| | | | |
№16(543)
13-04-2004
ОГНИ ОКРАИНЫ
Его сына убили на баррикадах у "Белого дома" в октябре 1993 года. И все эти десять лет он звонил мне. Два-три раза в год. Он убежден, что в своем репортаже о тех событиях я описал последний день в жизни его сына. Портретное сходство находил. Хотя по мне, так персонаж тот слишком общ, чтобы можно разглядеть конкретного человека. Но он увидел в нем сына, текст вырезал из газеты и вклеил в семейный альбом рядом с фотографией погибшего. Мы как бы породнились.
Его можно понять. Единственное, что осталось от сына в истории, — это мой репортаж. И отец считает, что я в какой-то мере обессмертил его парня. Хотя таких репортажей написано сотни. И газеты в лучшем случае пылятся в архиве невостребованно. А многие издания вообще не сохранились ни в одном экземпляре. Газета — это вам не летопись монастырского старца. Да и летописей-то сколько сгинуло. Сколько провалов, белых пятен в истории. Вернее сказать, одно сплошное белое пятно и представляет так называемая история, если настоящей, всеобъемлющей историей считать описание жизни каждого побывавшего на земле человека. А другой истории я не признаю. Сплошное белое пятно от Потопа до Потопа, и на нем крохотные пятнышки — иконки царей, злодеев и президентов. В этой вселенской белизне какой-то туманный образ в каком-то репортаже даже и не тень.
Но отец убитого семнадцатилетнего парня думал по-другому. И я его не разубеждал. Сочувствовал. Терпеливо выслушивал его длинные монологи по телефону, в которых он укорял меня за недостаточную нацеленность в свержении существующего строя. За мягкотелость и отступничество. Требовал во имя погибшего сына вести беспощадную борьбу за второе пришествие советской власти.
Смерть сына как бы остановила для него время. Прошли годы, жизнь изменилась необратимо, так происходило и будет происходить во все времена. А он как бы впал в политическую кому. И кажется, укорял меня даже в том, что я жив. Все жестче критиковал.
Год за годом после каждого звонка у меня усиливалось раздражение. В душе я досадовал на него сначала глухо, невнятно. А потом у меня чуть ли не стало срываться с языка: вы же сами прежде всего виноваты в смерти сына. Сами, как рассказывали, политизировали его с детства, веру в коммунизм внушили и богом для него сделали Ленина. Простого смертного. И с этой верой, с этим богом отправили безоружным в огонь баррикад. Это был ваш выбор, вам и отвечать. Миллионы других сделали другой выбор. Назовите их малодушными, мещанствующими, нашлите на них свои проклятия. Но от этого они, и я в том числе, не станем другими. У вас своя горесть, у меня своя, у всех других тоже полным-полно своих несчастий. Я могу только с пониманием отнестись к вам, но не скорбеть же вместе с вами всю жизнь. Это ваш крест. Или вернее звезда, потому что вы терпеть не можете Христа...". Но разве скажешь такое.
Я выслушивал упреки вполуха, а сам думал: вот ведь может же быть для кого-то святостью, величайшей ценностью жизни такая бренная вещь как государственно-политическое образование. Готовность ради переустройства этого ГТЮ жизнь сложить в революциях, восстаниях, мятежах и заговорах. О заклании жизни в борьбе с другими враждебными государственными образованием я не говорю. Там-то как раз святость имеется. Ибо обнаруживается под коростой бюрократической системы такое понятие, как Родина. А внутренние-то реформы, перевороты стоят ли жизни человека? Только на территории России было этих самых государственно-политических формирований масса. Племя свято, а род уже не свят? Княжеский удел свят, а боярская вотчина не свята? За что почетнее жизнь отдать — за московское царство или за новгородскую республику? За Российскую империю или СССР? Родина тысячу лет рыдает и корчится в страданиях от этих псевдосвятостей. От крови, пролитой ее сынами в междоусобицах под разными девизами. Родине со времен "Слова о полку Игореве", а то и раньше, больно, что неразумные ее дети так близко к сердцу принимают переделку власти, мнимое усовершенствование жизни, которая, по сути своей, всегда, во все времена одинакова: проснуться и думать, как кусок хлеба заработать, крышу подлатать, овчину какую-нибудь выделать на зиму, девку присмотреть по душе, детей выкормить и к делу приставить — вписать свою строку в историю добра и любви, вечно попираемую историей политической. И мне жаль погибших в этой губительной борьбе, больно за них. Но я ничего не могу поделать. Мятежный дух вечен.
За десять лет после схватки у "Белого дома" в семье моего телефонного диктатора подрос младший сын. Ему сейчас тоже семнадцать, как когда-то погибшему старшему.
Отец по природе таков, что ему "в буре лишь покой", опять и этого парня растит борцом за политическое переустройство страны. Из последнего телефонного разговора я понял, что у гимназиста недавно была репетиция выпускных экзаменов. Они с отцом из десятка других, конечно же, выбрали тему: "Национальная идея России". Как бы в укор мне сообщено было также по телефону, что парень уже записан в НБП. Подавал эту весть отец как весомый, убийственный аргумент против моей мягкотелости. На этот раз я все-таки не выдержал и сказал, что он ставит на карту политических игрищ еще и жизнь второго сына. Отец ответил в том духе, что сам его породил и сам распорядится его будущим... Он не слышал и не понимал меня. А я — его. И мне оставалось, сославшись на занятость, прервать разговор.
Александр Лысков
1.0x
