ВАСИЛИЙ Ш А Х О В
7. «ОЦИФРОВАННОЕ» БЕССМЕРТИЕ:
«КРАСНЫЙ ВОИН» РЯХОВСКОГО
Величие народного подвига. Военная проза
и публицистика В.Д. Ряховского.
«Никогда не думал, что соглашусь изменить «своим мужикам» и, совершенно бросив думать о них и их мирных «земляных» делах и таких же приземленных чувствах, брошусь головой в омут военного писательства. Я совершенно уверен, что военная тема - не по мне, я ничего в ней не понимаю И. что самое главное, не нахожу в ее течениях извивов и направлений, дающих писателю возможность проследить за человеческим характером, изучить его склонности и, обобщив их, преподнести читателю как образец для подражания… И боюсь, что я прав: не так много среди нынешних командиров людей творческих, думающих не только о своих служебных интересах, но и о так называемой «большой жизни» - мире прекрасного, мире добрых чувств, мире, в котором полностью отсутствует мысль об убиении себе подобных, пусть даже и врагов».
ВАСИЛИЙ Р Я Х О В С К И Й.
Юрий Васильевич Ряховский, сын писателя, сохранивший и опубликовавший заметки отца, написанные «д л я с е б я», вспоминает, как появлялись эти заметки. Перед войной Юрий учился во 2-ой московской специальной артиллерийской школе. Отец, возвращаясь из поездок, озабоченно говорил о стоящей у порога войне. Помнит Юрий Васильевич беседы отца с коллегами по писательскому цеху - В. Кудашевым, М. Исаковским, Л. Соболевым, с М. Залиловым ( потом Героем Советского Союза Мусой Джалилем).
Разрозненные «заметки» В.Д. Ряховского объединяет общий пафос, общее понимание нравственного и эстетического идеала: «Я понимаю, что мысли «убиенные» обязательны для любого государства, если оно хочет дать мир своим гражданам. И военные - то-есть, люди, призванные профессионально защищать страну, обязаны изыскивать новейшие формы и методы борьбы с врагом, - размышляет он. - Причем методы и формы, опережающие технические возможности вражеской науки и экономики. Но вместе с тем, это должны быть люди высоко образованные, думающие, люди высокой культуры, которым не постеснялся бы дать аудиенцию король англицский и с любым из которых смог бы найти общие темы для разговора такой, скажем, корифей, как Бернард Шоу…»(7, 11). Ряховский скептически констатирует: «К сожалению, наши военные еще слабы в интеллектуальной «табели о рангах»… Мои братья, и и те не соответствуют моим представлениям о подлинном русском офицере, подобном лучшим - пусть даже и не лучшим! - из декабристов…». Позиция Ряховского принципиальна и бескомпромиссна: «К сожалению, в командирских рядах превалирует серость под соусом преданности идеям марксизма-ленинизма» (7, 11-12). Есть, конечно же, и «отрадные примеры». Василий Дмитриевич замечает, что в Рязанском Доме Красной Армии он «встречал высоко интеллигентных командиров», когда организовывал и проводил курсы начинающих военных писателей ( Ряховский ссылается на аналогичное мнение помогавших ему на этих рязанских курсах С. Буданцева, Г. Никифорова, С. Обрадовича).
В «заметках» нашли своё отражение историко-культурологические, гражданско-державнические воззрения Ряховского: «Но - такова уж жизнь наша! Она, жизнь российская, во все времена была нелегкой, во все времена русский гражданин не мог свободно высказывать свои мысли, выбирать образ жизни в соответствии со своими взглядами, - отмечает публицист. - Всегда ему приходилось приспосабливаться, наступать себе на горло и - пресмыкаться… А это, братцы, трудно - пресмыкаться и не терять уваженния к себе; это возможно лишь тогда, когда, внешне соглашаясь, думаешь о разговаривающем с тобой унтере пришибееве как о дураке и держишь фигу в кармане… - ирония уступает место саркастическому обобщению. - Жаль, что слаб русский интеллигент и наивысший накал его сопротивления власти - фига в кармане…»(7, 12).
Василий Дмитриевич объясняет, почему он согласился стать корреспондетом газеты «Красный воин», надеть военный мундир ( слава Богу, пока только умозрительный, по литературному армейскому ведомству). Дело в том, что в данной ситуации (в условиях стремительно ухудшающейся международной обстановки) « соединились - чудесным образом! - стремления и намерения государства» и взгляды писателя на государственную политику. Присоединение ( или «воссоединение») Западной Украины и Белоруссии к Советскому Союзу, по мнению писателя, «весьма своевременно в преддверии войны с Германией». «…а в том, что она близка, - замечает Ряховский, - не сомневается никто; по крайней мере, те, кого я знаю и с кем мне удалось говорить по этому поводу… хотя нынче создана видимость неразрывной дружбы «на все
времена» (7, 12).
Ряховский вырабатывает для себя своеобразный профессиональный кодекс чести , обязывающий «писать:
а) п р а в д и в о, б) н е л и ц е п р и я т н о и в) п р а в д и в о !». При этом, он делает смелое заявление : «Хотя, какой черт в нашей стране ее,эту правду, любит?.. За эту правду, пожалуй, и денег-то не заплатят, а то и еще что похуже - бывали примеры. Но все равно - буду следовать этой твердо мной намеченной позиции» (7, 12).
Одна из ближайших командировок Ряховского - в Западную Белоруссию. Земли сии совсем недавно считались «заграницей» Как там живут люди? Как произошло, что польская армия совсем легко «свалилась под косой» отнюдь не самых отборных немецких частей»? На эти вопросы журналист «Красного воина» хотел бы получить ответ.
«Внутренний голос» писателя провидчески нашептывает, что «не дадут нам, братцы, спокойно пожить», что военное лихолетье - не за горами («Дай Бог, еще годок пожируем; а потом - пожалте к ответу: а что вы там такое натворили в семнадцатом году?... По какому такому праву Николая Александрыча укокошили?.. Почему долгов, негодяи, не платите?.. Не важно, что царь брал: на вас же, негодяев, тратил. А вы ему - ствол под нос и от платежов отказываетесь?.. Да мы вас за это… И далее - все в том же ключе. И не важно, кто на нас нападет: все равно под овечьей шкурой немецкого солдата будет виден волчий оскал гражданина Черчилля энд Рокфелленра, Моргана и им подобных потому, что в нашей жизни важны не музыка, не книги, не картины и шедевры Возрождения или античного искусства, а - деньги…»(7, 13). Чтобы не случилось беды, катастрофы, полагает Ряховский, «все до единого в нашей стране должны, отбросив всякие несогласия и альтернативы, плюнуть на них и растереть, чтобы уцелеть и самим, и всей стране с севера до юга и с запада до востока»( 7, 13-14).
Увиденное Василий Дмитриевич соотносит с былым, далёким-близким.Впечатления от посещения границы по какой-то неуловимой психологической ассоциации напомнили о «малой родине»:«Почему-то запахло антоновкой и подумалось, что на Дону теперь хороший клёв… Ну их к черту, немцев этих! Что на них любоваться!» (7, 30). «Ох, давно я о наших местах не писал… Так хочется опять … посидеть с Павлом под яблонями за столом у самовара и подышать медовым духом!..» (7, 480).
Международная обстановка тем временем продолжает накаляться, и в воздухе, по мнению писателя, « сильно запахло войной». В следующей же записи Василий Дмитриевич сетует: «…Язык мне обрубить, вот что надо. Ну, что я за несчастный такой человек!.. Стоило мне о войне только подумать, как - на тебе - война с Финляндией!..» . Размышления писателя показательны и поучительны: «Что тут говорить?.. В старой деревне бытовала поговорка «связался черт с младенцем». Именно этот случай разворачивается перед изумленным миром сейчас. Мы, такая мощная страна, с огромной, неплохо вооруженной армией, с неисчислимыми человеческими ресурсами, предъявляем ультиматум своей же бывшей провинции, «Великому княжеству Финляндскому», от которого отказались в революцию, оказавшись глупее того самого Маннергейма, которого теперь нам и предстоит сокрушить…». Ряховский напоминает, что Маннергейм - «царский свитский генерал, довольно неплохо показал себя в Первую мировую войну и, видимо, отказ Советского государства от Финляндии очень его порадовал», генерал вернулся в Гельсингфорс, «вошел во власть Финской республики и - на тебе! нынче верховный ее правитель».(7, 48).
В.Д. Ряховский пытается понять логику, державно-государственную целесообразность развертывающихся событий. Конечно же, Ленинград слишком близок к финской границе. Естественно, вероятные конфликты с Западом эту «близость» опасно усиливают. «Но не слишком ли мы щедры?.. - размышляет он, как бы «полемизируя» сам с собой. -С одной стороны, мы готовим страну к беспощадной борьбе с мировым империализмом, а с другой - бездумно ввязываемся в горнило местной войны, забывая, что состояние войны для государства - все равно с о с т о я н и е в о й н ы, не важно, велико ли государство, с которым идёт война или мало». Вот Англия, к примеру, воевала с Трансваалем… Сколько людских и других резервов потеряно зря!.. «Внутренний оппонент» делает акцент на том, что в случае л ю б о й войны экономика страны запускается вовсю по военным рельсам и л ю б а я война - экономическая катастрофа» (7, 49).
Конечно же, «заметки» Ряховского не предназначались для сиюминутной публикации. Дневниковая исповедальность, предельная откровенность: «Ну, в общем, достукались: война у нас нынче, братцы, с Финляндией. Интересно просматривать газеты: точь-в-точь такой же настрой, что в четырнадцатом году: ура-патриотизм, лозунги и весьма неубедительные сводки с фронтов»(7, 49).
Историко-философские размышления сменяются бытийными подробностями: «Молодец, что я надел свой черный романовский полушубок, который перешил из тулупа, «построенного» еще в Данкове. Ох, нелегкая случилась нынче зима!..» ( 7, 49).
Репортажность, документальность, правдивость придают очерковым зарисокам Ряховского особую значимость, весомость: «Пока ехал в армейской «эмке» за Ораниенбаум, в бомбардировочный полк, замерз окончательно и с ужасом подумал о наших красноармейцах, лежащих в снегах перед линией Маннергейма… Мало того, что их убивают и ранят, их еще обмораживает наш российский мороз и выводит из строя похлеще мин, пуль и снарядов. Мины и снаряды падают редко, пуля тоже не все время свистят, а Мороз делает свое дело упорно, методично и постоянно, с упорством маньяка» (7, 49).
Здесь мы имеем первоклассную публицистику. Писатель-гуманист предельно правдив, откровенен: «Впечатлений, конечно, множество и не все они приятны... Но вместе с тем я считаю, что всего этого можно было избежать (я имею в виду людские потери), если бы наши дипломаты постарались уладить дело миром. Да только - можно ли теперь, в эпоху тотальных государств, надеяться только лишь на ловкость и ум дипломатов?.. Один какой-нибудь самодур-правитель наломит на своем и - прощай, мать-дипломатия к такой-то матери!..» (7, 51-52).
Ряховский понимает рискованность подобного рода откровений и признаний: «Ох, не сказать бы лишнего. Конечно, этих листков явно недостаточно, чтобы предъявить их мне в качестве обвинительного документа: мало ли кто что мне подсунет, напечатав крамолу на моей же машинке; но - все же, все же…»(7, 53).
Ряховского восхищают соотечественники, самоотверженно и беззаветно вставшие на защиту Отечества: «А люди ведут себя геройски, как подобает русскому солдату во все времена и при любых правителях. У меня скопилась целая пачка заметок с фамилиями и коротким описанием содеянного. Если даст возможность судьба - когда-нибудь напишу; а может быть, что-то и ляжет в ткань будущего романа… Дожить бы»(7, 53).
Василий Ряховский не искал лёгких путей, безопасных «уютов». Не раз попадал он под обстрел, на его глазах погибали люди.
Рассказ «Возвращение» имеет посвящение: «Светлой памяти Анатолия Анатольевича Луначарского, павшего смертью храбрых при штурме Новороссийска». Сын наркома А.В. Луначарского - один из героев великой битвы.
В центре повествования - Кирилл Андреевич Ураев; «старый пропагандист» крепко верил в «могучую силу партийного слова, верил и знал, что сила эта необычайно вырастает перед лицом опасности». «Легковерное убеждение, что герои сражаются и гибнут величественно и просто, было ему чуждо, чуждо потому, что перед опасностью он думал не о гибели, а о победе, о том, что будет завтра. Для него было бесспорно, что над всяким человеком, идущим на подвиг и смерть, - какого бы ни был он стального сердца, - неизменно тяготеет сладостный, порой трудно преодолимый груз привязанностей - любовь к невесте, воспоминание о лепете сына-первенца, а то и жалость к старому отцу, которому не привелось сказать самое нужное, самое дорогое слово… Преодоление этого груза, отрыв от него достигается только ясным пониманием своего дела, сознанием своей ответственности перед родиной, перед земляками, перед своим будущим, если оно суждено» (7, 59). «Сознание высокого долга перед родиной» - Ураев знал это по себе - « будто очищало все личные чувства, приподнимало их в иную плоскость, и в этой плоскости замкнутый мир сокровенных желаний, милых сердцу людей представал внутреннему взору всего лишь маленькой крупицей огромного мира, имя которому - Отечество» (7, 59). Бывало, что полковника уже на подходе к трапу «встречали глухие переливы баяна». В чутких и ловких руках невидимого исполнителя баян «сочно и с задумчивым выговором» повествовал о погожем и грустном вечере на рейде, о питерском рабочем, что готовился в дальний путь-дорогу за своей жар-птицей, о прощающемся с любимой у порога, о широком, милом и грозном море, с которым навек сроднилась матросская натура. Злобой не победишь врага, необходимо хладнокровное, как удар стали, уменье предугадать намерение врага, парализовать его и тогда «бить сплеча, вразвёрт, наверняка».
«Батька» (1943) - одна из наиболее совершенных новелл Ряховского. Главный герой новеллы - Максим Чудин из Масловки, известный в округе плотник и рыбный ловец. Повествование ведётся от первого лица, автобиографического рассказчика: «Он пришел ко мне из своей деревни, отстоявшей от города почти на двадцать верст. И потому, что от него тянуло запахом луговых отцветающих трав, я подумал, что шел он, наверное, целиной, с холма на холм, сокращая свой путь, - так начинается новелла об удивительном человеке. - Он был в порыжелой суконной свитке и в больших кожаных сапогах. Складки широких голенищ залубенело торчали на голенях, рыжие носки сапог были чисты, - и я подумал, что гость мой проделал весь свой путь босиком, а сапоги нес всю дорогу за плечами и обул только перед городом»(7, 98). Сын Максима, краснофлотец Иван Чудин погиб под Севастополем, месяц назад старики получили о том скорбное известие. Автор-повествователь «Батки» знал его сына.
Иван Чудин «часто певал после вечерней приборки». Он садился против баяниста, подпирал обеими руками голову. У него был «высокий баритон», пел он «всегда не в полный голос и эта сдержанность придавала его песне невыразимую теплоту и сердечность» («Казалось, он рассказывал о донских заводях, об отразившихся в вечерних водах плакучих ивах, о женщине, что застыла на плоту, о наших грустных равнинах, над которыми плывут лиловые облака»).
Повествователь вспоминает ( и это воспоминание облечено в жанрово-стилевую форму фактически «стихотворения в прозе»): «Однажды я слышал его песню, возвращаясь на корабль. Был вечер, по излучине моря тянулся большой портовый городок и в окнах домов на одной стороне города горели рубиновые огни отраженного заката. Море и горы были тихи в этот час, они словно вслушивались в глухую воркотню городских улиц. И вот на стенке, в тени пакгаузов и товарных вагонов, запели вдруг два голоса.
«Рассказать ли вам, мои подружки», - певуче и грустно, одним вздохом вывел баритон.
Ему по-девичьи тонко, как бы борясь с невыразимой печалью, ответил тенор: «…про
несчастьице мое!»
Первый голос сделал передышку и вдруг прозвучал, насыщенный гордостью и силой: «Вы знавали…»
- «Ах вы знавали мово друга», - словно вырвавшись из тисков большой печали, выговорил тенор.
- «Какой бравый молодец?»
Обнявшись, певцы слегка раскачивались, взволнованные песней, тишиной, в которую падала эта песня, опаловой гладью милого моря и суровыми очертаниями гор.
Это были Иван Чудин и его товарищ из пулеметного расчета.
Два часа назад они неистово били по вражескому самолету, налетевшему на корабль…» (7, 98-99). Лирико-психологическое, ритмически организованное повествование это чем-то напоминает «Певцов» из тургеневских «Записок охотника».
Рассказ «Морской переход» (1943) художественно документален, это - жанровая разновидность очерка с элементами «репортажа». Автор-повествователь «случайно столкнулся» в Туапсе с коллегами, писателями-москвичами Григорием Ниловым и Зиновием Фазиным, которые «горели нетерпением поскорее попасть в осажденный Севастополь».
Пейзажное мастерство прозаика-мариниста: «На волнах, ставших вдруг огромными, вскипали дымчатые завитки. Помутневшая луна клонилась к неверной черте горизонта. В том месте, куда устремлялась луна, вода походила на озаренную скрытым светом ртуть. Потом луну поглотило тяжелое облако и море сразу стало меньше, оно всей своей громадой надвинулось на корабль, зажало его, словно решив сбить с намеченного курса. Теперь волны выкатывались из мглы под свет корабельных огней - грозные, алчные, они по-звериному выгибали спины, урчали и ластились к бордам с коварным намерением закачать и поглотить корабль»(7, 106).
«Невдалеке от трапа в трюм, в тени кузова санитарной машины, стояла большая группа бойцов. Я хотел было обойти их, но меня остановила неожиданно раздавшаяся песня.
Пели несколько голосов. Я не понял слов песни, но в самих слаженных звуках была такая сила чувства и такая покоряющая власть, что слова не были нужны.
И лишь несколько минут спустя, когда первое волнение сердца утихло, захотелось знать - о чем пели они, эти жители солнечного Кавказа, которых властная рука войны послала защищать город, равно близкий сердцу каждого советского человека? О чем рассказывала их древняя песня? Про красоту ли дивных берегов Колхиды, о повитых ли зеленью садах? О родных ли горах? А может, звучала в ней гордая печаль отца, проводившего сына в далекий и трудный поход?»(7, 106) - изобразительно-выразительные возможности поэтического синтаксиса (риторические вопросы, несущие в себе психологическую глубину «ответов») позволяют автору «Морского перехода» нарисовать впечатляющую картину «войны и мира». Сцена на пароходе, следующем в осажденный Севастополь, «пополняется» новыми деталями, характерными подробностями: «Два высоких голоса, будто две струны, вели трепетную и жаркую мелодию, им приглушенно, передавая суровое мужество гордой души, вторили низкие голоса… - Нежная порода! - сказал вдруг человек, стоявший у самого борта. - А вот песня у них - ничего не скажешь…»(7,106). Разговор о ментальности южан и северян, о песенной природе и природе песни готовит читателя к событиям трагедийным, решающим: « …- По теперешнему моменту песня дорога стала… - Почему же? - заинтересовался я… - Да так уж! - солдат дунул на огонек папиросы, залетевшая искра упала ему на ладонь… - Фу, лом тебя сломай, какая горячая!.. За эти несколько месяцев все мы словно одеревенели. Семьи наши раскиданы, жизнь у них трудная, а мы, солдаты, ровно на качелях - нынче тут, а завтра - эна, где очутишься… А услышишь песню, - вот как сейчас, например, и тебя ровно по затылку стукнет: «Дескать, не теряй духа, крепись, об этом времени народ песни сложит.Все минует, а песня будет вековать». Да вот, послушайте!»… Воины-грузины запели снова.Новая песня была строгая и гармоничная. На одно мгновение в памяти возникли голубые горы Закавказья, камни древних крепостей, узкие дороги, по которым двигались народы…»(7, 108). Последовавшие драматические события ночного «перехода» подтвердили правоту высказанного, прочувствованного на «песенной» палубе следующего в осажденный Севастополь корабля.
Рассказ «Связной Нестеренко» ( тоже - 1943) вновь затрагивает тему общечеловеческих ценностей. Рассказчику «пришли на память деревенские осени» . Смерть - рядом, везде, но его согревает мысль «об изумительном обилии грибов где-нибудь под Рязанью» (124-125).
