ПРАЗДНИК Глава из нового романа "Надпись"

| | | | |
Александр Проханов
ПРАЗДНИК Глава из нового романа "Надпись" Коллаж В. Александрова.
В ДЕНЬ ГОСУДАРСТВЕННОГО ПРАЗДНИКА, в холодное ноябрьское утро, Коробейников стоял на Красной площади на гостевых трибунах, окруженный взволнованным многолюдьем. Вокруг дышали морозным паром именитые люди страны, ветераны войны, гости со всех континентов. За спиной малиновая, в легчайшем инее, увенчанная зубцами огромно возвышалась стена. Островерхие темно-синие ели были деревьями священной кремлевской рощи. Спасская башня в тусклых, серо-стальных небесах блестела золотым циферблатом. Блестящий черно-розовый кристалл мавзолея казался магнитом, окруженным намагниченной сталью брусчатки. На здании ГУМа, на узорном фасаде, среди алых знамен, были развешаны на холстах лики вождей государства. В гулком пространстве площади, среди пустоты, стояли каре, окаменело-недвижные, в легчайшем тумане спресованных в монолит жизней. Коробейников, волнуясь и робея, чувствовал себя живой, неотъемлемой частью загадочного огромного целого, созданного невидимой волей, которая вымостила площадь таинственными черными метеоритами, расставила грозные полки, приземлила в центре Москвы инопланетный корабль мавзолея, в тусклом морозном небе начертала магическое золотое кольцо, воздела шатры и главы Василия Блаженного, напоминающие фантастический каменный сад, поставила его, Коробейникова, у малиновых стен, уготовив неясную, недоступную для понимания роль, отметив прикосновением незримого вещего перста. Уже звучала в радиоэфире написанная им ода, уже внимали его страстному тексту миллионы людей, и он, певец государства, был участником священной мистерии, религиозного таинства, воспроизводящего священный смысл "красной страны".
Площадь была храмом, где готовилось выкликание духов, поклонение "красным богам", воспевание космических сил, прянувших из бескрайнего Космоса. Религия Революции, воплощенная в обрядах государственного праздника, выбрала Красную площадь своим алтарем и святилищем. Черная, из метеоритов, брусчатка напряженно и тайно светилась небесной энергией. Остроконечные красные звезды, прилетев из отдаленной галактики, застыли над площадью, источая тончайший свет. Храм Василия Блаженного был образом желанного Рая. Черно-алый кристалл мавзолея был драгоценной ракой, где покоились нетленные мощи вероучителя и пророка. Могилы, вмурованные в алую стену, хранили священный прах героев и мучеников, отдавших жизни за торжество "красной веры". Громадные холсты с ликами партийных вождей были иконами, на которые надлежало молиться.
Небо, морозное и стальное, накрывало площадь прозраЧным куполом, сквозь который струились таинственные небесные силы, соединявшие площадь с бескрайним, плодоносящим Космосом. Коробейников, в молитвенном ожидании, был прихожанин, которого впустили в мистический храм, поставили среди рубиновых лучистых лампад, окружили источниками священных энергий, поместили в поле магнита, соединив с живыми и мертвыми.
Рядом стоял смуглолицый глазастый индус — приколол к пальто красный бант, взволнованно шевелил фиолетовыми губами. Тут же старик-ветеран ссутулил плечи с пыльным золотом полковничьих погон. За спиной возвышался широкоплечий шахтер с морщинами на усталом лице, в которых залегла неистребимая подземная копоть. Мимо трибун, журавлиным шагов, блестя сапогами, проскользили "линейные", неся карабины с флажками на блестящих штыках. Площадь, пустая, звонкая, казалась напряженной мембраной, чуть слышно пульсировала гулом приближавшихся из неба энергий.
Коробейников увидел, как у стены мавзолея движется вереница людей. Подымается по лестнице вдоль красного камня. Выходит на вершину кристалла. Исчезает за отточенной гранью, занимая место над площадью. Их обыденный вид, грузный шаг, темные, одинакового покроя пальто, их шляпы, каракулевые зимние шапки, теплые шарфы, малиновые банты в петлицах придавали сходство с наполнявшими трибуны людьми. Но сходство было обманчивым. Это были жрецы, хранители смысла, держатели сокровенного знания. Мистики тайной веры, имя которой скрывалось под словом "революция". Они ведали, откуда, из каких пределов Вселенной приблизились к земле рубиновые звезды, встали над шестой частью суши, обвели автогеном, вытачивая алую кромку, выводя расплавленные огненные буквы "СССР". Они были книжники, держатели священных скрижалей, где религия "революции" проповедывала другую историю, другое человечество, другие небо и землю. Они знали притчу о "красном рае", "красном бессмертии". Владели искусством перемещения земной оси, рецептом воскрешения мертвых, небесной механикой, менявшей орбиты планет и начертания созвездий. В черных, охваченных смертью галактиках зажигались молодые светила, вспыхивали угасшие звезды, "черные дыры" смерти расцветали лучами и радугами. Эти грузные, с тусклыми лицами люди были великанами Бамиана. Их строгие лики смотрели с холщовых икон. Их ноги упирались в гранит пирамиды, откуда исходил незримый, прозрачный свет грезящего в сновидениях пророка.
Коробейников чувствовал громадную напряженность площади, своей кривизной повторявшей округлость земли. Чувствовал вибрацию брусчатки, удерживающей давление мира. Ощущал незримую ось, проходящую через площадь в обе стороны мироздания. Мавзолей укреплял ось алмазным подпятником. Храм Василия Блаженного зубцами и шестернями сообщал вращение оси. Мистерия, в которой он был участник, утверждала проходящий сквозь площадь столп мира. Трибуна мавзолея была пультом, откуда велось управление историей, сохранялись ее вектор и скорость.
В воздухе переливчато, нежно зазвенело. Звук излетел из высокого золотого кольца, будто над суровой площадью вспорхнули легкокрылые прозрачные духи. Чудесно перелетали над военными каре, восхищенными трибунами. Рассаживались на малиновых зубцах, голубых еловых вершинах, крестах и шпилях, наполняя серое небо легчайшей позолотой. И уже падали из неба литые сосуды звуков, звонко разбивались о стальную брусчатку, и из каждого изливался чудесный свет. Шумно, пышно, как листва огромного, наполненного ветром дерева, дохнул оркестр. Черная сухая брусчатка ожила, затрепетала, словно растревоженная золотистой рябью вода. Из высоких Спасских ворот скользнула длинная, с открытым верхом машина. Ее черный лакированный корпус напоминал плывущую ладью. В ней возвышался худой, сухощавый военный в золотых погонах, с блестевшей на фуражке кокардой. Автомобиль, как жреческий челн, выплывал на площадь, оставляя за собой позолоту ветра. На другой половине площади возникла вторая машина. Другой военный, в генеральской шинели, похожий на стоящего в рост гребца, возвышался в ладье. Машины сближались, как два ковчега, и один плывущий по водам гонец нес священную весть другому.
Коробейников знал, принимающий парад министр обороны слушает рапорт начальника гарнизона, который извещает о построении войск. Бессловесные возгласы, как песнопение, летели над площадью. Воздух начинал вибрировать, отзывался эхом, переходил в пульсацию морозного неба, в дрожание темных камней, в трепет алой стены. Вибрация передавалась в небесные сферы, и они откликались чуть слышной музыкой, таинственными поднебесными бубнами, космическими барабанами. Разбуженная вибрацией, вызванная заклинаниями, сквозь миры и галактики летела к земле неистовая красная буря. И все повторялось.
Мчались, сверкая саблями, неукротимые конные армии. Отплывали по морю печальные пароходы. Окруженные смоляными стропилами вставали стены плотин. Шли трактора, взрывая плугами пашню. Загорались стеклянные лампы в тусклых промозглых избах. Шарили в букварях заскорузлые пальцы крестьян. Пламенели знаменами улицы городов и поселков. Летел через полюс серебряный молодой самолет. Мчались танки, врываясь в окопы японцев. В заволжской степи колыхался дым Сталинграда. Над берлинским расколотым куполом трепетал флаг Победы. Летела к орбите сияющая ракета Гагарина. Ледоколы с атомной топкой выпаривали океанские льды.
Две длинные черные машины скользили по площади. Подплывали к военным каре. Раздавался негромкий возглас, и в ответ срывалась лавина, ревел разбуженный воздух, оживало сонное время. Из красных стен, растворяя мертвенный камень, выходили воскресшие мученики. Павшие в боях пехотинцы. Сгоревшие в небесах космонавты. Сгинувшие в пучине подводники. Все, кого опалил жертвенный огонь революции. Кто пал в пулеметных атаках. Сгнил в ледяных болотах. Надорвался в непосильных трудах. Разбуженные ритуальными возгласами вылетали из безвестных могил, всплывали с океанского дна, собирались из прозрачных лучей. Войска троекратным громом выкликали их несметное сонмище, и они слетались на площадь. От их прозрачных теней туманился кристалл мавзолея.
КОРОБЕЙНИКОВ ПОСТИГАЛ ПРОИСХОДЯЩЕЕ НЕ РАЗУМОМ, а восторженным, благоговеющим сердцем, таким же лучистым и алым, как горящая в небе звезда. Индус с красным бантом сложил перед грудью руки, шептал лиловыми губами загадочные мантры. Ветеран-полковник молодо выпрямил спину, поблекшее золото на погонах просветлело и сочно горело. Горняк раздвинул могучие плечи, стал похож на памятник герою-шахтеру.
Площадь казалась Коробейникову громадной каменной чашей, где вскипал священный напиток. Над чашей творились заклинания. К ее краям припадали уста. Вселялись бесплотные духи. Проникало излучение звезд. Сотворялась живительная влага, побеждающая тление и смерть.
Министр обороны с гранитной трибуны читал рокочущую, бессловесную речь. Над чашей круглилось золотое кольцо, набухали цветные бутоны Василия Блаженного. И уже заахала, застенала медь оркестра, дунули яростные трубы, ударили рокочущие барабаны. Качнулись ожившие стены каре, двинулись грозно боевые полки, шагнули на площадь неукротимые батальоны, качая бархатом красных знамен, тускло сияя оружием, разбрызгивая сапогами черные искры брусчатки.
Душа Коробейникова исполнилась страстного напряжения, которое искало выход, просилось на уста словами молитвы. Глаза бегали в небе, надеясь, что там оживет молитвенная, начертанная на облаках строка. Перелетали на алую стену, где вот-вот сквозь камень всплывут священные тексты. В душе расцветали грозные славословия, звучали молитвенные стихи, чьи рифмы впечатывались идущими батальонами, а образы туманили глаза горячими слезами веры.
Из крови, пролитой в боях,
Из праха обращенных в прах...
Колыхая плечами, сжимая на груди автоматы, шли мотострелки. Литые, нерасчленимые, нацеленные в сокрушительный удар, готовые пройти сквозь пожары мира, руины городов, стенающие континенты. Их твердые лица, огненные глаза, ударяющие в брусчатку подошвы превращались в грозное ритуальное шествие. Офицер-знаменосец нес перед строем багряно-золотое, с письменами и эмблемами знамя. За красным полотнищем тонко сверкали отточенные сабли. Колонна подошла к мавзолею, офицеры строевым шагом прогрохотали по черно-стальной брусчатке. Коробейников разглядел желваки, яростные брови, восторженные глаза знаменосца.
Из мук казненных поколений,
Из душ, крестившихся в крови...
Шли десантники, раскрыв на груди тельняшки, лихо, в такт качая голубыми беретами. Отмашки рук, масляный свет автоматов, красивые, на подбор, молодые, сильные лица.
Опустились на площадь, как боги, из бескрайних небес, где медленно, серебристо проплывал самолет, из которого сыпались легчайшие семена. Нежно засевали пустое небо. Каждое семечко раскрывало бесшумный белоснежный цветок, волшебно летело в мир. Превращалось в огненный шквал атаки, в свирепую рукопашную, в прорыв обороны. Грудь знаменосца была усыпана плещущим золотом. На обветренном лице сияли голубые глаза.
Из ненавидящей любви,
Из преступлений, исступлений...
Марширующие шеренги колыхали пространство. Воздух трепетал, рассекаемый взмахами. Батальонами двигали воля и страсть, неодолимая сила и вера. Они были бесстрашны, готовы к смерти. Верили в бессмертие пославшей их в бой Революции. Шли моряки в черных бушлатах. Бескозырки золотились именами кораблей и подводных лодок. Революция разносила благую весть по всем морям, океанам. Опускалась в пучину, вырывалась гигантскими фонтанами света. Коробейников любил их всех, был вместе с ними. Был готов, сжимая оружие, идти среди пожаров и взрывов, умирать беззаветно за священное преображение земли.
Возникнет праведная Русь,
Я за нее за всю молюсь...
На площадь, из-за красно-седого здания Исторического музея, текли железные колонны бронетехники. Упругие, на резиновых лапах, похожие на ящериц, катили зеленые бэтээры. Звенели натертыми гусеницами заостренные бээмпэ. В открытых люках стояли командиры машин. На башнях сочно, с блеском красовалась гвардейская геральдика. Красное знамя с золотой бахромой и кистями, развевалось над стволом пулемета. Машины шли бесконечными вереницами, словно бессчетно рождались из земли. Сотрясали площадь сиплым гулом моторов. Уходили за Василия Блаженного, окутывая в синюю гарь стоцветные купола.
Коробейников чувствовал, как густеет воздух, натертый сталью. Чаша с напитком пламенела, словно в глубине накалялся кристалл, посылая пучки напряженного алого света. Над жертвенной чашей мертвые соединялись с живыми. Священный прах героев, отдавших за Революцию жизнь, сочетался с плотью живущих, передавая заветы "красного смысла". Обретал в живых свое продолжение, возрождался в марше полков. Коробейников ощущал дуновение бестелесных сил. Бессчетные души летели над священной площадью, целовали край чаши. Отец бесплотно и страстно встал из степной могилы, обнял его, оставляя на губах поцелуй.
Я верю замыслам предвечным,
Ее куют ударом мечным...
На выпуклую площадь, словно из-за горизонта, выезжали танки и самоходки. Тяжкие, как огромные слитки, качали толстыми пушками, отливали грубой броней, скребли брусчатку, окутываясь синей копотью. Тяжесть их была непомерна. Площадь прогибалась, пружинила, неся на себе непосильные тонны. Танки напоминали пришельцев иных планет. Проплывали мимо мавзолея, уходили вниз, за самоцветный трепетный храм, за горизонт, в поля и дубравы, к Варшаве, Риму, Парижу, выдавливая из континента грунтовые соки, огненные капли Революции.
Коробейников чувствовал, как густеет в чаше напиток, волшебно дымится, источает прозрачные лопасти света. Поверхность чаши дрожала от рокота стальных механизмов. В глубине светился рубиновый священный кристалл, в котором преломлялось время. В этом расщепленном, распавшемся на слои времени протекали еще два парада. Серый, суровый, в тусклой снежной поземке, в колыхании штыков, в дребезжании утлых "полуторок", уходящий прямо с площади в метельные поля Волоколамска, и с гранитной трибуны вслед полкам, уплывавшим в бессмертие, неслось: "Дорогие братья и сестры...". И второй парад, среди пламенеющих весенних букетов, алых победных знамен, когда обветренные в сражениях полки кидали к мавзолею штандарты поверженных немецких дивизий, и на белом кителе вождя сверкала бриллиантовая звезда. Священная чаша копила в себе драгоценный эликсир Победы. Алое вино Революции. Волшебную "кровь воскрешения". И уста тянулись коснуться живительной влаги, шептали слова молитвы.
Она мостится на костях,
Она святится в ярых битвах...
Площадь принимала на себя ракетные установки. Зенитные ракеты, — двухступенчатые, с серебристым опереньем, отточенные гарпуны, воздетые остриями в небо, где они чутко выискивали стремительную тень самолета, чтобы прянуть, полыхнуть, умчатся в синеву, превращая в прозрачный взрыв вражескую машину. Ракеты среднего радиуса, длинные тяжкие рыбины, сонно возлежащие на упругих шасси, в чьих головах дремали кошмарные сны о сожженном Париже, провалившемся в преисподнюю Риме, расплавленном Лондоне. Продавливая в площади колеи, расплющивая брусчатку, катились на тягачах межконтинентальные громады, — гигантские иерихонские трубы, которые проревут свою жуткую весть погрязшему в пороках миру, и ангел с гневным ликом, выпученными очами, сбрасывая с крыльев пучки огнедышащих молний, опрокинет на землю чашу огня. Бог, разочарованный в своем творении, пошлет на гиблую землю испепеляющий огнь.
Ракеты шли нескончаемо. Глазастые тягачи, похожие на реликтовых динозавров, гусеничные ракетовозы, напоминавшие библейских животных, тянули таинственные изделия, изготовленные не на заводах, не в конструкторских бюро, а в мастерской Господа Бога, который сначала по образу своему и подобию изваял возлюбленного человека, а теперь, готовясь погубить свое неблагодарное чадо, приготовил орудие гнева.
Ракетные установки шли мимо мавзолея. В кристаллической пирамиде, в хрустальном саркофаге, в недвижном сиянии лежал пророк. Его лик напоминал голубоватую луну. Он первым различил среди космических гулов потаенные звуки летящих стихий — космическую музыку Революции. В саркофаге, среди черно-красных покровов, он не был мертв. Пребывал в дремотном забвении, источая таинственное излучение. Его голова была выточена из неведомого, принесенного из Космоса минерала. Содержала элемент, отсутствующий в таблице Менделеева. Всякий, кто входил в саркофаг, совершал ритуальный круг, обходя светящуюся голубоватую голову, получал микроскопическую порцию излучения. Смертная плоть преображалась, принимала в себя частичку бессмертия. Луч излетал из гранитной толщи мавзолея, касался боеголовок ракет. Уран и плутоний утрачивали свою гибельную адскую мощь. Превращались в сосуды драгоценной светоносной энергии — в цветные бутоны и почки, подобные куполам Василия Блаженного. Умчатся с угрюмых платформ, достигнут других планет и галактик, и в черном безжизненном Космосе, словно радуги, подымутся райские храмы.
На жгучих строится мощах,
В безумных плавится молитвах.
Священная чаша трепетала ритуальным напитком. Пламенела воскресительная алая кровь. Созревало молодое "вино Революции". На края чаши уселись невесомые шестикрылые духи. Пространство над площадью плескалось множеством крыл. Бессчетное количество губ тянулось испить бессмертия. Парад уходил под гору, исчезал за кромкой земли, оставляя тягучий дым, который ветер сносил к реке, словно отводил покров. На площадь, чеканя шаг, легкие, бодрые, ступали юные барабанщики, рокоча ликующим громом, возвещая чудесное воскрешение, славя радостного бессмертного Бога.
Коробейников испытал удар света, словно прянуло с высоты крылатое диво, поцеловало огненными устами в сердце, и оно исполнилось ликованием, верой, бесстрашием, бесконечной любовью. В любящем сердце соединились живые и мертвые, отец и любимые дети, истребленная родня и еще не рожденные внуки. Все были здесь, на этой священной площади. Ликовали, обнимали друг друга. Небо сверкало чистейшей лазурью. Алые звезды пылали неземным светом, приблизились, взирали на площадь, как восхищенные пятиконечные глаза. Храм Василия Блаженного возрос, наполнился живыми соками, превратился в цветущее райское дерево, под которым сошлись все воскрешенные сонмища в своей любви и бессмертии.
Индус шептал фиолетовыми губами бессловесную молитву. Ветеран-полковник плакал счастливыми слезами. Из черных морщин шахтера улетучилась подземная копоть, и он молодо славил кого-то. И уже валила на площадь огромная, многоцветная демонстрация. Несла транспаранты, знамена, букеты. Каждый припадал к священной чаше, пил святое "вино Революции". Вкушал бессмертие.
В ТОТ ЖЕ ДЕНЬ, ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ, ПРЕДЪЯВИВ в кремлевских воротах пригласительную карту, Коробейников явился на прием в честь государственного праздника Революции. В обширном вестибюле, настойчиво и упорно наполняя его до краев, скапливались гости. Государственные мужи, генералы, конструкторы кораблей и ракет, именитые писатели и художники, директора могучих заводов, герои войны и труда, космонавты и прокуроры — весь цвет государства, вся его мощь, красота и величие, без которых не могла существовать громадная красная страна, ее стройки, военные базы, национально-освободительные войны на всех континентах, "марсианский проект", для которого уже конструировался космический корабль, подбирались космонавты, высаживались в стеклянных теплицах деревья для будущих марсианских рощ, выращивались олени, лисицы и сойки для будущих марсианских лесов, и поэт-сладкопевец, известный своей поэмой о Ленине, делал первые наброски марсианской оды.
Все эти прославленные и значимые люди тесно скапливались в вестибюле, отделенном от главного зала прозрачной стеной, за которой, в великолепной пустоте, под хрустальными люстрами стояли бесконечно длинные столы, белели скатерти, сверкали стекло и фарфор, были расставлены дивные яства, редкие деликатесы, красная и белая рыба, копчености, соленья, бутылки с вином, коньяком и водкой. Огромный, приготовленный к пиру зал великолепно сиял сквозь стеклянные панели и двери, не пропускавшие копившуюся массу людей. Чопорная охрана с раздувшимися от пистолетов боками стояла на страже великолепного царского застолья, оберегая его от вторжения.
Коробейников, стиснутый со всех сторон, чувствовал напряженное ожидание, упорное стремление сквозь хрупкое стекло в сияющую пустоту, жадные взоры, голодную перестальтику, слюноотделение, течение сока в мужских и женских желудках, раздражающее веселье, которым люди маскировали свой голод, неудобное стояние, неловкость ожидания, когда, невзирая на звания, титулы и награды, все были скученны, обезличены, отделены от желанной еды и питья, собраны в накопитель, напоминавший огромное стойло, переполненное живой, спрессованной массой. Драгоценная свежесть банкетного зала была застекленным вакуумом, куда давила громадная масса. Навалится на хрупкую оболочку, продавит с хрустящим звоном, мощно и тучно вломится в желанную пустоту.
— Не пора ли по маленькой в честь праздничка пропустить? — подмигнул Коробейникову навалившийся на него адмирал, кивая на большие, висящие над входом часы.
— С морозца бы оно того, не мешало! — бодро, по-шаляпински, отозвался с другого бока известный оперный бас, надавливая на Коробейникова животом.
Оба были смущены, тайно унижены и обезличены, поставлены вровень со всеми. Были равны друг другу, как бывают равны люди в бане, без одежды, с одинаковыми шайками, на каменном мокром полу. В этом Коробейников усматривал тайный замысел, скрытый ритуал государства, борьбу с гордыней своенравных, вознесшихся мужей, которые в одночасье могли превратиться в ничто.
СТРЕЛКА ЧАСОВ, КОТОРУЮ ТОРОПИЛИ И ПОДТАЛКИВАЛИ ТЫСЯЧИ нетерпеливых глаз, достигла, наконец долгожданной отметки. Прозрачные стены раздвинулись. Толпа, черная, жадно-топочущая, устремилась в банкетный зал, топорща пиджаки, путаясь в платьях, давясь и гудя. Стала растекаться вдоль белоснежных столов. Протягивали руки с вилками к семге и белорыбице. Ухватывали с блюд ломти копченого мяса. Спешили наполнить рюмки, недовольно оглядывались на соседей, торопясь опередить в обретении лакомств. Теснимый, проволакиваемый вдоль столов, Коробейников зацепился за угол, где нарядной клумбочкой стояли бутылки с наклейками, краснела и чернела икра, быстро исчезавшая под ударами ножей и вилок. Исподволь замечал, как в дальней части зала, где стоял отдельный, перпендикулярный остальным стол, появлялись неторопливые, властные люди, тщательно отделяемые от зала охраной. Размещались в том же порядке, что и на трибуне мавзолея. Переговаривались, будто не замечали шумного многолюдья, -— одна семья, одна товарищеская компания, один трудовой коллектив, собравшийся перекусить. И едва блеснула белой искрой рюмочка водки в руках широкоплечего Генсека, едва эту мимолетную искру уловили глаза во всех концах зала, сразу же началось мощное, яростное поедание.
Вокруг Коробейникова шевелились мокрые, жирные губы, обнажались зубы и десны, вываливались и пропадали языки, щурились или выпучивались глаза. В открытых ртах исчезали куски рыбы, ломти сочного мяса, хрустящие соления. Булькала водка. Ходили ходуном кадыки. Напрягались желваки. Было видно, какое удовольствие получает едок, когда в его желудок падает кусок пищи, обволакивается желудочным соком, начинает разлагаться, впитывается в кровь через стенки кишечника. Под пиджаками и дамскими блузками в набухающих животах шло усвоение пищи, трепетала перистальтика, выделялись газы. Это коллективное поедание было жутким. Напоминало толчею у корыта. Хрусты и хлюпанья у огромной кормушки. Тварность, животность были лишены одухотворенности. Одна живая биомасса поедала другую, умерщвленную. И он сам, подтаскивая к губам розовый лепесток семги, с неестественной улыбкой чокаясь с незнакомцем-соседом, был отвратителен себе, пугался своей тварности и обезличенности, тому, что стал частью огромного липкого комка пластилина.
Азарт, с каким эти неголодающие, привилегированные люди поедали дармовую вкусную пищу, с какой готовностью они утратили свою индивидуальность, как легко и охотно превратились в стадо, не замечая изощренного унижения, которое учинила над ними власть, — все это пугало Коробейникова. Пугало в других и в себе. Эта стадность, в которой терялись всякая организация и иерархия, была прямой противоположностью недавно пережитого восхищения, когда на священную площадь слетались бестелесные духи, осеняли великое "красное государство", наполняли его высшим, божественным смыслом, сулили бессмертие.
Эта концентрированная алчная животность была могущественней тонких энергий. Требующая пропитания плоть отворачивалась от "горнего света". Была готова изгрызть, изжевать, залить кислым желудочным соком драгоценный кристалл мавзолея, каменные кружева Спасской башни, райские цветы Василия Блаженного. Само государство, состоящее из великолепных плотин, могучих подводных лодок, космических кораблей, страна, защищаемая непобедимой армией, вдохновляемая мудрой партией, воспеваемая цветущей культурой, — могла быть изъедена и изгрызана жадными ртами, впивающимися ненасытными зубами, как бывает изъеден капустный кочан, когда на него нападают несметные толстые гусеницы, ненасытные жирные черви.
Это прозрение ужасало Коробейникова, который перестал есть, наблюдал мерцающие по всему залу вспышки вилок, блеск рюмок, слышал нарастающий, утоленный гул разомлевших голосов. Бессмертие, которое сулил ритуал священного "красного праздника", побеждалось смертью, обреченной на гниение плоти, рыхлой, сырой материей, в которую не проникал дух.
Перпендикулярный стол, оберегаемый охраной, отделенный от банкетного зала пустым пространством, привлекал внимание гостей. Все, кто насыщался за общими столами, продолжая жевать, разговаривать, исподволь остро, ревниво взглядывал туда, где разместилось политическое руководство страны. Стремился туда, хотел быть замечен, хотел вкусить высочайшего внимания. Но дюжие, в черных костюмах охранники, прикрывая ладонями пах, суровыми взглядами оберегали пустое разделительное пространство.
Коробейников тоже смотрел. Те, кто утром на мавзолее казались величественными жрецами, недостижимыми небожителями, чьи строгие одухотворенные лики красовались на полотняных иконах ГУМа, — теперь выглядели обыденными людьми, немолодыми, неинтересно, небрежно одетыми, с помятыми лицами, на которых, как и у остальных, двигались губы, раскрывались рты, сощуривались после выпитой водки глаза. В них не было ничего от священных статуй Бамиана, от задумчивых исполинов, ведающих судьбы мира. И утрата ими величия, обретение обыденного человеческого облика вызывало у Коробейникова разочарование, почти печаль.
Издали он узнал Брежнева, с большим желтоватым лицом, обильной порослью на голове, угольно-черными бровями. Крупный бесформенный рот его энергично двигался, отчего волновались рыхлые складки на подбородке. Был узнаваем Косыгин, худощавый, землистый, с пепельным "ежиком", с небольшим, странно перекошенным ртом и нездоровой сутулостью. Очень похож на него был Громыко, с нарушенной симметрией лица, сдвинутым на сторону маленьким стиснутым ртом, сжимавшим невидимую соломинку. Суслов был очень худ, широкоплечий пиджак висел на нем, как на вешалке, из него выступала длинная костистая шея, на которой держалась небольшая, хищная, с заостренным носом голова. Маршал Гречко, в военном мундире, в орденах, был странно похож на Суслова, — такой же худой, с острым кадыком, надменной костистой головой усталого грифа. Там были и другие, неузнаваемые Коробейниковым люди, лысоватые, крепкие, не вмещавшиеся в пиджаки. Все странным образом были разбиты на пары, обладали чертами сходства. Словно властное содружество состояло из пар, где один нуждался в другом, был заменяем, имел для себя на всякий случай двойника.
Утратив черты идолов и кумиров, разочаровав и огорчив Коробейникова, они продолжали остро его занимать. Занимало его то расстояние, что отделяло этих обыденных людей от священных помазанников, в которых превращала их власть. Власть обладала загадочным магнетизмом, намагничивала носителей власти, сообщала им величие и блеск металлических памятников. Исчезал магнетизм власти, гасло магнитное поле, и они теряли металлические свойства, становились деревянными, картонными, тусклыми. Разжалованные, выведенные из Политбюро и Правительства, превращались в безобидных растерянных пенсионеров, играющих в домино.
ОН ПОКИНУЛ БАНКЕТ УТОМЛЕННЫМ, РАСТЕРЯННЫМ, НЕ УМЕЯ справиться с обилием впечатлений, среди которых "красное богослужение" и животное, плотское поедание противоречили друг другу, не помещались одно в другом. Вместо желанной, возвышенной целостности приводили к неразрешимому конфликту, частью которого был он сам.
Из теплого дворца он попал в метель, в дикое кружение снега. Слабо проступали размытые очертания соборов, серо-золотые тени куполов, мимо которых ветер гнал секущую пургу. Колокольня Ивана Великого была видна лишь у основания. Уходила своим мучнисто-белым стволом в известковую белесость, в неразличимую снежную муть. Там, в высоте, на трех черных, отстроченных золотом обручах, была начертана надпись, которая могла разрешить все сомнения, обнаружить смысл бытия. По крупицам, в путешествиях, в книгах, в непроверенных догадках и мыслях он отыскивал смысл, пускаясь для его обретения в рискованные авантюры, опасные злоключения, не сулившие откровений, а лишь умножавшие печаль неведения. Он стоял, запрокинув лицо. Чувствовал секущий наждак метели, и молил, чтобы всемогущая сила подхватила его на снежные крылья, воздела к вершине столба, обнесла троекратно вокруг колокольни, и он прочитал золотую надпись. Но небесная сила не слышала его, оставляла на земле, занавешивала от него смысл жизни, погружая в метель, сквозь которую мутно проглядывали контуры колокольни, контуры размытого мира.
Вышел на Красную площадь. После парада и демонстрации она была пустынна, в цветных пунктирных разметках, направлявших движение войск. По брусчатке неслась метель, не задерживаясь на отшлифованном, черно-стальном, метеоритном камне.
На фасаде ГУМа оставались висеть громадные холсты с портретами членов Политбюро. Но если утром они казались величественными, окаменелыми иконами с просветленными строгими ликами, то сейчас под них нырял ветер, теребил, волновал холсты. Материя вздувалась и опадала, морщилась и натягивалась. По лицам пробегали непрерывные судороги и гримасы. Распухали и проваливались щеки. Выпучивались и сворачивались на сторону глаза. Кривились носы и губы. Казалось, под холстами шевелится и ворочается нечто безымянное, огромное, жуткое. Тонкая ткань не удерживала, а лишь слабо скрывала бесформенные уродливые массы, которые выдавливались из непомерных глубин. Лица вождей были тенями на вспученных волнах угрюмой лавы. Холсты казались ветхими декорациями, за которыми таилась неочерченное, бесформенное, жуткое. Лики чувствовали это жуткое, подступившее давление. Содрогались, тяготились соседством друг с другом, вступали в борьбу и схватку. Гримасничали, норовили укусить, садануть зубами, плюнуть. Среди знакомых, только что виденных лиц Коробейникову бросился в глаза странно улыбающийся Андропов, струящийся от невидимых, проносящихся под холстом течений.
Стоял, глядя на гигантские пузырящиеся портреты, чувствуя, как из-под них выдавливается в мир непознанное, безымянное будущее.