ПОВЕЛИТЕЛИ МУХ

| | | | |
Хаким Мирзоев
ПОВЕЛИТЕЛИ МУХ
ОДИН ИЗ ПОСТОЯННЫХ ЧИТАТЕЛЕЙ НАШЕЙ ГАЗЕТЫ волею случая оказался в осаждённой американскими войсками Фаллудже. Чудом он выбрался из разрушенного, блокированного города и при первой же возможности переправил нам свои дневниковые записи.
…С приходом американцев в город пришли мухи. Их миллионы. Кажется, весь город во власти мух. Мухами облеплены трупы. Чем старее труп — тем больше мух. Сначала труп покрыт ими как какой-то странной сыпью. Потом они начинают кишеть на трупе, а затем труп просто покрывает серый шевелящийся саван мух. Над некоторыми руинами мухи роятся, как серые чудовищные тени. Смрад жуткий.
Мухи везде. В больничных палатах, в операционных, в столовой. Их находишь даже там, где их быть не может. В "гуманитарной" пластиковой бутылке с тёплой, воняющей пластиком водой. Бутылка почти полна, кто-то просто на секунду открыл её и сделал глоток, но в воде уже плавает чёрная точка…
С водой вообще кризис. Чистых источников просто нет. Местные жители воду берут из реки — мутную, серую, мёртвую. За воду сейчас можно купить, что угодно. Канализация разбита, водопровод разбит, света в городе нет.
Что здесь будет через пару недель — подумать страшно. Гепатит будет косить тысячами. Уже поговаривают, что на окраинах люди мечутся в бреду с симптомами тифа. Но проверить это невозможно. Передвигаться по городу запрещено.
То, что город будут штурмовать, — все понимали. Но никто не мог себе представить, КАК это будет происходить. Даже я, честно говоря, не верил, что вновь окажусь в аду. После ада Грозного я думал, что больше никогда ничего подобного повториться не может. Что штурм Грозного — это такой национальный русский мазохизм, откат в средневековье, глупость напополам с преступлением. Да и сданный практически без боя Багдад тоже наводил на мысль, что штурм долго не продлится. Постреляют для острастки по окраинам, разбомбят пару домов и всё на этом кончится. Боевики попрячутся, — а американцы бодро отрапортуют об успешной операции.
Мой знакомый "боевик" Абдалла предложил мне уехать. Он меня упорно называет "хаким". По-арабски это что-то типа "мудрец".
— Хаким, уезжай! Будет большая битва. Наши не уйдут из города. Мы хотим показать этим шакалам, как умеют воевать иракцы. Кровь оккупантов будет рекой течь по улицам… Мне это казалось бравадой.
Зря я его не послушал. На вторые сутки город стали просто сносить с лица земли. Пол под ногами ходил ходуном от близких разрывов. С потолка сыпалась штукатурка, лопались стёкла. От непрерывной канонады говорить можно было только крича. Но самое страшное началось уже в первый день. В больницу потоком пошли раненые. По карманному радиоприёмнику кто-то из врачей поймал Би-би-си. Диктор в новостях что-то бубнил про высокоточное оружие и высокий профессионализм солдат, мол, потери среди мирного населения сведены к минимуму.
Я не знаю, где применялось высокоточное оружие, но у нас сплошным потоком шли раненые дети, женщины, старики. Не десятками — сотнями! На третьи сутки запас лекарств стал подходить к концу. Особенно анестетики и антибиотики. Но поток не иссякал. И только на четвёртый день раненых стало меньше. Но не потому, что штурм стих. Наоборот — теперь уже бои грохотали на улицах. Просто район больницы был взят американцами…
Американцы. Впечатление такое, что кроме "фак" и "шит" других слов просто не существует. Любое обращение друг к другу, любая команда сопровождаются непрерывным потоком "факов", "шитов" и "булшитов". Я смотрю на американцев с жалостью. Русский язык куда богаче на выражение эмоций.
Разглядывая американцев, я неожиданно ловлю себя на мысли, что они до боли похожи на русских солдат, которых я видел в Грозном в январе девяносто четвёртого. Та же бесконечная усталость, "выжженность" в глазах. То же отупение лиц, когда сознание устаёт реагировать на внешние раздражители. Такое же отторжение от всего окружающего, аутизм. Во всём мире сейчас для них есть только они и всё остальное злое и враждебное… Да, города штурмовать это ещё то занятие! Что в Сталинград, что Грозный, что Фаллуджу…
Но есть и отличия. Сразу бросается в глаза полное единообразие формы и амуниции. Мне кажется, что половину из того, что таскает каждый солдат, можно спокойно оставить в тылу, но, тем не менее, всё надето и закреплено. Дисциплина ношения формы и амуниции у них на высоте.
Второе — коллективность. Поодиночке американцы вообще не перемещаются. Даже парами я их не видел. Если появляются, то сразу целым отрядом. И от отряда никто никуда не отходит. Даже когда отряд ведёт бой, они все в радиусе зрительной и голосовой связи.
Напротив нашего госпиталя американцы вступили в перестрелку с боевиками. Было странно наблюдать, как вдоль стены в ряд выстроилось, наверное, человек десять "джи ай", и они этой шеренгой, как на баррикадах в 19 веке, дружно поливали улицу перед собой огнём. Разорвись хоть одна мина или снаряд за их спиной, и накрыло бы всех…
В больнице обыск. У всех проверяют документы. Суетятся иракцы-переводчики. Самая мерзкая категория людей. В них словно сошлись воедино все худшие черты. Угодливые, заискивающие до приторности, как это могут только арабы, с "хозяевами" — американцами, они бессовестно нахальны и напыщенны со своими. На переводе делается непрерывный гешефт. Если американец требует подготовить дом к осмотру, то переводчик обязательно добавит, что дом будет обыскан, но за то, чтобы американцы не заходили на женскую половину, ему, переводчику, нужна взятка. Хотя по приказу на женскую половину и так должны заходить только иракские полицейские. Правда, несмотря на приказ, американцы не очень церемонятся…
"Джи ай" смуглый, с крючковатым орлиным носом — по виду чистый перуанец, разглядев меня среди "восковых" иракцев, грозно надвинулся на меня. Обрез его каски оказался на уровне моего подбородка, и я никак не мог разглядеть его глаза. А это опасно.
— Ху а ю? — спросил он. Мой английский далёк от идеала, но его ещё дальше.
…Вообще, бросается в глаза, как много среди американских солдат всякого рода "цветных". Почему-то сразу вспоминаю свою службу в Забайкалье и родную роту, где на сто человек было только тридцать русских, пятеро нас, кавказцев, а остальное — сплошь Средняя Азия. Среди "цветных" "джи ай" больше всего "латинос", за ними всякого рода африканцы и полуафриканцы. Белые в основном офицеры, но встречаются и чёрные… Но вот почему солдаты армии США говорят на ломаном английском — убей бог — не понимаю!
Объясняю, что я — врач, представитель гуманитарной миссии. Показываю ему свой пластиковый "бейджик". Он недоверчиво вертит документ в руках . Ствол его автомата при каждом движении то и дело упирается мне в бедро. Турецкий паспорт запутывает его окончательно. Солдат берёт меня за рукав и тянет куда-то за собой. Понимаю, что спорить бесполезно, иду за ним. В коридоре меня передают сержанту. Сержант белый. Повторяю ему всё, что сказал солдату. Тот так же недоверчиво изучает мою "ксиву". Потом требует, чтобы я снял халат и футболку. Ну, это мы уже проходили не раз и в Чечне, и в Сербии. Раздеваюсь по пояс. Сержант с солдатом внимательно изучают мои плечи в поисках синяков от приклада. Наконец разрешают одеться.
Когда я застёгиваю халат, сержант, вдруг, лающим, командным голосом, спрашивает, лечил ли я боевиков? Мне становится смешно. Возникает какое-то дикое ощущение — словно я смотрю фильм про Отечественную войну с собственным участием, и здоровенный немец в каске (а они у американцев здорово похожи на немецкие!) меня спрашивает: "Где есть партизанен?" Я пожимаю плечами. Говорю, что к нам приносят всех. Но без оружия. Кто боевик, а кто гражданский — не разберёшь. Сержант сразу теряет ко мне интерес. Не выдерживаю, спрашиваю: сильно ли сопротивляются боевики? Лицо сержанта каменеет. Потом следует целый поток непрерывных "факов", "бул шитов" в адрес боевиков. Из всего этого потока я улавливаю, что морские пехотинцы уже давно взяли бы город и перебили бы боевиков, но командиры оглядываются на политиков и жалеют бомбы и снаряды. Поэтому солдатам приходится тяжело. Но победа уже близка…
Я вспоминаю двухдневную бомбёжку и думаю, что если это значит "жалеть снаряды", то что же тогда такое их не жалеть?
Когда возвращаюсь в ординаторскую, обыск идёт уже полным ходом. Солдаты проверяют палаты, сначала опасливо заглядывая за дверь, а потом сразу группой заваливаются в палату. Лязг оружия, топот, команды. Основное внимание — молодым мужчинам. Ищут почему-то тех, кто с пулевыми ранениями. Но у нас здесь только совсем тяжёлые, в большинстве — без сознания. У каждой постели целая толпа родственников. Над больницей стоит непрерывный крик.
Вчера доктор Ахмед принёс откуда-то поллитра йода в бутылке из-под "Чивас регал". Поставил его в давно размороженный холодильник. Один из "джи ай" распахивает холодильник, взглядом натыкается на бутылку. Оглянувшись по сторонам, быстро достаёт её. Видимо, заметив, что она открыта, он отвинчивает пробку и нюхает жидкость. Потом резко морщится и, с уже привычным "фак", швыряет её об стенку. Йод рыжим дождём разбрызгивается по процедурной. Остро пахнет морем и спиртом. "Джи ай" молча уходит. Мы тоже молчим. Йод был последним.
Наконец они уходят. С собой они уносят троих раненых иракцев. Их подозревают как боевиков.
За следующие два дня процедура обыска повторяется ещё дважды. Каждый раз они кого-то уносят с собой…
Вечером приносят раненого подростка. У него два пулевых ранения в грудь. С ним женщина — его мать, и пожилой мужчина. Они что-то кричат, объясняют. Слышу знакомое — Мин фалдик! — пожалуйста! Аунни! — помоги!.. Подростка увозят в операционную. Но шансов у него никаких — лекарств практически нет. И даже если операция пройдёт удачно, вытягивать его просто нечем. Абдуль Крим мрачно распечатывает пачку сигарет. Он только что долго выслушивал сбивчивые разъяснения мужчины.
— Американцы после допросов отда
ют простых пленных нашим предателям… — так он называет новую армию Ирака, — а те их расстреливают. Этого мальчишку расстреляли вместе с ещё тремя мужчинами. Мерзавцы…
Слухи о бессудных расстрелах наливаются реальностью. Многие раненые говорят о том, что на их глазах кого-то расстреляли или добили. После всего увиденного за эти дни я начинаю в это верить. Американская армия явно сорвалась с катушек...
Через час выходит хирург. Подросток умер. Кричащую мать уводит пожилой иракец. Это её брат. Хирург садится на диван и закрывает глаза.
— Анэ тэбэн! — я так устал!
За пять суток, пока ещё вёлся подсчёт, через нашу больницу прошло больше трёх тысяч раненых. Это только те, кто жил рядом. Кого ещё можно до нас доставить. Сколько в городе убитых — не знает никто. И не узнает никогда…
Утром за мной приезжает машина миссии. Как её водитель смог прорваться в город, одному Аллаху известно. Может, сработала эмблема на капоте и дверях.
И вот я еду через город, и в потрясении не могу сказать ни слова. Я не узнаю город. Ещё десять дней назад это был небольшой иракский город, в котором шла размеренная веками арабская жизнь. Кипели рынки. Шумела улица. И вот теперь я еду по пустому мёртвому городу, среди уродливых "пирамид" разрушенных домов, разбитых улиц, стёртых с лица земли кварталов. Город убит и расчленён каким-то чудовищным садистом. Вельзевулом — повелителем мух. Под звёздно-полосатым флагом, на котором звёзды так похожи на жирных трупных мух…
Я еду, и вновь, как пять лет назад в разбомблённом дотла Косово, спрашиваю у неба — неужели так никто и не ответит за это варварство? Но небо не отвечает. Только несколько американских боевых вертолётов проносят неподалёку от дороги в сторону руин города. Убийство продолжается.