«И желаю тебе навсегда… »

«И желаю тебе навсегда… »
Специально для «Завтра» Владислав Шурыгин-старший 23 февраля 2011 года Номер 08 (901)
НИКОЛАЙ РУБЦОВ СДАЕТ ГОСЭКЗАМЕН ПО МАРКСИСТСКО-ЛЕНИНСКОЙ ФИЛОСОФИИ. ПРИЕМНАЯ КОМИССИЯ (СЛЕВА НАПРАВО) : ДОЦЕНТ ЗУРБАБОВ, ПРОФЕССОР ПИМЕНОВ, ДОЦЕНТ ТАРАН-ЗАЙЧЕНКО. ПУБЛИКУЕТСЯ ВПЕРВЫЕ.
ВОТ ОН, СЕРЫЙ БЛОКНОТ, которому сегодня почти пятьдесят… Можно только тихо удивиться и вздохнуть, — сколько лет минуло… Как в песне поется: « Мои года — мое богатство.. »
Как хорошо, что он есть, этот блокнот! Прекрасны молодые строки его первой страницы: «Рано утром приехал в Симферополь, взял билет. Зашел к Орлову. Уговорил его на »скачок« в Москву. Сутки в поезде. В Москве остановились в общежитии Литинститута у Рубцова. Жили три дня. Днем Орлов »тралил« редакции, добывал деньги за опубликованные стихи. На радиостанции »Юность« взяли два моих небольших рассказа. Вечерами — точнее, каждый вечер — стихи, песни, ну и, конечно, всё это под какое-то грузинское вино».
Старый, добрый блокнот! Он ободряет меня. Хотя сегодня, слава Богу, и без записей в нем «…я помню явственно, до слёз» всё, что происходило тогда, в шестьдесят третьем году.

…Я СЛУЖИЛ В ЗЕНИТНО-РАКЕТНОМ ПОЛКУ, прикрывавшем областной город Крыма, а мой товарищ Володя Орлов — жил в этом городе и был детским, крымским поэтом и с семьей жил на литературные заработки. Что это означало, мог понять только тот, кто сам пробовал жить и перебиваться «вольными хлебами»…Часто публиковался в «Мурзилке», «Пионере», всевозможных календарях и сборниках, изредка выпускал тоненькие, но отдельные книжки. Володя Орлов — темноглазый, толстенький, веселый, много работал. В южном областном городе он, при желании, мог бы найти себе какую-то постоянную работу. Ну, это вечный разговор! Мог бы, но как истинный поэт, как вольная птица — выше сытости ценил личную свободу. Вот почему только такого друга можно было с полуоборота, с внезапного приезда увлечь, уговорить на поездку с собой в Москву и в края неизвестные… Только такой мог выслушать и зажечься, снять с семейной сберкнижки чуть ли не последние деньги, позвонить жене: «Я уезжаю со Славой Шурыгиным искать могилу отца… Какого отца? Славиного отца, который в войну погиб на Смоленщине. Думаю, что денечка на четыре. Заодно в Москве, в издательствах свои поплавки проверю! »
Ну, а дальше всё, как в блокноте: сутки в поезде и трое в Москве. Была почему-то у Орлова в день нашего приезда в столицу какая-то абсолютная уверенность, что Рубцов здесь, но не на лекциях в Литинституте, а в общежитии, что на улице Добролюбова, 9 дробь 11.
Искали недолго. Какой-то длинноволосый взлохмаченный студент сориентировал нас: «Посмотрите, на втором этаже, направо. Комната у окна! » Нашли эту угловую комнату, постучали. Из-за двери услышали: «Заходите! Не заперто. » Зашли.
Худощавый. Лысоватый, с острыми темными глазами парень примерно нашего же возраста, похоже, только то и делал, что сидел на краю кровати и ждал нас.
Легко и радостно поднялся навстречу Орлову. Обеими руками пожал его руку. Орлов назвал меня. Я был в офицерской форме, и моё появление Рубцова слегка удивило. Тем не менее, он сказал совсем по-военному: «Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! »
Так мы познакомились. Потом, когда, оставив свои нехитрые пожитки, мы ездили по Москве, Орлов сказал: « Рубцов — талантливый поэт. Вечером сам услышишь. Печатают его пока не часто, но он будет очень известен…»
Сегодня уже нет в живых Владимира Орлова, но я благодарен ему за то, что он познакомил меня с Николаем Рубцовым.
Те три вечера в общежитии Литинститута никак нельзя отнести к заурядным застольям молодых свободных мужчин. То были литературные вечера. Меня удивили его стихи. Ведь уже тогда им были только что написаны: « Видения на холме», «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны…», « Я уеду из этой деревни…» «Тихая моя родина…»
Володя Орлов читал свои стихи. Ёмкие, озорные. Рубцов шутил и хвалил. Сказал, что тоже когда-нибудь что-то для детей напишет… (и, действительно, написал. Немного, но как!)
Появилась гитара, и я попытался что-то спеть, но не очень-то шло, я вдруг почувствовал, что мои военные стихи и мелодии — совсем не тот уровень, хотя товарищи мои слушали и искренне подтягивали. Потом гитару взял Рубцов и стал петь под неё свои песни. Задорную «Стукнул по карману — не звенит!.. » Еще какие-то песни. Не помню точно, в тот ли раз или когда-то позже — «В горнице моей светло…» (Не нынешняя, современная мелодия, которую сегодня все знают и поют, а его, рубцовская! Помню её до сих пор…) Пел он чаще тягуче, но были песни и резкие, надрывные. Тогда по струнам Рубцов бил так, что казалось они вот-вот не выдержат и оборвутся. Певец он был не сильный. Но свои стихи читал с чувством, то набирая голосом высоту, то снижая её. Смысл доносил без труда — чем почти всякий раз поражал нас.
Спать легли поздно. Орлова пристроили в комнатке этажом выше, а я ночевал в той же комнате, где и Рубцов. Мы долго говорили в темноте. Мой вопрос, где он так браво научился по-военному здороваться: «Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! » — неожиданно потянул за собой разъяснение, что он отслужил четыре года на Северном флоте на эскадренном миноносце. Удивительно! Я тоже побывал на флоте. Только гражданском. Два с половиной года учился в Херсонской мореходке. Проходил практику на трехмачтовом барке «Товарищ» и других судах. Хотел стать штурманом дальнего плавания, но так случилась, что жизненная колея перевела меня на другую дорогу… На военную. Наш разговор как-то незаметно перешел на совсем личное. Я рассказал о своей жене-смолянке, о её лесных краях. И о том, что сын у нас недавно родился и что без меня им сейчас в гарнизоне непросто. Николай вздохнул…Сказал, что у него на Севере тоже есть любимая женщина и маленькая дочка, и что жизнь тоже складывается так, что не может он сейчас быть с ними рядом… «Ты-то после этой поездки к своим вернешься, а я…» Он замолчал. Молчал и я. Ответ на то молчание уже был написан в стихотворении « Прощальная песня» («Мы с тобою как разные птицы, что ж нам ждать на одном берегу? Может быть, я смогу возвратиться, Может быть, никогда не смогу…»)
Но наступил солнечный июльский день, время работать, учиться, действовать. Орлов уехал в Крым, Рубцов — на Тверской бульвар, 25, в Литинститут, я уехал на Смоленщину, а затем Псковщину разыскивать могилу отца. Спустя несколько суток я её нашел. … Как мистика — весь мой путь сопровождала меня какая-то птица, высвистывала мое имя… Как по волшебству, после поездки в Москву и на Псковщину вдруг стремительно ускорилась моя жизнь. Армия, с которой я чуть было не расстался, надолго осталась со мной. Всего-то через два года после первой встречи с Николаем Рубцовым мне был предоставлен трудный и единственный шанс — право на поступление в гражданский институт. Сомнений тогда уже не было — в Литературный. В нем ведь по-прежнему непросто, с перерывами, с отчислениями и восстановлениями учился студент-заочник Николай Рубцов.
На первой же установочной сессии стало ясно, в какие непростые времена мы с Орловым гостили у Рубцова, что сам он в общежитии жил, по сути, на птичьих правах. Недоброй памяти Никита Хрущев прикрыл тогда очное обучение студентов-литераторов. Всех «дневников» перевели кого на вечернее, кого на заочное отделение. Как раз в 1965 году Николай Рубцов в Москве не жил, но чуть позже он станет появляться и жить всё в том же студенческом общежитии на улице Добролюбова. Учиться на заочном надо было шесть лет. Поэтому мы виделись с Николаем Рубцовым дважды в год. Да и вообще, по приезде в Москву, где еще было останавливаться Рубцову, как не в гостеприимном общежитии Литина?! И всегда при встречах с ним были его новые стихи и наши студенческие песни на них.

…ПАМЯТНО ТЕСНОЕ ЗАСТОЛЬЕ ПОСЛЕ СДАЧИ непростого экзамена профессору Михаилу Павловичу Еремину. В самый разгар песен и веселья появился Рубцов. Сосредоточенный и трезвый, как стеклышко. Мои товарищи (там были Алексей Иванов, Рудик Кац, Леня Финкель, Ад Подрез, Саша Панченко) радушно раздвинулись, пригласили Николая к столу. Он, в иногда свойственной ему манере, выдержал паузу и сказал: « Я слышал Слава песню написал на »Тихую родину«…Пожалуйста, спой! » (ему уже налили и пододвинули чарку, но он пить не стал.) Я спел, но он неожиданно попросил: «Спой, пожалуйста, еще раз! » Короткая пауза удивления. Потом все дружно поддержали. Давай еще раз! Я спел. Николай встал и, не притронувшись к рюмке, пошел к дверям. Обернувшись, улыбнулся: «Спасибо. Музыка — достойная слов! »
Но бывало и другое. Как-то во времена осенней сессии в нашу комнату зашел крепко выпивший Николай, спросил у меня гитару. Я, зная, как он будет бить по только что смененным струнам, отказал. Сказал — дам в другой раз. Сейчас самим, мол, потребуется. Коля поджав губы вышел…Потом открылась дверь и Рубцов сердито сказал мне: «И больше не пиши свои дурацкие песни на мои очень прекрасные стихи! »
Продолжение этой истории случилось через полгода, на летней сессии. Я ехал на нашем третьем троллейбусе из общежития в центр. Народу было прилично, но не битком. Вдруг с задней площадки, я не заметил, кто там еще зашел, на весь троллейбус прозвучал знакомый голос: «Слава, привет! Ты, пожалуйста, извини. Я с гитарой был не прав! »
Коля Рубцов! Кто же еще так мог помириться и простить товарища!

…ВОСПОМИНАНИЙ: И СМЕШНЫХ, И ГРУСТНЫХ — МНОГО. Но таких спокойных ночных бесед, как те, в 1963 году, больше не было. Чем известнее Николай становился, тем меньше оставалось у него времени на неспешное спокойное общение… К нему тянулись многие, угощали, хлопали по плечам, лезли в друзья. Нет, я не числился в его друзьях. Но не погрешу против совести, если скажу, что я был ему надежным товарищем. И, как другие, хотел бы соотнести к себе (кстати, выросшему в степном Оренбуржье) строки стихотворения Николая Рубцова «Посвящение другу»: «…Я пришел к тебе в дни непогоды, так изволь, хоть водой напои! » «Не порвать мне житейские цепи, не умчаться, глазами горя, в пугачевские вольные степи, где гуляла душа бунтаря». И особенно: «…И желаю тебе навсегда, чтоб гудели твои пароходы, чтоб свистели твои поезда! »
…Да так и сложилось: еще много лет гудели мои корабли, свистели мои поезда…