Апостроф
Владимир Винников
15 июня 2011 года Номер 24 (917)
Захар Прилепин. Черная обезьяна. — М. : АСТ : Астрель, 2011, 285 с., 20000 экз.Персонажи — именно персонажи, а не герои, — нового романа Захара Прилепина существуют — именно существуют, а не живут или действуют, — в страшном выморочном мире без ценностей, давно освоенном западной литературой, но для отечественной до недавнего времени — не только непривычном, но и принципиально неприемлемом.
Похоже, что авансы, щедро выданные за последние несколько лет автору романов «Санькя» и «Патологии», оказались конвертированы в некий многослойный литературный продукт, типичный, опять же, для новейшей западной культуры, где в оболочку «фэнтэзи» «упаковываются» сразу несколько просчитанных буквально на компьютере смысловых программ для разных «целевых аудиторий».
«Черная обезьяна» (именно так, без буквы «ё», которая теперь и, видимо, окончательно приватизирована Михаилом Прохоровым), если прочитать её внимательно, оказывается просто переполнена «мэйнстримными» для последней аллюзиями и контаминациями, что должно обеспечить феномен скрытой узнаваемости текста, скажем, поклонниками Толкиена.
Действительно, вся сюжетная линия «Черной обезьяны», связанная с «недоростками», «детьми-нелюдями», представляет собой вывернутую наизнанку легенду о хоббитах-«малоросликах», ожесточённо воюющих против своих куда более физически мощных врагов. «У них нет страха».
Второй слой этого прилепинского романа, безусловно, имеет актуальную политическую адресацию, связанную прежде всего с образом Вэла (Велимира) Шарова, могущественного обитателя российского политического олимпа, а в далеком (не по времени, но по эпохе) детстве — школьного знакомого главного (и безымянного) персонажа.
Впрочем, вполне узнаваемые черты кремлёвского прототипа поданы так, что речь идёт, скорее, о попытке психологического портрета и лояльного моделирования возможных отношений «царя и шута», чем о памфлете или карикатуре. Хотя весь узнаваемый «московский» (от Кремля до площади трёх вокзалов и далее), а также «провинциальный» антураж — сплошь, беспросветно «чернушен» и демонстрирует полную неспособность и нежелание действующей «вертикали власти» как целого заниматься любой более-менее осмысленной деятельностью, направленной на строительство государства и общества.
Третий (и для меня по вполне понятным личным причинам самый интересный) слой «Черной обезьяны», который, как и второй, не позволяет отнести её к числу «чисто коммерческой» продукции — это фиксация полного слома системы ценностей, который присущ всему «поколению 60-х годов рождения», на самом пороге вступления в социальную жизнь пережившему сначала горбачёвскую «перестройку», а потом и ельцинские «рыночные реформы». Внутренняя опустошенность и усталость от пережитого («Наше дело неправое. Нас победили»), в конце концов, сказываются на всём, что они сегодня делают, будь то на работе (на службе) или в личной (семейной) жизни.
А то, что социально-политическое поражение целого поколения наших соотечественников пытаются выдать за победу (скажем, за «победу свободы и демократии над прогнившим тоталитарным режимом»), только усугубляет ситуацию, делает её по-настоящему безвыходной.
И только здесь, в признании факта личного и общественного поражения своего персонажа, Захар Прилепин даёт надежду на какое-то иное будущее, отличное от беспросветного настоящего.
«Нужно быть внимательным.
Мне еще долго ехать».
Тот художественный метод, который использует целый ряд современных отечественных писателей, в том числе и Захар Прилепин, в одной из статей мне уже довелось обозначить, как «SOS-реализм». Его также можно назвать «катастрофическим реализмом», поскольку внутренний мир нашего современника постигла уничтожающая всё живое и человеческое катастрофа, и те, кто не погиб и не умер, изменились.
Они не живы в полном смысле этого слова, но и не мертвы. Они, как знаменитый «кот Шрёдингера» из квантовой физики, существуют в некоей точке неопределенности (или в точке бифуркации) между этими состояниями. И могут перейти как по эту, так и по ту сторону не столько добра и зла, сколько должного и недолжного («Недолжное добро много хуже должного зла»).
Именно в эту точку неопределенности-бифуркации вышел со своим новым романом Захар Прилепин. Куда и когда он выйдет из неё: в коммерческую ли словесность (сервильно-официозную или грантово-оппозиционную — это уже не так важно), в беллетристику ли реального социального протеста (ныне почти отсутствующую как эстетический класс), а, может быть, в некое «третье измерение», свойственное истинной литературе, — сегодня предугадать невозможно.
Сегодня вполне достаточно констатации факта, что он дошёл до этой точки. Такое далеко не каждому дано (Виктору Пелевину, например, при всём уважении к его художественному таланту, — нет). А то, что разные «слои» «Черной обезьяны» вовсе не гладко и не «транспарентно» (то есть прозрачно) наложены друг на друга, из-за чего роман напоминает разбитую дорогу с ямами и кочками, — так «других писателей у нас нет».
