| | | | |
Влад Стаковский
ПОСЛЕ ШТУРМА Бесланская трагедия глазами очевидца
Поздно вечером 1 сентября я уже находился возле школы в Беслане. Как журналист, регулярно бывающий в "горячих точках", я, конечно, не ждал, что здесь встречу серьёзный пресс-центр, понимал что, скорее всего, меня ждёт информационный голод. Но то, что это будет просто вакуум, я не ждал. Город был буквально пронизан болью и хаосом. Оцепление, толпы родственников тех, кто оказался в заложниках, слухи, плач.
Второе, что почти сразу бросилось в глаза, это полная раскоординированность силовых структур. Местные милиционеры рассказали, как на протяжении дня они сами мелкими группами просто перемещались вокруг этой школы, не имея никаких приказов и указаний. А все начальство закрылось у себя в кабинетах, и никто не хотел брать на себя ответственность. Фактически местные сотрудники милиции все дни трагедии действовали сами по себе вместе с добровольцами, вооруженными родственниками и ополченцами.
Возможности общаться с представителями власти и силовых структур не было. Все они сразу закрылись в штабе и выгнали оттуда в первый же день всех журналистов. Насколько я знаю, старшим там был Валерий Андреев, начальник местного управления ФСБ. И, как Патрушев признался перед Советом Федерации на закрытом заседании, он отправил в Беслан своего зама, главного пограничника Владимира Проничева, который там был лишь "советником" Андреева. Видимо, никто из московской верхушки тоже не хотел брать ответственность на себя. Самого Патрушева ни я, никто из моих коллег там не видели.
Время от времени представители власти выступали перед журналистами на брифингах. Делали различные заявления, но эти выступления не вызывали ничего, кроме удивления, потому что все видели несоответствие официальной информации и реальности. Все, включая местных жителей, ополченцев, местных милиционеров и родственников, знали, что официальные данные про триста пятьдесят-четыреста заложников — это просто враньё.
Достаточно было просто посчитать, сколько учеников в 1-м классе, во 2-м и так далее. Прибавить к этому числу близких родственников и знакомых, которые всегда сопровождают своих детей в первый день учебы. Сразу понятно, что заложников больше тысячи.
В первый день настроение населения было растерянное. До людей просто ещё не дошло происшедшее. Люди стояли перед оцеплением, дебатировали, пытались узнать какие-то сведения от штаба. Но очень скоро настроение начало меняться. На второй день все уже были взвинчены, но еще сохранялась надежда, люди были в ожидании, что, может быть, ситуация как-то развяжется. Все родственники настаивали, что надо вести переговоры — это было для всех однозначно. При этом ничто вокруг не говорило о какой-либо подготовке к штурму. Оцепление, стоявшее вокруг школы, было довольно жидким.
Днём к зданию школы приехал бывший президент Ингушетии Руслан Аушев. Сам я Аушева там не увидел. Отношение к нему осетин было смешанное. С одной стороны, конечно, благодарили за помощь. С другой — многие в толпе говорили, что именно он в бытность президентом сделал Ингушетию тыловой зоной чеченских боевиков, и что он всегда стоял вместе с Масхадовым.
На третий день, в половине десятого, я опять подошел к зданию дворца культуры. Там уже была атмосфера, как на кладбище. Родственники почти не разговаривали между собой. Все просто стояли, ожидая чего-то страшного. Люди уже знали, что боевики отказались идти на контакт с кем бы то ни было, даже с детским врачом Рошалем, которого до этого всегда пропускали. Даже его не пропустили. Мало того, все знали, что боевики не дают детям воду. Оцепление стало отодвигаться подальше от школы, оттесняя народ. Появились подразделения 58-й армии. Появились два танка. Вероятность силового исхода стала всё более реальной.
Само здание школы видно не было. Все места, откуда можно было видеть здание, простреливались боевиками. Стреляли они не постоянно, но часто, чтобы никто к ним не приближался. Они, конечно, очень боялись. Они извлекли опыт из "Норд-Оста", выбрали себе объект без подземных коммуникаций и близких домов.
В пятницу, когда все началось, я находился в двухстах метрах от школы возле железной дороги. Около часа дня вдоль этой железной дороги очень медленно проехала машина МЧС. В ней я увидел сотрудников МЧС в синей спецодежде, разумеется, без оружия. По договоренности с боевиками, они должны были убрать трупы, которые лежали у школы и внутри, и которые на такой жаре начали разлагаться. И вот когда эта машина подъехала к школе, вдруг раздался взрыв. И потом сразу началась сильная стрельба.
Мне кажется, что было довольно легкомысленным отправлять к школе "эмчээсовцев". Потому что эти боевики своими действиями уже показали, что с ними договориться почти невозможно. Я считаю, что со стороны МЧС это был непродуманный шаг. Насколько я знаю, все, кто был в этой машине, погибли. Зачем и кому это надо было — непонятно…
А ещё минут через двадцать некоторые боевики начали прорываться из школы. Это было видно, поскольку перестрелка вдруг стала быстро приближаться. Оцепление спешно оттеснило народ в сторону, были эвакуированы жители из близлежащих домов. Стрельба была достаточно плотная. Слышны были выстрелы из гранатометов, взрывы. Видимо, части боевиков удалось вырваться из школы и прорвать ближайшее оцепление, которое было совсем жидким.
Как бежали из школы дети, я не видел, потому что они бежали по дороге в сторону дворца культуры, и им не было смысла бежать к рельсам, где я находился. Тем более, что им пришлось бы бежать вдоль здания школы, где еще находились боевики.
Но больше всего меня поразило то, что боевики могли вообще прорваться из окружения. Когда это произошло, а перестрелка растеклась по всему району вокруг школы, началась настоящая паника.
Сейчас много ругают местных ополченцев, что-де они там только мешались. На самом деле, по крайней мере там, где я был, я видел достаточно дисциплинированный отряд. Они были вперемежку с милицией, у них были рации. Это был нормальный отряд, а не какое-нибудь дикое незаконное формирование. И большая часть убитых боевиков, из числа тех, кто прорвался, были уничтожены именно этими отрядами, которые по своей инициативе занялись прочисткой района. Не будь этих добровольцев, я думаю, что нескольким группам боевиков удалось бы уйти.
Когда я побывал в уже освобожденной школе, у меня сложилось впечатление, что там был не просто там какой-то теракт — там была настоящая война. Все напоминало пейзаж Грозного: везде были видны следы пуль и гранат. Здание сильно разрушено.
Крайне тревожная обстановка сложилась теперь в Осетии. Население никому не верит, не верит любым заявлениям государства, не верит в объективное расследование. И еще на порядок выросла ненависть к ингушам. Но среди осетин строгая дисциплина. Они понимают, что от обострения отношений с Ингушетией осетинам будет не легче. Поэтому пока себя сдерживают. На похоронах постоянно обсуждалась тема об ингушском следе, правда, неофициально и тихо.
Вообще, от осетинской власти у меня сложилось впечатление, что она во многом осталась по своей структуре советской. Конечно же, не социалистической, но советской по менталитету и технологии. Та же дисциплина, например, — это всё еще осталось от советских времен. Хоть московские и либеральные газеты говорят, что грядут погромы в ингушских селах. Но этого нет благодаря именно дисциплине, которая сохраняется.
Но конечно, очень сильно утратил авторитет президент Дзасохов — в эти страшные дни он не смог показать себя как лидер своего народа. Он себя вёл очень невнятно. "По-горбачёвски", — как говорили многие. Все сразу вспомнили, что Дзасохов человек из команды Горбачёва. Команды людей, проспавших, проигравших и разваливших великую страну…
Особенно это бросалось в глаза на фоне мужественного поведения президента Южной Осетии Эдуарда Кокойты, который был в штабе все эти дни. Вот он показал себя настоящим лидером.
Все эти страшные дни и южные и северные осетины, как никогда, чувствовали, что они единый народ.
Я думаю, что главной целью боевиков было именно спровоцировать войну между осетинами и ингушами. Эта война с "пророссийскими" осетинами мобилизовала бы ингушей, которые и без того уже давно симпатизируют боевикам. Этот теракт и нападение на органы власти Ингушетии 22 июня должны были вынудить ингушей присоединиться к войне чеченцев против России. Но пока основная часть населения Ингушетии ограничивается симпатией к боевикам и помощью, но сами не принимают участия в боевых действиях.
Принимали меня в Беслане нормально. Все понимали, что весь мир потрясен терактом, что представители иностранных СМИ должны свободно работать, чтобы сообщить миру о той беде, которая случилась. Иногда население даже лучше относилось к иностранным СМИ, чем к российским. Потому что российские СМИ очень часто неправильно оценивали происходящее, постоянно давали неправильные цифры. Поэтому люди надеялись донести правду хотя бы через иностранцев.
Меня поразил один старый осетин из числа заложников, участник Сталинградской битвы. Он говорил, что провел около двухсот дней и ночей в Сталинграде, но это было ничто по сравнению с теми тремя днями, что он провел в этой школе.
Еще первого числа у меня появилось ощущение безвыходности. Было ясно, что ни одна сторона не отступит. Организовать штурм было очень трудно, даже невозможно, потому что несколько сотен жертв, конечно, были бы. Было предчувствие того, что все идет по самому худшему сценарию.
Самым болезненным ощущением было чувство беспомощности. Эти беспомощные дети, которые находились в руках этих бандитов. И у меня было с самого начала опасение, что все это может закончиться трагически. Потому что боевики после неудачи "Норд-Оста" просто озверели. Они начали сразу убивать людей. И было понятно, что ситуация абсолютно тупиковая. Государство не может им уступить. Но при этом было видно, что власть оказалась абсолютно не готова к таким событиям. Все было спонтанно, хаотично, без плана и чёткого управления. Не готовился штурм, не было никаких отвлекающих маневров. Может быть, поэтому так было много жертв.
Уж если вы понимаете, что вероятность силового исхода велика, так хотя бы подготовьтесь к нему как следует…
В следующий раз теракт может быть еще более чудовищным, могут захватить атомную станцию, например.
Самое яркое впечатление — это сожженный спортзал. Разрушенная крыша, как рёбра скелета, из-под которых ты смотришь в небо, это несравнимо ни с чем, что я видел при предыдущих терактах.
В последние два года вообще заметно, что обстановка на Северном Кавказе ощутимо дестабилизируется. Ингуши, особенно их молодое поколение, находятся под большим воздействием пропаганды чеченских боевиков. Это связано с тем, что боевики ведут в Ингушетии активную работу, и всё это накладывается на очень сложную социальную обстановку. Безработица, высокий уровень коррупции, взяточничество. Ингуши говорят, что любой милиционер за пару сотен "баксов" дьяволу душу продаст.
На территории Ингушетии я общался со многими молодыми ингушами. Они смотрят на федеральную власть, как на чужую оккупационную власть. Официальные митинги осуждения террора — это все показуха. На самом деле они говорят, что мечтают освободиться от "русского гнета". В умах какая-то каша из идей и лозунгов о неком справедливом обществе и государственной независимости. Все больше живут в прошлом, причём далёком — до прихода России на Кавказ, мол, там было идеальное общество, чем пытаются прогнозировать своё будущее.
Нынешняя власть себя так дискредитировала, что они готовы искать любую альтернативу.
То, что мы видим по телевизору, — стабильность и порядок, это все показуха местной власти. Как во время выборов, когда за президента Путина в Ингушетии вдруг голосует девяносто восемь процентов. Это не соответствует реальным настроениям.
Сам Зязиков, после нападения на Ингушетию и Бесланской трагедии, показался мне если не раздавленным, то, по крайней мере, подавленным. Он деморализован, и, видимо, не знает, что делать. Он, наверное, не предполагал, что ему будет так трудно, что его противники так беспощадно будут вести борьбу. И здесь нельзя не вспомнить про клан Аушевых, который остаётся одним из самых влиятельных в республике и, безусловно, надеется на реванш.
У Зязикова нет реальной власти, потому что у него нет своего клана, на который он мог бы опереться. У боевиков здесь везде связи и источники информации, а он даже не может доверять сотрудникам своих правоохранительных органов.
И в Дагестане наблюдается та же самая картина. Нет общей идеи, нет эффективного руководства, нет общепризнанного лидера.
Подобная дефрагментация общества наблюдается и в Кабардино-Балкарии.
Обострился абхазский и южноосетинский вопрос.
Нарастает общее недовольство. Конечно, в первую очередь, это вызвано социально-экономической ситуацией в регионе.
Роль религии здесь, по-моему, не стоит преувеличивать. Об этом свидетельствует хотя бы то, что на Северном Кавказе, несмотря на общую самоидентификацию населения как мусульман, мало кто скрупулезно следует исламу, соответствующе одевается и ведёт образ жизни.
Центральная власть бездействует, а местные власти стали очагом и рассадником коррупции, протекционизма и циничной наживы. Никто не пытается решать проблемы простого человека. Из всех методов управления остались только насильственные. При этом отсутствует все остальное, что было в советскую эпоху. Не дают людям работу, не привлекают в какие-то общественные организации. Практически никто не пользуется опытом прошлого. Теряет здесь свое влияние и оппозиция. КПРФ, которая всегда была на Северном Кавказе очень сильна, практически потеряла свой вес. И в этот вакуум всё сильнее проникают националистические и сепаратистские идеи.
Мне кажется, что единственным положительным моментом в бесланской трагедии является то, что после Беслана на Западе уже мало кто сможет трактовать деятельность боевиков, как праведную борьбу за свободу и независимость. Сотни убитых детей сильно развенчали европейский миф 19 века о чеченском джигите, как о храбром и благородном борце за независимость.
1.0x
