27. Первосентябрьское.Серпухов, Ока, Бунин, Есенин...

Домой я шел по скату вдоль Оки,

По перелескам, берегам нагорным,

Любуясь сталью вьющейся реки

И горизонтом низким и просторным.

Выл теплый, тихий, серенький денек,

Среди берез желтел осинник редкий,

И даль лугов за их прозрачной сеткой

Синела чуть заметно - как намек.

Уже давно в лесу замолкли птицы,

Свистели и шуршали лишь синицы.

Я уставал, кругом все лес пестрел,

Но вот на перевале, за лощиной,

Фруктовый сад листвою закраснел,

И глянул флигель серою руиной.

Глеб отворил мне двери на балкон,

Поговорил со мною в позе чинной,

Принес мне самовар - и по гостиной

Полился нежный и печальный стон.

Я в кресло сел, к окну, и, отдыхая,

Следил, как замолкал он, потухая.

В тиши звенел он чистым серебром,

А я глядел на клены у балкона,

На вишенник, красневший под бугром...

Вдали синели тучки небосклона

И умирал спокойный серый день,

Меж тем как в доме, тихом, как могила,

Неслышно одиночество бродило

И реяла задумчивая тень.

Пел самовар, а комната беззвучно

Мне говорила: «Пусто, брат, и скучно!»

В соломе, возле печки, на полу,

Лежала груда яблок; паутины

Под образом качалися в углу,

А у стены темнели клавесины.

Я тронул их – и горестно в тиши

Раздался звук. Дрожащий, романтичный,

Он жалок был, но я душой привычной

В нем уловил напев родной души:

На этот лад, исполненный печали,

Когда-то наши бабушки пепали.

Чтоб мрак спугнуть, я две свечи зажег,

И весело огни их заблестели,

И побежали тени в потолок,

А стекла окон сразу посинели...

Но отчего мой домик при огне

Стал и бедней и меньше? О, я знаю -

Он слишком стар... Пора родному краю

Сменить хозяев в нашей стороне.

Нам жутко здесь. Мы все в тоске, в тревоге...

Пора свести последние итоги.

Печален долгий вечер в октябре!

Любил я осень позднюю в России.

Любил лесок багряный на горе,

Простор полей и сумерки глухие,

Любил стальную, серую Оку,

Когда она, теряясь лентой длинной

В дали лугов, широкой и пустынной,

Мне навевала русскую тоску...

Но дни идут, наскучило ненастье –

И сердце жаждет блеска дня и счастья.

Томит меня немая тишина.

Томит гнезда немого запустенье.

Я вырос здесь. Но смотрит из окна

Заглохший сад. Над домом реет тленье,

И скупо в нем мерцает огонек.

Уж свечи нагорели и темнеют,

И комнаты в молчанье цепенеют,

А ночь долга, и новый день далек.

Часы стучат, и старый дом беззвучно

Мне говорит: «Да, без хозяев скучно!

Мне на покой давно, давно пора...

Поля, леса - все глохнет без заботы...

Я жду веселых звуков топора,

Жду разрушенья дерзостной работы,

Могучих рук и смелых голосов!

Я жду, чтоб жизнь, пусть даже в грубой силе,

Вновь расцвела из праха на могиле,

Я изнемог, и мертвый стук часов

В молчании осенней долгой ночи

Мне самому внимать нет больше мочи!»

(1903)

• 
  
  Источник: http://bunin-lit.ru/bunin/stihi/186.htm
  
  

ЗАВЕТНЫЕ ХОЛСТЫ РОССИИ

Лирический эпос Ивана Бунина и Сергея Есенина

Нет, не пейзаж влечёт меня,

Не краски жадный взор подметит,

А то, что в этих красках светит:

Любовь и радость бытия…

Иван Б у н и н.

И потому, что я постиг,

Что мир мне не монашья схима,

Я ласково влагаю в стих,

Что все на свете повторимо.

И потому, что я пою,

Пою и вовсе не впустую,

Я милой голову мою

Отдам, как розу золотую.

Сергей Е с е н и н.

Лирический эпос Бунина, при всей своей самобытности, близок психологической лирике Сергея Есенина.

Бунин и Есенин… Очень разные (порой «кричаще» противоречивые) , эти две творческие индивидуальности, два великих таланта стали вершинными явлениями литературного процесса ХХ столетия.

Бунин и Есенин «встречаются» не только томами Библиотеки Всемирной литературы. Чувствуя родство двух великих русских лириков, читатели разных народов часто произносят рядом эти два имени. Бунинские и есенинские строки часто, перекликаясь и переплетаясь, звучат вместе.

… Не васильки, а маки, алые маки в жнивье – одна из примет болгарских раздолий. С холмов древней Стара-Загоры устремляются родники-чучуры. Хороша страна Болгария, но думается всё-таки о России. И вдруг, как привет с родины, полнозвучное, незабываемое… Учительница-болгарка читает есенинские стихи… - Над окошком месяц. Под окошком ветер.

Облетевший тополь серебрист и светел. Дальний плач тальянки, голос одинокий – И такой родимый, и такой далекий. Плачет и смеётся песня лиховая. Где ты, моя липа? Липа вековая?

Я и сам когда-то в праздник спозаранку Выходил к любимой, развернув тальянку. А теперь я милой ничего не значу. Под чужую песню и смеюсь и плачу.

А в международном молодёжном лагере на Золотом берегу в туманное черноморское поднебесье разноплеменное песенное содружество устремляло «на рязанском языке»: Не бродить, не мять в кустах багряных Лебеды и не искать следа. Со снопом волос твоих овсяных

Отоснилась ты мне навсегда…

И разговор о творчестве Бунина с преподавателем-русистом из Франции… Оказалось, что он перевёл на французский язык есенинские стихотворения. Улыбчиво-задушевно поведал он, как трудно было передать на другом языке есенинские метафоры

(«О!... Лошадь пьёт луну!... О!.. Туча кружево в роще связала… О!.. О красном вечере задумалась дорога…»). Пристрастия французского слависта распространялись и на бунинскую лирику (к Бунину во Франции особое отношение): Нет, не пейзаж влечёт меня, Не краски жадный взор подметит, А то, что в этих красках светит: Любовь и радость бытия. Она повсюду разлита. –

В лазури неба, в птичьем пенье, В снегах и вешнем дуновенье, - Она везде, где красота.

… «Город цветов» - Эрфурт. Высшая Педагогическая Школа. Занятия со студентами-русистами. Разговор о русской поэзии начала ХХ века. И конечно же – о Бунине, о Есенине. О духовных ценностях, завещанных Гёте, Шиллером, Пушкиным, Лермонтовым, Толстым, Чеховым, Есениным, Буниным, Шолоховым, Леоновым, Твардовским.

Лирика Бунина и Есенина – лирика серьёзных философских обобщений, в ней – глубокие, порой мучительные размышления о жизни и смерти, вере и безверии, хаосе и гармонии, человеке и природе в их родстве и драматическом противостоянии.

Бунина и Есенина сближают чистота, целомудренность нравственного идеала.

Старший современник Есенина, Бунин был крупнейшим реалистом в лирике начала ХХ столетия. Поэзия Бунина, аккумулировав в себе лучшее в лирике предшественников, всезахватывающую и всепроникающую силу психологического анализа, социального и психологического детерминизма, художественной пластики, синтезировав реалистические и романтические начала лирики «предтеч», не только сохранила высокий уровень традиции, но и расширила сферу прекрасного, новаторски отразила духовный мир героя сложного и трудного времени революций и мировых войн.

А.Т. Твардовский в своей замечательной статье «О Бунине» приводит такой показательный факт из творческой биографии автора «Деревни», «Суходола», «Господина из Сан-Франциско»: слыша похвалы своему мастерству, Бунин отшучивался: «Какой такой особый язык у меня; пишу русским языком, язык, конечно, замечательный, но я-то тут при чём?».

Бунин воспринял и передал великую традицию сыновнего, бережного уважения к Русскому Слову, к Родной Речи. Эту традицию подхватил и развил Есенин.

Исследователи и читатели видели зоркость, остроту «степного, деревенского глаза Бунина. Этот «деревенский глаз» Бунина-художника, опыт которого не мог не использовать Есенин, формировался в определённой мере под влиянием тех мастеров слова, которые вышли непосредственно из среды простого народа, сохранили и усилили упорной работой над собой умение чутко и специфично отражать увиденное.

Бунин и Есенин – признанные мастера пейзажа. В поэтике пейзажа особенно впечатляюще проявились их индивидуальности.

Автор «Листопада» подчёркивал, что его «влечёт» отнюдь не сам пейзаж; что его творчески «жадный взор» примечает не сами «краски», а то, «что в этих красках светит», а именно: «любовь и радость бытия» («Она повсюду разлита, - В лазури неба, в птичьем пенье, В снегах и вешнем дуновенье, - Она везде, где красота»). У Бунина есть и другая мысль, касающаяся поэтики и пластики пейзажа: «…дорога всё дальше уводит в новый, ещё не известный мне край России, и от этого я ещё живее чувствую то, что так полно чувствовалось в юности: всю красоту и всю глубокую печаль русского пейзажа, так нераздельно связанного с русской жизнью».

Есенинский пейзаж существенно отличается от бунинского, но вместе с тем выполняет аналогичную функцию: пейзаж помогает во всей глубине и психологической сложности показать русскую душу, натуру русского человека, светлые и тёмные стороны жизни человеческой.

Есенинское и бунинское Поочье и Лесостепь

…Сторона ли моя, ты, сторонушка,

Вековая моя глухомань!..

Иван Б у н и н.

Сторона ль моя, сторонка,

Горевая полоса…

Сергей Е с е н и н.

Примечательно, что прототипами, прообразами бунинских и есенинских пейзажей были нередко одни и те же места средней полосы России (в частности, Мещерский край, Ока, Дон, их окрестности). Вот, например, бунинское «Запустение» (1903). Кстати, в сборнике издательства «Знание» это стихотворение печаталось под названием «За Окой». Автобиографический повествователь возвращается домой «по скату вдоль Оки, по перелескам, берегом нагорным». Тёплый, тихий денёк, среди берёз желтеет редкий осинник, синеет даль «чуть заметно – как намёк». Бунинская нежная акварель: клёны у балкона, вишенник, красневший под бугром, яблоки в соломе, возле печки, на полу. Раздумья лирического героя: …Пора родному краю Сменить хозяев в нашей стороне… Пора свести последние итоги… Я жду весёлых звуков топора,

Жду разрушенья дерзостной работы,Могучих рук и смелых голосов! Я жду, чтоб жизнь, пусть даже в грубой силе, Вновь расцвела…

В вопросе о «хозяевах» в своей стране Бунин и Есенин резко разошлись. Скорбя о Руси уходящей, Есенин признал и воспел Русь советскую.

Вот замечательный бунинский пейзаж из «о к с к о г о» цикла в стихотворении «Разлив» (1903-1904): Лишь брезжится закат на взгорьях сквозь верхушки, Блестит, как ртуть, вода по лужам на песке, Дрожит в разливе рябь, да сонные лягушки Звенят чуть слышно в тростнике.

Сыны средней полосы России, Русской Лесостепи, Есенин и Бунин не могли не отразить (естественно, каждый очень и очень по-своему) аналогичных картин, образов, коллизий.

У Ивана Бунина: Сторона ли моя, ты, сторонушка, Вековая моя глухомань!

У Сергея Есенина: Сторона ль моя, сторонушка, Горевая полоса.

Или строки из бунинской «Русской весны» (1905): Скучно в лощинах берёзам, Туманная муть на полях, Конским размокшим навозом В тумане чернеется шлях. В сонной степной деревушке Пахучие хлебы пекут…

Напрашивается сравнение со стихотворением Есенина «В хате» («Пахнет рыхлыми драченами…».

Незабываемое эстетическое наслаждение испытываешь, постигая сокровенную красоту бунинского «Листопада». Бунин метафорически сравнивает осенний лес с костром: «На солнце жёлтый лес сверкает в отдаленье, как ярким золотом пылающий костёр». Сравним с есенинским: «на деревах огонь зелёный шевелится», «сад полышет, как пенный костёр», «горит костёр рябины красной», «не обгорят рябиновые кисти».

Тема листопада – вечная тема бренности человеческого бытия, тема человеческого «заката», увядания физических и духовных сил. Сергей Есенин раскрыл эту тему («бунинскую тему») с большой философской и художественной силой: Не жалею, не зову, не плачу,

Всё пройдёт, как с белых яблонь дым. Увяданья золотом охваченный, Я не буду больше молодым…

Я теперь скупее стал в желаньях, Жизнь моя? Иль ты приснилась мне? Словно я весенней гулкой ранью Проскакал на розовом коне.

Живут в сердце «листопады» Бунина. Чарующи есенинские «листопады»: «осеннее золото лип», «тихо льётся с клёнов листьев медь», «отговорила роща золотая берёзовым весёлым языком»… Есенин предельно чуток к боли всего сущего: «Яблоне тоже больно терять своих листьев медь».

У Бунина и Есенина есть деревья, травы, цветы, которые они особенно любят. Вот «Ландыш» Бунина. Холод в голых рощах, но меж сухих, мёртвых листьев «светится»

Ландыш: Я был молод, Я слагал свой первый стих – И навек сроднился с чистой

Молодой моей душой Влажно-свежий, водянистый, Кисловатый запах твой!

Есенинский ландыш «светится» в изящной и ёмкой метафоре:

«В сердце ландыши вспыхнувших сил».

Лирика Бунина и Есенина – лирика серьёзных философских обобщений.

В отроческом, ещё несовершенном и подражательном стихотворении «Звёзды» (1911) Есенин устремляется к «звёздам, таящим мысли глубокие». «Чем увлекаете, звёзды небесные, силу великую знания жгучего?» - вопрошает есенинский герой, которого волнует тайна времени («В пряже солнечных дней время выткало нить…»), жизни и смерти. Его потрясла гибель прекрасной селянки («Хороша была Танюша…»). Он с болью видит, как «нежнопенная волна» ткёт саван «девушке-царевне» («Зашумели над затоном тростники…»). Он мечтает о счастье («О верю, верю, счастье есть…», «Вот оно, глупое счастье…»). Он устремлён в неведомое: «Глаза, увидевшие небо, в иную землю влюблены». Поистине космическую масштабность имеют строки «Пантократора»: О, вывези наш шар земной На колею иную…

От русской классики минувших десятилетий, от Горького, Короленко, Куприна, Андреева, Бунина пришло к Есенину осердеченное, одухотворённое народной нравственностью, народной педагогикой и этикой мастерство живописания человеческих страстей, полнокровных характеров, интимнейших душевных движений. В противовес цинизму и бесстыдству декадентских излияний и деклараций реалистическая человековедческая поэзия раскрыла красоту души и тела человека, его жизнелюбие, «буйство глаз и половодье чувств».

Бунина и Есенина сближают чистота, целомудренность нравственного идеала.

«Ты чужая, но любишь, любишь только меня… - в счастливой уверенности произносит лирический герой Бунина. – Ты с ним женщиной стала, но не девушка ль ты? Сколько в каждом движенье простоты, красоты?» («Чужая», 1903-1906). Неподдельность, искренность чувства как бы снимает «стыдность» со страстной просьбы любимой: «Я хочу объятия до боли…» («В поздний час мы были с нею в поле», 1901). И эти образы Бунина, и есенинские строки «Зацелую допьяна…», «Ну целуй меня, целуй, хоть до крови, хоть до боли…» -дань здоровому, полноценному человеческому чувству, красоте человека. Бунинские и есенинские образы, сам метод реалистического психологического анализа человеческих поступков, чувств – свидетельство неисчерпаемых человеческих возможностей реализма, его преимуществ перед декадентской ущербностью.

Национальное и общечеловеческое в бунинском

и есенинском феномене

…Древняя тень Маврикии

Родственна нашим холмам,

Дождиком в нивы златые

Нас посетил Авраам.

Сергей Е с е н и н.

«…Братски соединяется моя рука с сухой рукой

аравийского пленника, клавшего эти камни пирамид…» Иван Б у н и н.

В творчестве И. Бунина своеобразно представлены и воплощены национальное и общечеловеческое. Молодой Бунин переводит Гёте, Шиллера, Лонгфелло, совершает паломничество на могилу Шевченко, к священным достопримечательностям Европы и Ближнего Востока, страстно вглядывается в следы древней многоязыковой, разноплеменной жизни, стремится охватить умственным взором, почувствовать путь человечества на земле от самого «начала». «Братски соединяется моя рука с сизой сухой рукой аравийского пленника, клавшего эти камни пирамид», - скажет он в дневнике о путешествии по берегам Нила. «Нет в мире разных душ и времени в нём нет!» - воскликнет он, осматривая след древнего нубийца в пещере. «Всё мучает меня своей прелестью!» - это из его французских впечатлений.

Бунин глубоко национален и общечеловечен. В его произведениях – греческая, римская, еврейская, индусская, египетская мифология («Авраам», «Сатана богу», «Гробница Рахили», «Саваоф», «В Гефсиманском саду», «Учан-Су», «Розы Шираза»). Национальное и интернациональное в диалектической противоречивости и гармонии переплелись, сплавились в жизни и творчестве Бунина. Близкими Бунину были люди разных национальностей. Бунин – один из тех мастеров, которые поэтически воссоздали и «землю древнейшего человечества», и поклоняющихся древним божествам, и сложный, противоречивый, яркий в своём многоязычии мир двадцатого столетия («Братья», «Сны Чанга», «Богиня Разума», «Господин из Сан-Франциско»). Разные наречия. Разные параллели и меридианы планеты. В «нацеленных» названиях бунинских произведений – разноязыкий, разноплеменный, национально-интернациональный, общечеловеческий мир («Стамбул», «Эльбрус», «Черный камень Каабы», «Иерусалим», «В Сицилии», «Цейлон», «Эллада», «Завет Саади»). Бунин думал, мечтал о родине издалека; он тосковал о ней, вновь и вновь возвращался к ней мыслью («Бретань», «Сириус», «Магомет и София», «Бедуин», «Океаниды»). Эстетически ёмкий пласт бунинского наследия – его переводы, наиболее значительные из них: «Песнь о Гайавате», «Золотая легенда» Лонгфелло, «Годива» Теннисона, «Мистерии» Байрона, «Крымские сонеты» Мицкевича.

Творчество Бунина имеет мировое значение. «Позвольте сказать Вам о том художественном наслаждении, которое я почувствовал, читая Ваши рассказы, - писал Бунину Ромен Роллан. – Я вижу… вдохновенную красоту Ваших рассказов, обновление Вашими усилиями русского искусства, которое и без того богато и которое Вы сумели обогатить ещё больше и формою и содержанием». Алексей Толстой свидетельствовал: «Мастерство Бунина для нашей литературы чрезвычайно важный пример, как нужно обращаться с русским языком, как нужно видеть предмет и пластически изображать его. Мы учимся у него мастерству слова, образности и реализму».

Мир бунинских героев разнообразен, многозвучен, многокрасочен, причудлив; представители всех сословий, селяне и жители городов, обитатели «запустевших» усадеб, незадачливые хозяева проданных полей, вырубаемых садов, из которых улетучивается аромат «антоновских яблок»; здесь и могучий Захар Воробьёв, и красавица Молодая, и «настоящий лесной крестьянин-охотник» Митрофан, и безымянный господин из Сан-Франциско, и Кир Иорданский с Селиховым, и Митя с неудавшейся любовью, и Оля Мещерская, мечтающая о !лёгком дыхании», и десятки других героев и героинь, без которых немыслимо представить мировую литературу первой половины ХХ столетия.

Бунин пророчески предостерегал от бед и напастей. Обострённым «социальным зрением» предчувствовал он «окаянные дни». Но его предостережения не были услышаны, он оказался вдали от родины, от своего народа: У птицы есть гнездо, у зверя есть нора, Как горько было сердцу молодому, Когда я уходил с отцовского двора, Сказать прости родному дому!..

Жизнь на чужбине («У зверя есть нора, у птицы есть гнездо, Как бьётся сердце горестно и громко, Когда вхожу, крестясь, в чужой, наёмный дом, С своей уж ветхою котомкой»). Тоска по родине. Ему видится «незапамятная и нерушимая Русь», «блаженная, ещё не прожившая своих сказочных времён», «по земле ходящая, вопиющая и глаголящая», «Русь града взыскующая».

Предельно критичен в этом плане Иван Бунин по адресу «крестьянина» Есенина, по бунинской полемической аттестации, «чада будто бы самой подлинной Руси». Резкое бунинское отрицание вызывает романтическая утопия Есенина «Инония».

Крестьянско-землепашеское «богатырство» публицистического героя-вестника («И вспашу я черные щеки Нив твоих новой сохой; Золотой пролетит сорокой Урожай над твоей страной. Новый он сбросит жителям Крыл колосистых звон. И, как жерди златые, вытянет Солнце лучи на дол. Новые вырастут сосны На ладонях твоих полей. И, как белки, желтые весны Будут прыгать по сучьям дней»). Гротескная метафорика грядущего

«преображения» («Синие забрезжут реки, Просверлив все преграды глыб. И заря, опуская веки, Будет звездных ловить в них рыб. Говорю тебе – будет время, Отплещут уста громов; Прободят голубое темя Колосья твоих хлебов. И над миром с незримой лестницы, Оглашая поля и луг, Проклевавшись из сердца месяца, Кукарекнув, взлетит петух»).

Иван Бунин саркастически ссылается на «уверения некоторых критиков», что есенинские «вирши» «совсем будто бы «хлыстовские», и вместе с тем «скифские».

Поэтика и философско-смысловая архитектоника есенинской «Инонии» действительно дают повод для критического шаржирования. Есенинский пассионарий-повествователь энтузиастичен, раскован, дерзок («По тучам иду, как по ниве, я, свесясь головою вниз. Слышу плеск голубого ливня И светил тонкоклювых свист. В синих отражаюсь затонах Далеких моих озёр. Вижу тебя, Инония, С золотыми шапками гор»).

У Бунина – «Русь града взыскующая», «блаженная, ещё не прожившая своих сказочных времён». У Есенина – это крестьянско-хлебопашеская И н о н и я («Вижу нивы твои и хаты, На крылечке старушку мать; Пальцами луч заката Старается она поймать. Прищемит его у окошка, Схватит на своем горбе, - А солнышко, словно кошка, Тянет клубок к себе. И тихо под шепот речки, Прибрежному эху в подол, Каплями незримой свечки Капает песня с гор…»).

Но не только российско-хлебопашеское упование - в философско-психологической метафористике и пластике утопической есенинской «Инонии»; поэт и его лирический

единомышленник-повествователь выходят за пределы национального и обращаются с риторической «анафемой» к зарвавшейся заокеанской державе («И тебе говорю, Америка, Отколотая половина земли, - Страшись по морям безверия Железные пускать корабли! Не оттягивай чугунной радугой Нив и гранитом – рек. Только водью свободной Ладоги Просверлит бытие человек!»).

Цитированные и сочувственно комментированные Буниным «уверения некоторых критиков» относили пафос и сюжетику «Инонии» за счёт есенинского пристрастия чуть ли не к «хлыстовщине» и «скифству». Видимо, нет смысла полемизировать с есенинскими оппонентами. Вместе с тем, в есенинском тексте налицо - экспрессивная усложнённость образов и проблематики («Не залить огневого брожения Лавой стальной руды. Нового вознесения Я оставлю на земле следы. Пятками с облаков свесюсь, Прокопытю тучи, как лось. Колесами солнце и месяц Надену на земную ось… За уши встряхну я горы, Копьями вытяну ковыль. Все тыны твои, все заборы Горстью смету, как пыль»).

Национальное и общечеловеческое в есенинском феномене…

В есенинской «Иорданской голубице» особенно силён цивилизационно-общечеловеческий, философско-планетарный фактор: Земля моя златая! Осенний светлый храм!

Гусей крикливых стая Несётся к облакам. То душ преображенных Неисчислима рать, С озер поднявшись сонных Летит в небесный сад.

Библейско-мифологический образ голубя (который, согласно легенде, появился над Христом в момент его крещения в реке Иордан), будучи символическим знаком Божественного благословения, воплощает в есенинской «Иорданской голубице» глобально-общечеловеческий смысл, содержание всколыхнувших человечество судьбоносных событий («А впереди их лебедь. В глазах, как роща, грусть. Не ты ль так плачешь в небе, Отчалившая Русь? Лети, лети, не бойся, Всему есть час и брег. Ветра стекают в песню, А песня канет в век»).

Космически-грандиозные события, решительно и бесповоротно перелопатившие судьбу человека; «светлый храм» человеческого бытия и быта, побуждающий благоговейно внимать зову времени, следовать заветам «душ преображенных»; предчувствие «благой вести», преображения жизни, приближения к несказанно-желанным горизонтам («В тех селеньях будем, Где протоптан Млечный Путь»).

Общеславянское-общечеловеческое… Есенинское «С е л о. И з Т а р а с а

Ш е в ч е н к о»(1914): Село! В душе моей покой, Село в Украйне дорогой, И, полный сказок и чудес, Кругом села зелёный лес. Цветут сады, белеют хаты, А на горе стоят палаты, И перед крашеным окном В шелковых листьях тополя, А там всё лес, и всё поля, И степь, и горы за Днепром… И в небе темно-голубом Сам Бог витает над селом.

Лирический герой горюет о судьбе оказавшейся под пятой захватчиков европейской стране («Побеждена, но не рабыня, Стоишь ты гордо без доспех, Осквернена твоя святыня, Зато душа чиста, как снег. Кровавый пир в дыму пожара Устроил грозный сатана, И под мечом его удара Разбита храбрая страна»). Появившееся в журнале «Марс»

(1915, М., № 1, январь) стихотворение – отклик на оккупацию территории нейтральной Бельгии германской армией в августе 1914 года. Маленькая бельгийская армия тщетно, но мужественно сопротивлялась немецкому нашествию («Но дух свободный, дух могучий Великих сил не угасил, Он, как орел, парит за тучей Над цепью доблестных могил»). Автобиографический есенинский повествователь – во власти романтико-патриотических упований («И жребий правды совершится: Падет твой враг к твоим ногам И будет с горестью молиться Твоим разбитым алтарям») («Б е л ь г и я», 1914).

Более совершенна в художественном плане – есенинская «Г р е ц и я» (1915): Могучий Ахиллес громил твердыни Трои. Блистательный Патрокл сраженный умирал. А Гектор меч о траву вытирал И сыпал на врага цветущие левкои. Над прахом горестно слетались с плачем сои, И лунный серп сеть туник прорывал. Усталый Ахиллес на землю припадал, Он нес убитого в родимые покои.

Во время написания этого стихотворения Греция ещё не вступила в мировую войну

(позднее – в 1917-м) она станет воевать на стороне держав Антанты против австро-германской коалиции). Публикация этого произведения состоялась в журнале «Огниво»

(1915, М., № 6-8). Автобиографический повествователь выражал настроения соотечественников («Ах, Греция! Мечта души моей! Ты сказка нежная, но я к тебе нежней, Нежней, чем к Гектору, герою, Андромаха. Возьми свой меч. Будь Сербии сестрою. Напомни миру сгибнувшую Трою, И для вандалов пусть чернеют меч и плаха»).

Стихотворение «Греция» было напечатано под общим заголовком «Д в а

с о н е т а» вместе с другим – «П о л ь ш а»: Над Польшей облако кровавое повисло,

И капли красные сжигают города. Но светит в зареве былых веков звезда. Под розовой волной, вздымаясь, плачет Висла. В кольце времен с одним оттенком смысла К весам войны подходят все года. И победителю за стяг его труда Сам враг кладет цветы на чашки коромысла.

Польша была оккупирована немецкими и австро-венгерскими войсками. Автобиогафический повествователь (как и в первом сонете – «Греция») обращается

к страждущим и униженным с романтико-патриотическим пафосным словом: О Польша, светлый сон в сырой тюрьме Костюшки, Невольница в осколках ореола, Я вижу: твой Мицкевич заряжает пушки. Ты мощною рукой сеть плена распорола. Пускай горят родных краев опушки,

Но слышен звон побед к молебствию костела.

«Крестьянин»-россиянин, автобиографический герой Сергея Есенина, оторванный вихрем грандиозных событий от земледельческих «уютов», отлученный на долгое время не хлебопашеским, а бранно-ратным трудом от «берёзового ситца» родных селений, вынужденный сменить мирную соху и плуг на огнедышущую винтовку, былинно озирается в чужеземных краях («Что нам Индия? Что Толстой? Этот ветер, что был, что не был. Нынче мужик простой Пялится ширше неба» («В час, когда ночь воткнет…», январь 1919).

«Крестьянин»-россиянин, лирический герой-повествователь Сергея Есенина,

слышащий вместо мирного посвиста приокских коростелей свист германских пуль, обоняющий не «ландыши вспыхнувших сил», а тление изуродованной человеческой плоти, умудрённый опытом смерть несущих баталий, начинает понимать кое-что, уже имеющее прямое отношение к геополитике («Пусть Америка, Лондон пусть…Разве воды текут обратно? Это пляшет российская грусть, На солнце смывая пятна» («Вот такой, какой есть…», февраль 1919).

«Война и мир» в есенинском восприятии… На смену человекопожирающим событиям пришло мирное жить—бытье… - Улеглась моя былая рана – Пьяный бред не гложет сердце мне.

Синими цветами Тегерана Я лечу их нынче в чайхане. Сам чайханщик с круглыми плечами,

Чтобы славилась пред русским чайхана,Угощает меня красным чаем Вместо крепкой водки и вина.Угощай, хозяин, да не очень.Много роз цветет в твоем саду.Незадаром мне мигнули очи,

Приоткинув черную чадру. Мы в России девушек весенних На цепи не держим, как собак,

Поцелуям учимся без денег, Без кинжальных хитростей и драк. Ну, а этой за движенья стана,

Что лицом похожа на зарю, Подарю я шаль из Хороссана И ковер ширазский подарю.

Наливай, хозяин, крепче чаю, Я тебе вовеки не солгу. За себя я нынче отвечаю, За тебя ответить не могу. И на дверь ты взглядывай не очень, Все равно калитка есть в саду… Незадаром мне мигнули очи, Приоткинув черную чадру. 1924.

На первый взгляд парадоксально, но это факт: иронические, даже не лишённые сарказма «кавычки» Ивана Бунина в слове к р е с т ь я н и н применительно к индивидуальности Есенина несут в себе серьёзный позитивно-содержательный смысл. Если разобраться, то многомудрые отнесения теоретиками и историками литературы Есенина только лишь к «крестьянской», «новокрестьянской поэзии» отнюдь не исчерпывает содержания и духовно-эстетического уровня «есенинского феномена».

Не только тематически, не только проблемно, не только пафосно-ценностно, - гораздо глубже, философско-диалектичнее, психологичнее, общечеловечески-весомее потенциал

есенинского творчества.

Сергей Есенин ( как и Бунин, Блок, Брюсов, Маяковский) глубоко национален, общечеловечен, интернационален. Он и его автобиографический (лирический, публицистический) повествователь пассионарно дерзают «вывезти весь шар земной на колею иную»; понимают, что ценен и необходим «каждый в племени своем своим мотивом и наречьем» («Корабли плывут В Константинополь. Поезда уходят на Москву…»; «Может быть, из Гавра Иль Марселя Приплывет Луиза иль Жаннет…»: «Запах моря в привкус Дымно-горький , Может быть, Мисс Метчел Или Клод Обо мне вспомянут В Нью-Йорке, Прочитав сей вещи перевод…» («Батум»,1924).

Конечно же, «крестьянин Есенин» и на инозенмное смотрит своеобразно, как бы «по-рязански»; поэтически воссоздаёт увиденное, услышанное, прочувствованное «на своём рязанском языке» («Я смотрю широкими глазами. В Персии такие ж точно куры, Как у нас в соломенной Рязани» («Тихий вечер. Веченр сине-хмурый…», 1925).

Есениноведам и буниноведам ещё предстоит сопоставительно поразмышлять над теми же есенинскими «Персидскими мотивами» и бунинскими «зарубежными» жанрами

(«Стамбул», «Эльбрус», «Черный камень Каабы», Эллада», «В Сицилии», «Завет Саади»).

У Сергея Есенина, конечно же, было неизмеримо менее, чем у Бунина, жизненно-биографических впечатлений от дальних путешествий. Но неуемное поэтическое воображение гения, великого мастера изобразительно-выразительной пластики неизменно восполняло недостающее («Далеко-далече там Багдад, Где жила и пела Шахразада» («Золото холодное луны», 1925). - И хотя я не был на Босфоре, Я тебе придумаю о нем. Всё равно – глаза твои, как море,

Голубым колышутся огнем» 21 декабря 1924.

Есенинская философско-психологическая жанровая пластика, несомненно, сопоставима с лирическими шедеврами Бунина, Блока, Ахматовой, Цветаевой («Шепот ли, шорох иль шелест – Нежность, как песни Саади…» («Воздух прозрачный и синий»,1925); «Отчего луна так светит тускло На сады и стены Хороссана?» - «В Хороссане есть такие двери» (март 1925). - Мне пора обратно ехать в Русь. Персия! Тебя ли покидаю? Навсегда ль с тобою расстаюсь Из любви к родимому мне краю? Мне пора обратно ехать в Русь. Хороша ты, Персия, я знаю,

Розы, как светильники, горят И опять мне о далеком крае Свежестью упругой говорят.

Хороша ты, Персия, я знаю («Голубая родина Фирдуси», март 1925)

И это – очень и очень е с е н и н с к о е признание: Как бы ни был красив Шираз, Он не лучше рязанских раздолий, Потому что я с севера что ли…