Авторский блог Редакция Завтра 00:00 22 декабря 2004

ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ

| | | | |
ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ
Юрий Кузнецов напоминал мне Блока: властным поставом головы, длинными, слегка навыкате, глазами и грузной походкой "каменного гостя", когда каждый шаг замедлен, размерен и ступист. У него был испытующий взгляд, домогающийся исповеди, неясного признания вины, от которого хотелось скрыться иль упрятаться в свой кокон… В годовщину смерти показывали фильм о поэте, его лицо было рядом со мною, его глаза с экрана проникали в душу и сквозь меня; я смотрел на родного мне человека и едва сдерживал слезы, я отворачивался, прятал взгляд и невольно замечал, как горевали и плакали люди… И я вдруг горько зажалел, что был сух и сдержан при жизни с Юрием, может, и сторонился его, ибо не мог выдержать его проницательного взора, я даже тайно побаивался Кузнецова, и от этой странной робости ещё больше замыкался в себе, и после недолгого молчания вдруг срывался и уходил, чувствуя облегчение и тоску. И так повторялось каждый раз, когда я забредал к Кузнецову в кабинет; он задумчиво дымил сигаретку, рассеянно поглядывая мимо меня, как-то скучно гымкал-хмыкал, бросал в пустоту незначащее слово, и это слово зависало меж нами, как камень (если возможно такое сравнение). Я чувствовал перед Кузнецовым свою малость, стеснялся сказать что-нибудь невпопад, ляпнуть лишнее иль случайно обидеть; я высил поэта над собою, и чем дальше длилось наше знакомство, тем ниже, нелепее я себя чувствовал. Юрий, наверное, не догадывался о моих страхах, но что-то в наших отношениях уязвляло его душу, и он, недоумевая, переживал. Порою он прояснивался лицом, как бы выплывал из иных пространств, высокий лоб его распрямлялся, глаза вспыхивали, словно внутри зажигались свечи, становились на мгновение удивительно добрыми. Но он тут же спохватывался, словно выказал на посмотрение свою тщательно скрываемую ранимую душу, и торопливо сгонял с лица дружественное чувство, отстранялся от меня и уплывал в мысль, которую никогда не мог переплыть до конца. Его река мысли была куда шире реки жизни. Но однажды Кузнецов спросил небрежно: "Личутин, ты почему избегаешь меня?" — "С чего взял, что избегаю?" — уклончиво ответил я. "А я вижу, что ты от меня бежишь".
Я робел перед Кузнецовым, ибо понимал, что он — птица высокого полета, где разреженный воздух и трудно парить, держаться на крылах; сам бы он не захотел ко мне приспуститься, а я бы не смог приподняться.
Я чувствовал, что Кузнецов одинок, как одинок всякий поэт, он страдал от своего необоримого одиночества, которое сглаживалось лишь присутствием рядом на земле Батимы, своей супружницы. Он не был "подпятником", потаковником жене, он, наверное, не раз за жизнь свою влюблялся, как всякий поэт, но удивительно, что в почти бессловесной нашей беседе всякий раз многажды, безо всякого на то повода , вдруг всплывало имя Батимы, и оно зависало в прокуренном тесном кабинете, как птичье зрячее перо, тихо опускаясь на письменный стол, чтобы под дуновением неясных мыслей, снова всплыть под потолок. Ба-ти-ма… Кузнецов (предполагаю я нынче) хотел найти во мне не просто приятеля, друга и собеседника, но духовного родича, крестового брата себе. Он, подобно мне, был безотцовщина, его мать-вдова ( как и моя ) старела, увядала на его глазах, и сын ничем не мог облегчить её участь; у него не было братьев, в Вадиме Кожинове Юрий нашел себе наставника, а во мне, наверное, хотел заиметь соратника по духу, ибо много близких людей не могли понять в последние годы его исканий, его предчувствий.
Кузнецов переменился ко мне, когда прочитал роман "Раскол"; он был взволнован, как-то щуристо озирал меня с головы до ног лучистым удивленным взглядом, и вдруг сказал: "Личутин, ты ведь "мужичок с ноготок". Ты написал великую книгу, которая многим будет не по зубам. Ты даже не понимаешь, что ты написал… Я в трех томах нашел лишь одно слово, которого не было в семнадцатом веке. Одно лишь слово… ". Я впервые видел Кузнецова, распахнувшимся мне навстречу; он вроде бы признал во мне ровню себе и принимал в дружину. Тут кто-то заглянул в кабинет, Кузнецов сразу замкнулся, нагнал на себя холодного туману… Но с того дня , завидев меня, Юрий восклицал: "Ну что, "мужичок с ноготок", как жизнь?" Я пожимал плечами, Кузнецов спохватывался, что, может быть, обидел меня неосторожным словом, и пояснял: "Да ты, наверное, не знаешь, кто такой мужичок с ноготок?! — басил он. — Это же русский богатырь. Он вроде тебя был маленький, а никто его не мог одолеть. Так что не обижайся, Личутин". — "Да я и не обижаюсь," — бормотал я, чувствуя стеснение и неловкость. Мне казалось, что Кузнецов шутит, бросив на меня случайный благосклонный взгляд, выдает похвалу в аванс.
Прежде у меня было представление о поэтах, как о небожителях, крылатых взвихренных людях, не думающих о низком быте, а оттого постоянно хмельных, расхристанных до пупа, с соломою в кудрях и с глазами нараскосяк от сердечного восторга, такое и мнение ходило, что эти люди чуточку не в себе, перебиваются с хлеба на квас и из этой нужды, и страданий выискивают себе лиру и находят прокорм для Пегаса. Дескать, так только и должны жить поэты, и не иначе. Кузнецов своим видом разрушал этот богемный "машкерад". Он всегда был чуточку чопорным, застегнутым на все пуговицы, при галстуке, выглаженной рубахе и пиджаке, в начищенных штиблетах; что-то от чиновника и сельского строгого учителя было в его виде, и этим он тоже напоминал Блока. Но тот был из бар, а этот — крестьянского кореня… Даже внешне Кузнецов подчеркивал, что поэзия — тоже служба, но служба особая, чин поэта присваивает Господь людям не рядовым, а особенного благородного разряда; что истинный русский поэт при всех внутренних нестроениях был наруже всегда человеком порядка и не терпел разгильдяйства. Внешняя чинность и душевные страсти всегда были в схватке, и каждое свойство хотело взять верха и учинить свою власть. Плоть , кровь и дух были неслиянны, но и нераздельны… У Кузнецова был несколько фасеточный объемный взгляд на "Восток и на Запад", широко поставленные глаза были как бы не в состооянии узреть сердцевину бытия, где был живой Христос, с которым поэт ждал откровений и не мог дозваться, откуда доносился лшь безумный ветровой гул; отсюда постоянно возникают в стихах "пустота, дыры, камни, тени, ветры и сквозной свист". Кузнецов хотел верить в живого Христа, как веками верили русские крестьяне. Живой Христос затаился в русских пространствах, и народ потерял его, признав словесные одежды за сущность Бога….
Обнимая мир во все стороны света, Кузнецов порою как бы чуждался человеком возле себя, уставал от его присутствия, мог неожиданно обидеть, не размышляя о том, не занимая сердце такой пустяковиной; но странное дело, при всей внешней жесткости, порой и грубости, он ведь не нажил себе врагов. Да , были обиженные напрасно, были отверженные для него, сторонне скользящие, отпихнутые, позабытые, — но все они со своей обидою никак не смогли сметнуться в стан противника, чтобы там наживать себе капитала; да, они сердились, может порой разносили по Москве кляузы, сочиняли наветы, но каждый понимал при неприятии поэта, что имеет дело с человеком большой силы и не мог не следовать его воле, его стиху, его необычному поэтическому классу, который невольно возник в школе русской поэзии.
Кузнецов бывал всяким - возвышенным и черствым, гульливым и печальным, небрежным к ближнему и ласковым, немым и речистым, — но внутренняя наполненность и сосредоточенность всегда делали его занимательным, от него всегда ожидалось необычное, незаурядное.
Быт и характер единственного в своих замыслах и стихах поэта ещё вспомнят многие, — а близ него запечатлели себя сотни всякого доброго и дурного народа, — и в недолгом времени жизнь Юрия Кузнецова незаметно превратится в житие, миф, сказание, обрастет мелкими подробностями, сказками, сплетнями, выдумками, всем тем, чем опушается биография гордого русского Поэта. Добрые вспомнят доброе, а гнилые свой внутренний тлен расплюют на почившего; от этого никуда не деться. Деловитые мураши, сгребающие весь мусор в своё обиталище, постараются запеленать образ Поэта в паутину зависти и желчи, но ему остается лишь наблюдать со своей странной усмешкой на их жалкие земные потуги. Юрий Кузнецов нынче отплыл в нетленные области мифов и преданий, и облик Поэта явится народу в той истинной полноте, которой сам Поликарпыч, быть может, и не осознавал.
Владимир Личутин
1.0x