| | | | |
Анатолий Лебедев-Офицеров
ПО СТАРЫМ САДАМ
— Загадочная история... очень загадочная... однажды приоткрылась мне здесь....
Глаза моей спутницы задумчиво смотрят из-под седой волны волос на горбатые переулки Солянки, карабкающиеся по прибрежному холму.
— В начале этак тридцатых было…
От ветреной по-мартовски набережной, где случайно встретились, мы идем в гору, в тихий Старосадский с моей бывшей коллегой по "Известиям", ветераном журналистики Генриеттой Михайловной Аловой, много и всегда увлекательно писавшей на научные темы, на чьи стихотворные опыты откликался советами еще Владимир Маяковский. Идем по солнышку, воскресно, не спеша. Вслед воспоминаниям Генриетты Михайловны.
— Далеким и поздним вечером — "тополиный пух, жара, июнь" — шли мы остывающими, тогда булыжными переулками этими с питерским художником Борисом Ивановичем Борисовым. На электрокомбинате, где девчонкой я работала в вакуумном цехе, он писал по заказу для клуба портреты ударниц, выявляя "свет грядущего в лицах", но для ВОКСа ему надо было написать Москву старую. Желательно малоизвестную. Я согласилась после смены помочь такую Москву отыскать.
— Ну где же ваш сюрприз? — Он промокнул лоб платком.
— Минутку терпения...
С тротуара мы, уже подуставшие от блужданий, поднялись каменными ступенями на небольшую насыпь к калитке, вошли в черноту зарослей меж могучих стволов, на ощупь отводя ветки перед собой, — и спутник мой издал возглас изумления: за живой завесой, посверкивая в слабом месяце, открылась пятиглавая громада храма. Темного, давно не действующего.
Одинокая скамейка угадывалась в шелестящих тенях, куда мы и сели, усталые. Днем здесь случайные школьники зубрили уроки, подружки поверяли друг другу сердечные тайны. Но к полуночи место было совсем безлюдное, мрачноватое.
— Князе-Владимирский равноапостольный храм, что в Старых Садах. Единственный в Москве в честь крестителя Руси. Сооружен в 1514 году. Горел и достраивался.
Ободренная вниманием слушателя, притихшего в темноте, я понемногу осваивалась с ролью экскурсовода по "своему" уголку Москвы.
— После победного "стояния на Угре" в 1480 году — как раз в столетие Куликовской битвы — и окончательного освобождения Руси государь "всея Руси" Иван Ш начал, а Василий Добрый продолжил большое строительство в Кремле. А сами государи в это время, более двадцати лет, жили главным образом здесь, в Старых садах, в палатах. Простирались сады от нынешней Покровки на юг аж до устья Яузы.
Отдав свою сестру Евдокию замуж за казанского царевича Худайкула, крещенного по обычаю для иноверцев в Москве-реке, Василий Добрый повелел вскоре возвести в Старых садах храм — "круглогодичную купель" для переходящих в православие. Сооружение храма было поручено знаменитому архитектору Алевизу Фрязину Младшему.
— ...Прославленному "на Москве" в 1508 году, — вставил мой слушатель, — возведением Архангельского собора в Кремле.
— Именно так. С окончанием строительства в том же 1508 году и кремлевского дворца государи навсегда покинули Старые сады.
А под стенами нового храма, где до октября 1917-го по традиции крестили и мусульман, и иудеев, — под крутым обрывом (теперь засыпанным) на луговине зашумела ставшая знаменитой ежегодная шерстяная ярмарка. С 29 августа — дня ее открытия — меж возов трудно было пробраться прохожим. Солнечные лучи зажигали яркие краски нарядов — русских, мордовских, татарских... — золото крестов в вышине над бело-голубой громадой храма.
— И звонко — далеко ударами с нагорной высоты раскатывалось по сердцам, что жить-то всем под одним небом — под одним, под одним, под одним, — вступил Борис Иванович. — Терпимость бок о бок живущих — а какая пестрота лиц! — была уже нажитой мудростью складывающейся "всея Руси" и ее скрепой. Мудростью не по указу...
Мы помолчали.
— Белый, красный, золотой... Немного голубого, — в полузабытьи всматривался художник в свою будущую картину — "Под одним небом" — так и назову.
Двенадцать ударов со Спасской башни проплыли над нами в черной листве, вспугнув грезу. Я решительно встала: поздно, пора.
— Обратите внимание на кованые двери,— удержал меня за руку Борис Иванович.— Какая работа!
И в это мгновение нам показалось, что двери дрогнули. Стало как-то не по себе.
Вот еще раз — и тихо поплыли, растворяясь. Тонкое пламя свечи... черный рукав, черный капюшон. Вот целиком фигура в черной рясе выросла из темноты храма. За ней другая. И еще, и еще. Закутанные в черные рясы с низко опущенными капюшонами, они шли попарно, как в строю. В левой руке каждого горела тонкая свеча, правая охраняла язычок пламени. Кто-то невидимый бесшумно затворил тяжелые створки. А процессия завернула за угол храма.
Придя немного в себя, мы осторожно вышли из своего зарослевого укрытия. Любопытство заставило заглянуть за угол. И мы совсем обомлели: никого! Обошли храм — церковный двор был пуст!
На другой день в редакции "Безбожника" (может, здесь что-то объяснят?) надо мной безбожно смеялись: нет, они не верят в призраки. А через день-два ко мне подошел компетентный товарищ "из райотдела ОПТУ" и попросил меня "забыть" увиденное, не будоражить внимание общественности".
— Спокойно работайте.
Однажды днем знакомыми каменными ступенями мы с Борисом Ивановичем снова поднялись к храму, и еще с расстояния увидели на дверях большой амбарный, очень казенного вида замок.
Борис Иванович посмотрел на него долгим взором, вздохнул. Сказал без видимой связи:
— Спасибо вам за тему ярмарки. Многоголосым эхом от этих стен услышалась душа встающей Руси, родовые муки взаимотерпимости.— И резко отвернулся от опечатанных дверей. Вскоре он уехал в Питер.
Запомнилось: на перроне среди частокола ног, задыхаясь, всё кружился и кружился вокруг себя щенок-несмышленыш, рычащей пастью преследуя незнакомого, но очень большого врага — свой собственный хвост.
Именно в то лето от любительского краеведения, зародившегося во мне в кварталах старой Москвы, от стенгазетских стихов типа: "...в грядущее вышибем дверь!", с их поколенческим самодовольством и нетерпимостью малознания", по выражению Бориса Ивановича, я перешла к серьезному изучению истории: несмысленыши не всегда бывают забавны; затем пришла в журналистику, стремясь, по напутствию Бориса Ивановича, "за материальной фактурой постоянно слышать души других".
— Ну а загадочная история, Генриетта Михайловна? Вы сказали: она приоткрылась вам, — напомнил я.
— Да, но не в те дни, а — можете себе представить? — более тридцати лет спустя.
Отгремела Отечественная война, и уже залечили как-то ее раны. Моя взрослеющая дочь была уже вожатой в школе, что в соседнем от Старосадского Хохловском переулке.
Однажды в школе случилось ЧП: пропали три ученика-третьеклассника. Не пришли на занятия; не было их и дома. Лишь поздно вечером объявились: один с переломом руки, у другого на руке глубокий порез. Ребята наотрез отказались давать объяснения.
— Может, вы угодили в дурную компанию?— допытывались на другой день на педсовете.
— Да никакой компании... — не вытерпел наконец один. — Играли в классики... Ну, в церковном дворе. Там плиты, удобно. Витя прыгнул — и одна плита повернулась. Он чуть не съехал в подземелье.
"Так вот куда исчезли "черные призраки"!" — едва не вырвалось у вожатой — а это была моя дочь.
— Мы чуть не угодили в ловушку, — подхватили слова товарища двое других.
— Мальчики говорят правду, — твердо заверила вожатая немного удивленных педагогов.
Словом, на другой день я помчалась познакомиться в школе с мальчишками, с их рассказом.
Глаза рассказчицы заблестели отсветом пережитого азарта. В ее хрупкой, очень прямой фигурке меня всегда поражало сочетание: белая копна волос и... веселая молодость светло-голубых глаз. Распахнутых на мир, как на бесконечно удивительное.
— Так вот, — торопясь, продолжала она, — когда под плитой открылась темнота подземелья, Слава Вилкин — "выдумщик, искатель приключений", как я отметила для себя, — ринулся куда-то за фонарем и, когда опустил руку с ним под плиту, видна стала довольно длинная каменная лестница в побелке по бокам ступеней. Витю Иванова ("задира, храбрец, всегда готовый испытать свою храбрость") Слава пригласил с собой, а Юре Веревкину, — "похожему на вдумчивую наблюдательную девочку", — поручил дежурить у входа — и эта предосторожность оказалось совсем не лишней.
Луч фонаря метался по каменным стенам и полу, уходившему под уклон, — "ноги того и гляди поедут по сырости неизвестно куда". Храбрость их ревниво торопила вперед, осторожность — чтоб не заблудиться — заставляла миновать темные боковые ответвления, идти только прямо.
Полоска дневного света у входной плиты уже была не видна, когда друзья наткнулись на коротенькую каменную же лестничку вверх, к железной двери. Разом навалились — и луч фонаря заиграл по стенам большого помещения.
Ящики, ящики — "книги? иконы?" — мешок с какой-то погромыхивающей внутри утварью, деревянный диван, столик с посудой... Сабля! На стене золотая сабля с рукоятью, украшенной сверкающими камнями.
Один потянул — не поддается, второй — нет. Потянули вдвоем — "даже прогнулась", — и вдруг... что-то зарокотало, какой-то механизм, вспыхнули два тонких зеленых луча, а потом — хохот, словно чайки-хохотуньи.
Когда мчались вниз по лестничке, Витя сорвался — боль в руке (оказался перелом). Слава бросился на помощь, порезался обо что-то острое.
Бежали к выходу — "а вдруг перехватят из боковых ходов?"
И тут услышали отчаянный крик Юры:
— Скорее, скорее. Плита закрывается! Не удержать!
И вдруг Юру, как он рассказал, осенило: схватил с пеньков доску от скамейки и, сунув ребром, остановил плиту. Дотемна дежурили у плиты. Но за ночь доска исчезла, плита — а которая же?! — захлопнулась. Отметину мелом кто-то стер. Как ни прыгали ребята по плитам — ни одна не шелохнулась.
Неделю спустя повалил ранний обильный снег. Поднявшись по ступеням на взлобок храма, увидела под хлопьями обреченно притихших мальчишек. У Юры Веревкина отвисала в руке стопка книг по старой Москве.
"А ведь где-то здесь, — подумалось мне, — стояли и государевы палаты. Шелест древних страниц слышали их стены — Знаменитая библиотека Софьи Палеолог! Жены Ивана III... Вспомнилась старинная металлическая укладка для книг, открытая в провале земли энтузиастами нашего послевоенного двора. Находку тогда приняли историки из Института имени Марра, был такой институт.
"А, может, попытать счастья у реставраторов?" С загоревшимися надеждой глазами мальчишки проводили меня.
— Так что там у вас? — сверкнув очками, круто повернулся ко мне от бумаг сухой старик с угрюмым взглядом из глубоких орбит — один из столпов тогдашней архитектурной реставрации. — Лабиринт?! — Седые брови его взлетели: — Ничего такошенького на наших картах нет. ("Тем хуже для карт", — едва не вырвалось у меня.) Не-е-ету!
Картинно разведя руками, старый реставратор посмотрел на меня сквозь очки и саркастической оборочкой собрал матерчатые губы.
— Старик не любит, — шепнули мне в коридоре, — когда в дела его епархии вмешиваются посторонние.
"Сам он холодно посторонен тому достоянию, которое ему доверено,— с горечью подумалось мне.— Устоявшиеся абстракции, узкоцеховые интересы, видать, дороже".
А потом пришли вести совсем плохие: будет снесен Князе-Владимирский храм. Младший брат Архангельского собора! Создание Алевиза Фрязина! Расширяя площадку для своей музы, на этом настаивал автор проекта книгохранилища Исторической библиотеки.
К счастью, выслушав меня, выслушав рассказ юных краеведов, встретившись, наконец, с инспектором госохраны памятников архитектуры кандидатом архитектуры Олегом Пруцыным, немедленно приехавшим по нашей набатной тревоге, руководители библиотеки обещали выступить за сохранение храма.
Была нелегкая борьба. Удалось поднять, "взбудоражить" общественность. По новому проекту здание книгохранилища — "бетон, стекло, металл" — поставили с отступом. Настоящее и прошлое пришли к гармонии.
— Полюбуйтесь, — пригласила Генриетта Михайловна.
И мы пошли к ступеням.
— А тайна подземного лабиринта, Генриетта Михайловна, и в самом деле лишь приоткрылась. Что за книги, иконы? Что за саблю, украшенную каменьями, видели ребята? Чья молитва нашла здесь когда-то прибежище?
— Увы-увы-увы! В один непрекрасный день присланный кем-то асфальтоукладчик под черной подушкой похоронил разгадку необычной плиты. Надолго ли? Места эти так или иначе приоткрывают живую душу истории. Каждый раз по-особому — художнику, краеведу, его величеству случаю…
Молча, всё ещё погружённые в раздумья, постояли мы перед палатами Украинцевых с памятной доской певцу "Полтавы" — а Пушкин побывал в Старых Садах в 1836 году в свой последний приезд в первопрестольную — и обратной дорогой стали спускаться к реке.
Красными солнцами храмовые главы плыли и плыли куда-то в торопливую дымчатость предзакатного уже неба. В седые воспоминания? В близкое ли грядущее?..
Рябь по воде проносилась, покачивала у берега ледовое крошево. Похолодало.
Я какими-то новыми глазами вглядывался в знакомые улицы, в свой город.
Немного успокоившись, она сказала:
— Будет здоровье — надо летом приехать сюда, проведать юных краеведов. Из школы, где учились когда-то наши томы сойеры — Слава, Юра и Витя. Может, помочь чем...
И опять — эти молодые лучики… И всё нависающая белая-белая прядь...
Приятно побродить в Старых Садах, читатель. Если вас потянет побывать здесь, увидеть в нагорной вышине этот старинный спасенный храм, его огни в распахнутые двери, — услышьте голос хорошего человека — Генриетты Михайловны Аловой, проходившей здесь по земле неравнодушным хозяином.
Откликнитесь ей!
1.0x
