"ЗАВТРА". Юрий Васильевич, почти вся ваша жизнь и очень многое в вашем творчестве связано с Москвой. Вы знали Москву довоенную и Москву послевоенную, Москву хрущёвскую и Москву брежневскую, Москву перестроечную и Москву нынешнюю. Как менялась наша столица за эти годы, что в ней появлялось и что исчезало? Можете ли вы рассказать нашим читателям, что помните, что видели, что думаете о её прошлом и будущем?
Юрий БОНДАРЕВ. Москва прежде всего — это родной, любимый город. Такой она была до перестройки, такой навсегда останется в моей памяти. Прежде всего — моё Замоскворечье, благословенное место на земле. До Москвы был Орск, где я родился, но колыбель свою почти не помню; и был жаркий, с арыками и карагачами, Ташкент, где я прожил до шести лет. При слове "Замоскворечье" меня и сегодня обдает ласковым летним теплом, запахом голубиных перьев, сладким ароматом лип (именно ароматом), который заполнял наши дворы, мягкой пылью на мостовых, нагретых солнцем. Даже летние вечера казались особенно тёплыми, с долго угасающими ясными закатами над крышами. Я как сейчас вижу эти облитые багровым светом вершины лип во дворе, посредине — биллиардный стол, который сообща купили мужчины нашего дома; вижу, как по вечерам на скамейках собирались соседи и начинались долгие рассказы — в основном, о гражданской войне, о том, что каждому пришлось пережить. А люди были разные: кто с Дальнего Востока, кто с юга, кто с севера, кто из глубинной России. Но все были как одна сплоченная семья, даже праздники отмечали вместе. У нас в коммунальной квартире было шесть семей, общий коридор, общая кухня, и деньги, если не хватало, до получки нестеснительно одалживали друг у друга. На заднем дворе почти каждого дома — а мы знали свой район до Красной площади в одну сторону и до Павелецкого вокзала в другую — как правило, были самодельная штанга, турник и волейбольная площадка. И, конечно, голубятня с сетчатым нагульником. Голубей держали в ту пору очень многие в Москве, и наш район соперничал с Сокольниками. Они воровали наших, и мы в долгу, конечно, тоже не оставались. И в связи с этим были частые мальчишеские стычки, бывало, и скулы трещали, но никакой поножовщины не было. Насчёт уличной преступности мы даже не слышали ничего — все вокруг работали, а молодёжь занималась спортом: футболом, боксом, волейболом, я же ходил в гимнастическую секцию, получил второй спортивный разряд. Почти никто не курил и не пил, что звучит сейчас фантастически. Все жили ожиданиями, надеждами, и многие из них позднее исполнялись.
"ЗАВТРА". Мне довелось недавно читать воспоминания одного человека, сейчас уже очень пожилого, о 30-х годах на Дальнем Востоке. Когда всё время в окружающей его жизни появлялось что-то новое и нужное. То электричество, то радио, то новые дома, то новые баркасы для рыболовов. Всё время — как со ступеньки на ступеньку, но вверх, вверх и вверх. У вас тоже было такое чувство?
Юрий БОНДАРЕВ. Да, на Дальнем Востоке всё это гораздо виднее было, потому что Москва — место давно обжитое, тут перемены были не так заметны, и всё казалось уютным, налаженным. И мы, мальчишки, жили своими заботами: голуби, школа, спорт, кино — не пропускали ни одного фильма, не слишком задумываясь о том, что происходит вокруг. А когда подросли — началась война.
Военную Москву я подробно не видел. В начале июля почти все комсомольцы московских школ были направлены рыть противотанковые рвы под Смоленском. Что ж, за день нужно было выкопать восемь кубометров грунта на человека — это серьёзная норма. Выматывались мы сильно, но было весело, войну всерьёз ещё не воспринимали, верили, что всё быстро закончится. Тем более, что нас не бомбили — вернее, бомбили где-то в стороне, на нас же немцы с истребителей сбрасывали на бреющем полёте листовки и изредка обстреливали.
"ЗАВТРА". Вы читали эти немецкие листовки?
Юрий БОНДАРЕВ. Да, в них было что-то вроде: "Всё равно наши таночки обойдут ваши ямочки". Мы посмеивались, но действительно, вскоре немцы окружили Смоленск, и нас стали выводить из окружения. Ночью подняли, и пошли мы все в сторону Белоруссии, к железной дороге. Остались только студенты ВГИКа. Как я потом понял, их вооружили и зачислили в ряды Красной Армии. А нас чуть ли не на последнем эшелоне отправили в Москву. Дома я побыл всего несколько дней. У отца была бронь, а вся наша семья эвакуировалась в Казахстан. Отец сказал мне: "Чего мы тут будем вдвоём? Езжай к матери!" Москва выглядела опустевшей, везде противотанковые ежи, надолбы, кое-где возле окон подвалов наложены мешки с песком, наподобие баррикад… Ведь у Сталина было два плана: план номер один — сдать Москву и план номер два — не сдавать. Отец после войны мне рассказывал, что 15-16 октября, когда немцы были уже совсем рядом, в городе началась паника: улицы забиты машинами, все уезжали на восток, везде поспешно сжигали архивы, документы учреждений, в воздухе стоял запах гари. Сталин выехал к Горьковскому шоссе посмотреть, что происходит на главной магистрали, и увидел хаос и столпотворение. Затем вернулся в Кремль, собрал соратников и сказал, что утверждает план номер два: Москву не оставлять. Так мог решить человек с колоссальной волей. И паника понемногу улеглась.
В дни моего краткого пребывания в Москве был воздушный налёт: прорвались два бомбардировщика, я уже узнавал их по характерному булькающему звуку моторов. Они разбомбили Овчинниковские бани неподалеку от МОГЭСа — видимо, целили в МОГЭС, чтобы лишить Москву электричества. Надо сказать, что противовоздушная оборона столицы была организована выше всех похвал. Немцам удалось разбомбить какие-то строения на окраинах, но в самой Москве серьёзных разрушений не было.
Так вот, отец посадил меня на поезд, и я двинулся в Казахстан. Там долго искал семью, нашёл, потом меня призвали в армию, и после войны я вернулся в Москву уже в конце 1945 года, после демобилизации по ранениям. При этом нам выдали деньги за подбитые танки, довольно приличную сумму — и целый год я праздновал победу с друзьями. Внезапно решил поступить во ВГИК, потому что написал, сам не знаю почему, два рассказа о войне, а главное — надеялся там кого-то встретить из моих давних знакомых студентов, соседей по траншеям в Смоленске. Но, уже отдав документы в приёмную комиссию и возвращаясь домой, увидел объявление о наборе в Литературный институт, и на следующий день не вполне уверенно принес туда стихи и те же два рассказа. Секретарь комиссии, приятная женщина, прочитала сначала стихи, почему-то засмеялась, при мне демонстративно их порвала и выбросила в корзину. Потом взяла рассказ, прочитала тут же и говорит: "Я вас покажу Паустовскому". Так я был принят в Литинститут, в семинар Константина Григорьевича Паустовского, которого до сих пор люблю и ценю. Он очень много мне дал в смысле понимания того, что такое писательское слово, построение фразы, выработка своего стиля, в чем состоит стремление к красоте и ненависть к неправде. Паустовский — художник единственный в своём роде, такого у нас больше нет. Это очень добрая, лиричная, честная, человеческая проза… Послевоенная Москва для меня — прежде всего Москва студенческая. Я её почти не замечал — как не замечаешь дом, в котором живёшь. Вот стол, вот шкаф, вот кровать, всё на местах, всё привычно. Конечно, в моём Замоскворечье многое изменилось, и людей уже не было тех — только несколько довоенных семей осталось. Но изменилась не только Москва — я сам изменился: институт, занятия, педагоги, друзья — у нас была довольно тесная группа студентов-фронтовиков, мы постоянно общались, спорили, горячо обсуждали самые разные проблемы бытия, как это бывает в молодости. Мне вообще как-то везло. Я начал печататься, мне дали сначала стипендию Шишкова, а на старших курсах получил уже сталинскую стипендию — учёба легко давалась мне, память была такой, что на экзаменах я мог воспроизвести в голове целые страницы, как будто учебник перелистываю. Гонорары и стипендию, конечно, маме отдавал, в общий семейный котел. Всё-таки семья была немаленькая: отец, мать, сестра, младший брат и я. Я не в меру много читал, перечитал, наверное, две библиотеки. И книги дали мне, может быть, больше, чем Литинститут.
"ЗАВТРА". Вы быстро читаете?
Юрий БОНДАРЕВ. Медленно — по совету Паустовского: писатель не имеет права читать по диагонали, он должен чувствовать структуру слова, его гибкость, точность, красоту. Если этого нет — книгу можно отложить в сторону. У меня целая комната завалена изданиями, присланными молодыми авторами. Я это всё потихоньку читаю. И с удовольствием открыл для себя незнакомого прозаика Дмитрия Полякова, его первая книга "На выдохе" — роман о современной молодежи. Поэт Петр Герасимов живёт в деревне где-то под Тамбовом, живёт бедно, буквально в сарае, но стихи пишет замечательные. В Краснодаре работает замечательный поэт Виталий Бакалдин. Его двухтомник — это настоящая поэзия, так же как и сборник стихов и поэм хорошо известного читателям Ивана Савельева. О них почти не говорят, о них не пишут критики.
Не может такая культура, какая была у нас, — великая, величайшая — так бесславно сгинуть, пропасть бесследно. Теплится она, русская культура, проблескивает, как под пеплом огонёчки. Надо только подуть — и огонёчки разгорятся в пламя. Но пока еще всё прекрасное в культуре постепенно гаснет, читателя и зрителя развращают телевидением, низкопробной пошлой литературоподобной бульварщиной, непристойными сексуальными изделиями, мещанскими романами, рассчитанными на испорченный вкус или на грубое развлечение. Все издательства, по сути, коммерческие, государство культуру сдало в откуп…
"ЗАВТРА". В годы вашей молодости, после войны, всё было иначе?
Юрий БОНДАРЕВ. Да, иначе! Не только в культуре — во всём чувствовался гигантский государственный расчёт на будущее. Один канал "Москва—Волга" очень много стоит! Ведь без него Москва страдала бы сегодня от нехватки воды. Сталин предвидел бурный рост города и обеспечил его водой с запасом на век с лишним. Или вот сталинские "высотки". Их появление и удивило, и обрадовало. Они придали Москве совершенно особый вид — не просто современный, а, как это ни странно, неразрывно связанный с историей. Ведь их шпили создают с шатровыми навершиями Кремля единый архитектурный ансамбль — в масштабах всего города, заметьте. Серьёзные люди из Совмина рассказывали мне, что первоначально в проектах высоток намечались плоские крыши, а шпили — личная идея Сталина. Эти здания и поныне не только украшают, но и объединяют Москву своим архитектурным ритмом.
Или, к примеру, история с храмом Василия Блаженного. Когда обсуждался вопрос о реконструкции Москвы, Сталину принесли макет Красной площади. В тот период, кстати, раздвигали дома — так расширили улицу Горького — нигде в мире, по-моему, такого ещё не было. Да, народ у нас талантливый, талантливейший… Так вот, когда стали рассматривать макет Красной площади, один из членов Политбюро убрал со стола собор Василия Блаженного: мол, посмотрите, товарищ Сталин, какой будет замечательный простор для наших военных парадов, для движения танков, для демонстраций. И Сталин отозвался мгновенно: "Поставь на место!" Так собор и стоит на своём месте, этот архитектурный символ Москвы и России. Сталин был человеком, который видел связь времён и потому умел заглядывать в завтрашний день.
"ЗАВТРА". Его смерть и похороны действительно были неким историческим рубежом, сменой эпох?
Юрий БОНДАРЕВ. У меня в "Тишине" целая глава написана о похоронах Сталина. Это было потрясение для всех, искреннее горе народа, вся Москва вышла на улицы. К Дому Союзов невозможно было пробиться — сплошная стена народа. Я был в этой гуще потрясённых людей, видел всё от начала до конца, слышал горестные всклики, рыдания и плач. У нас сейчас пытаются об этом не говорить, не писать, не вспоминать — впрочем, понятно, почему. Со всех сторон раздавались возгласы: "Что же мы теперь будем делать?", "Как мы без него?", "Как мы будем жить?"
"ЗАВТРА". Хрущёвские разоблачения "культа личности" были шоком?
Юрий БОНДАРЕВ. Сначала — да, мы были ошеломлены. Но затем под осознанием собственного опыта и под влиянием общения с людьми старшего поколения, знавшими больше нас, появился и начал мучить знак вопроса, связанный с личностью и деятельностью Хрущёва. А когда состоялась с ним встреча писателей на Воробьёвых горах, в правительственном конференц-зале, — это было просто дико. Он вызвал у всех нас резкую антипатию и отчуждение. Он стучал кулаком по столу, угрожал всех несогласных выслать за границу — всех, кто посмеет критиковать наши достижения, великие успехи нашего времени, и так далее, и так далее.
"ЗАВТРА". А Всемирный фестиваль молодёжи и студентов 1957 года? А полёт Гагарина? А Карибский кризис?
Юрий БОНДАРЕВ. Знаете, в те годы получилось так, что я работал в Союзе писателей, был полностью занят своими творческими и общественными делами. Всё это, конечно, радовало и тревожило, и, так или иначе, подтверждало ощущение, что мы можем многого достичь, многого добиться… Заметным стало: в окраинных районах начали расти пятиэтажки, потом их назвали "хрущёвками" и даже "хрущобами". С квартирами в Москве всегда было трудно, тесно, а тут — отдельные небольшие квартирки с низкими потолками, но, слава Богу, хоть это… Был построен при Хрущёве и мост — там, где Лужники. Его давно называют "бриллиантовым", потому что туда без конца вкладывались деньги: какие-то изъяны то и дело появлялись в нём. Тоже своего рода символ эпохи…
"ЗАВТРА". Зато при Брежневе, кажется, ничего примечательного, кроме Олимпиады 1980 года, в Москве не происходило?
Юрий БОНДАРЕВ. Брежнев сильно болел в последние годы, сейчас над этим смеются: мол, двух слов не мог связать… Но в своё время, когда хотели в чём-то ущемить интересы рабочих, Брежнев твёрдо сказал: "Рабочий класс не трогать!" И всё осталось, как было. Рабочие тогда жили хорошо — квартиры давали бесплатно, дешевые путевки, санатории, дома отдыха, обязательное образование. Белый хлеб стоил двадцать две копейки, а бутылка водки высшего сорта — три рубля. Если в "водочном" эквиваленте измерять зарплаты, то сегодня они выходят раза в три-четыре больше, зато в "хлебном" — меньше раз в десять, да и всё остальное немыслимо подорожало. К тому же, при Брежневе вся страна была в строительных лесах, в подъёмных кранах. Нынешняя Москва, по сути, построена в 70-е годы: все эти многоэтажки, новые линии метро, транспортную и коммунальную инфраструктуру приводили в нужный вид. Гигантские деньги были вложены не только в помощь слаборазвитым друзьям, не только в промышленные проекты, но и в строительство Москвы.
"ЗАВТРА". Чувствовалось, что Москва — не просто столица Советского Союза, но и мировой центр?
Юрий БОНДАРЕВ. Великую страну нашу и боялись, и уважали. Говорю об этом со знанием дела — до перестройки я часто ездил за границу: на симпозиумы, конференции, по приглашению издательств и университетов, на встречи с читателями. Сейчас же я никуда не езжу — Москва для меня уже заграница, ибо стала американизированным городом. Но американизированным как-то под украшательский, чужой колорит с буйством реклам и ночного электрического хаоса, подобно Лас-Вегасу. Вот возьмите Нью-Йорк, например, — это спрессованное пространство, застроенное огромными разрезающими облака небоскребами, которые придают городу собственный архитектурный стиль, не вполне удобный для обыкновенной жизни. В Чикаго есть две знаменитые башни, по шестьдесят этажей каждая, мрачноватые, серые, из бетона, стекла и стали. Показывали их мне как достопримечательность. Переводчик, улыбаясь, объяснил: "Посмотрите, на эти башни. В них почти невозможно жить, но нигде больше вы такого не увидите". Сейчас по всей Москве строят похожие башни, только не серые, не мрачные, а сверх меры разноцветные, чересчур разукрашенные чуть ли не в изощрённой модели рококо. Не знаю, комфортно ли в них жить — наверное, да, комфортно, особенно если кто привык к высоте и округлостям. Но главное в том, что нынешнее строительство — а его ведут те, кто при власти и при деньгах, — попросту, не долго думая, искажают историческую Москву. Это "новое", как опухоль, заполняет жизненное пространство города: его зелёные зоны, какие-то необходимые резервные участки чистого воздуха и света… Нынешняя архитектура, мне кажется, не всегда помнит, что такой город, как Москва, — это произведение искусства, своего рода объёмный рисунок, в котором видно и прошлое, и настоящее, и будущее. Нельзя стирать, портить собственную историю.
"ЗАВТРА". Но, может быть, Юрий Васильевич, всё это — временное явление? Против Эйфелевой башни тоже возражали ревнители парижской старины…
Юрий БОНДАРЕВ.Париж и Москва — два совершенно несравнимых города: с разной историей, с разным обликом, с разной, как сейчас говорят, аурой. Точно так же нельзя всерьёз сравнивать Францию с Россией. И дело здесь не в старине, не в ностальгии — дело в том, что за последние годы Москва перестаёт быть сама собой. Это касается не только городского хозяйства — это касается её деятельности столицы как духовного и культурного центра, сердца нашей Родины. Сегодня Москва, к сожалению, большинством моих соотечественников воспринимается не в качестве духовного феномена, а как столица торговли и доллара. Самое главное, Москва достойно не сумела поднять нашу культуру, которая ужасающе упала за последние 20 лет, не смогла объединить людей культуры как главнейшего очеловечивающего фактора. Ведь культура учит людей чувствовать и мыслить, делает их энергичнее и мудрее, она помогает человеку принимать верные и точные решения даже в самых сложных ситуациях. Взаимоотношения людей зависят, в конце концов, только от культуры — экономика играет не первую, а вспомогательную роль.
"ЗАВТРА". Как же так, Юрий Васильевич, тогда получилось, что наши сограждане сами отказались от богатейшей советской культуры, которую вы назвали величайшей, — от культуры, на которой все они вроде бы были воспитаны, — и ринулись в погоню даже не за золотым тельцом как таковым, а за его призраком, воплощённым в долларе? Что, все они — враги самим себе?
Юрий БОНДАРЕВ. Это самый мучительный вопрос, который я сам себе задаю. Мне кажется, что человечество в целом и наш народ в частности больны заразной болезнью, когда все мысли, все силы заняты лишь приобретением богатства. Неужели богатство даёт ощущения своего необоримого преимущества, победы везде и всюду, свободы и счастья? На самом деле всё это не имеет никакого отношения к счастью. Богатство сообщает лишь иллюзию счастья, но в то же время бессонное беспокойство, как бы не потерять эту иллюзию. Никто из наших богатых соотечественников не стал счастливее за годы господства доллара. Но эта долларовая болезнь — своего рода сильнейший наркотик, легко отказаться от которого вряд ли возможно. Но я надеюсь, что лекарство от этой опасной зависимости всё-таки будет найдено — в том числе при помощи культуры.
