есенин на Ваганьковском кладбище, недалеко от отца, в одной могиле с матерью Зинаидой Николаевной Райх-Есениной…
****************************************************************
*********************************************************************
Спит ковыль. Равнина дорогая,
И свинцовой свежести полынь.
Никакая родина другая
Не вольет мне в грудь мою теплынь.
Знать, у всех у нас такая участь.
И, пожалуй, всякого спроси —
Радуясь, свирепствуя и мучась,
Хорошо живется на Руси.
Свет луны таинственный и длинный,
Плачут вербы, шепчут тополя.
Но никто под окрик журавлиный
Не разлюбит отчие поля.
И теперь, когда вот новым светом
И моей коснулась жизнь судьбы,
Все равно остался я поэтом
Золотой бревёнчатой избы.
По ночам, прижавшись к изголовью,
Вижу я, как сильного врага,
Как чужая юность брызжет новью
На мои поляны и луга.
Но и все же, новью той теснимый,
Я могу прочувственно пропеть:
Дайте мне на родине любимой,
Все любя, спокойно умереть!
Июль 1925
