ВЕЧНОСТЬ ЖИВЫХ

| | | | |
№16(543)
13-04-2004
Владислав Шурыгин
ВЕЧНОСТЬ ЖИВЫХ
"…Не надо отчаиваться!" — последние слова он писал уже в темноте на ощупь.
Он уже знал, что будет дальше. Знал, что вода поступает в отсек слишком быстро и что спасатели не успеют. Но в эти последние минуты его мысли были не о себе. А о них — родных и близких. Хотел закрыть их от той страшной боли, которую причинит им его смерть.
…Вода все ближе. Ее не видно в полной тьме, но каждой клеточкой тела чувствуешь ее приближение. Вот она уже лизнула грудь.
Все труднее дается каждый вздох. То и дело накатывает забытье, но уснуть, отключиться нельзя. Иначе — все. Тьма.
И только рука вновь выстукивает по корпусу: три простых, три двойных, три простых.
Три простых, три двойных, три простых.
Всем, кто услышит их сквозь толщу ледяного мутного моря.
— SOS! SOS! …Вода!
…Три простых, три двойных, три простых…
SOS! Вода!
Томительно тянутся минуты.
А море все выше подымается по телу, ползет к горлу, стремясь забрать себе моряка.
Губы хватают воздух у самого потолка.
И отдавая свой последний вдох ледяной воде, он еще успел подумать:
— ЖИТЬ!!!
Легкокрылый ангел смотрел в бушующее зелено-черное море, и горний взгляд его сквозь толщу воды видел дрожащие огоньки свечей. То светились души моряков "Курска". Все слабее, все тише. И, чтобы не потерять их, не дать им уйти во тьму, он подхватывал их своими невесомыми перстами и, как беззащитных, выпавших из гнезда птенцов, прятал у себя на груди за отворотом хитона…
…Иногда мне начинает казаться, что это было не со мной. Словно не я, а кто-то другой, под проливным дождем ползком пробирался через какую-то стройку, мимо хмурого, мокрого, шуршащего плащ-накидками милицейского отцепления к черной, без огонька, громаде здания Верховного Совета. Кто-то другой, не я, торопливо обходил этажи и холлы "Белого дома", проверяя посты и караулы. Словно не я, а кто-то другой, выбравшись по подземным лабиринтам в город, встречался в парке с полковником ФСБ, передававшим нам планы Кремля, сидел в кафе с генералом-генштабистом, показывавшим секретные приказы и директивы Министерства обороны, стоял в сквере за зданием МВД с двумя милицейскими полковниками, рассказывавшими мне о настроениях среди милиционеров и местах дислокации их частей вокруг "Белого дома". Словно не я, а кто-то другой, лежал с простреленной ногой на мокром ковре в подъездном холле, обожженный газом, истекающий кровью.
История, в ее высшем понимании, обладает странным свойством "отчуждать" воспоминания людей, делать их принадлежащими скорее событию, чем самому человеку.
Героическая защита русскими людьми здания Верховного Совета в сентябре — октябре 1993 года навсегда вошла в историю России, как вошел в неё бой "Варяга", отчаянный поход Евпатия Коловрата, или героическая гибель двадцати восьми панфиловцев под Дубосеково. Октябрь 93-го вошел в историю потому, что это был подвиг русского ДУХА, когда русские люди практически без оружия в окружении и изоляции стоически защищали свое право жить свободными людьми на своей земле. Защищали и пролили свою кровь во имя этого. Полторы тысячи наших братьев отдали свои жизни, защищая "Белый дом", больше двух тысяч получили ранения и увечья.
Седой слепец на набережной зачарованно запрокинул голову. Ему открыто видение: в пронзительно-голубой октябрьской вышине горит над Москвой ослепительно-белая свеча. И огромные, светлые воины закрывают ее своими щитами и плащами от ветра. Горячий воск, стекая, застывает мрамором и хрусталем окон. Октябрь 93-го, "Белый дом", дорога в вечность…
…Только с пятой атаки почти под утро "чечи" ворвались на высоту, где оборонялась шестая рота.
Уже давно навсегда уткнулся в землю лицом ротный, пал от пули снайпера лейтенант разведчик. Закончились выстрелы к гранатометам, и на каждого из оставшихся в живых десантников осталось по пол рожка патронов.
— Прощайте, братцы! — Николай из Смоленска перекрестился и, встав в полный рост, бросился на подбегавших боевиков. С пояса расстрелял остатки патронов, завалив нескольких "чечей". С размаху, как в родной деревне вилы, по самый ствол загнал штык в грудь набегавшего боевика и, поддев его, словно сноп, швырнул в сторону распоротого, умирающего. Еще успел заметить, как откуда-то сбоку, из-под руки выскочил тщедушный дух. Крутанулся в его сторону, перехватил автомат, как дубину, и обрушил ее на голову боевика. Но как хряснула раскалывающаяся черепная коробка, он уже не услышал. Длинная очередь в упор, развалила грудь горячим свинцом. И отлетела солдатская душа.
…Его жизнь была коротка и ярка, как вспышка молнии. Только двадцать три года отвела ему судьба. Биография Виктора Талалихина могла бы служить портретом целого поколения. Он родился в кровавом, голодном и страшном восемнадцатом году, и ясно только одно: без Революции его жизнь не знала бы неба. Юность Виктора совпала с временем героев и рекордов. Аэроклуб, затем военно-авиационная школа летчиков. В 1938 году младший лейтенант Талалихин убывает служить в боевой полк. А всего через несколько месяцев Финская война сурово проверит молодого летчика. Фронтовой экзамен выдержан с честью. И Талалихина переводят на один из самых ответственных участков обороны — в Московскую особую зону ПВО. Там его и застает война.
Гитлеровцы рассчитывали мощными ударами воздушных армад смести Москву с лица земли. И с 22 июля 1941 года начинаются массовые налеты немецких бомбардировщиков на столицу. Но с первых же часов на пути хваленых асов Геринга непреодолимым щитом встали зенитчики и летчики Московского ПВО. Из сотен бомбардировщиков только единицам удавалось пробиться к Москве. Тогда фашисты переходят к ночным налетам. ...Гитлеровцы не знали, что небо столицы прикрывали не только наблюдатели ВНОС, но и самые передовые на тот момент устройства обнаружения РУС-1 и РУС-2 — первые советские радиолокационные станции, которые надежно обнаруживали немецкие самолеты еще на подлете к Москве. В ночь на 7 августа 1941 года на перехват очередной группы бомбардировщиков взлетело звено младшего лейтенанта Талалихина. Противник был рассеян, и немцы, побросав бомбы на пустые поля, повернули прочь от города. И здесь Виктор внезапно обнаружил бомбардировщик, пытающийся скрытно прорваться к Москве. Талалихин атаковал его, но после первой же очереди пулеметы умолкли — закончились патроны. Он мог отвернуть в сторону, передать по радио о месте обнаружения немца и вернуться на аэродром, но пилот решил иначе. Он прикрывал столицу своей Родины, своих людей. Женщин, детей, стариков. Дома и заводы. Музеи и театры. Истребитель стремительно сблизился с противником. Все ближе его туша. Талалихин мастерски уворачивается от огня стрелка и винтом мотора, как пилой, вгрызается в хвостовое оперение фашистского бомбардировщика. Через мгновение немец теряет управление и опрокидывается в пике. Но и самолет Талалихина серьезно поврежден. Виктор вынужден выброситься с парашютом.
За один из первых ночных таранов младшему лейтенанту Талалихину было присвоено звание Героя Советского Союза. А через несколько дней Виктор вновь поднимает свое звено навстречу врагу. Еще пять фашистских стервятников были сбиты им в боях. Но в один из дней и его самолет не вернулся на свой аэродром.
Самолёт Виктора нашли на земле, но душа его не смешалась с земным прахом. В бессмертной выси она легко вознеслась к небесному чертогу Господа и там была причислена в небесной рати защитников святой России.
— Мужики, двум смертям не бывать, а одной не миновать! — Крикнул оставшийся за ротного старший лейтенант. — В штыки! Пусть запомнят суки, как десант умирает!
— Ура! — грозно грянуло над высотой.
— Аллах акбар! — ревели склоны.
Сержант-татарин метнулся в самую гущу боевиков. Там, вертясь волчком, расстрелял последний магазин. Коротко, точно ужалил штыком в грудь одного боевика, достал в шею второго. Третьему, набегавшему на него здоровому бородатому арабу, он вогнал штык в живот, но выдернуть его не успел. Араб дико завизжал, рухнул на колени и в предсмертном ужасе судорожно ухватился ладонями за ствол, не давая вытащить из себя лезвие штыка. Татарин изо всей силы рванул автомат на себя, но араб, как приклеенный, хрипя, потянулся за ним. Матерясь, татарин уперся ногой в грудь араба и наконец рывком скинул того со штыка. Но распрямиться не успел. Длинное узкое жало кинжала, пронзив лопатки, вышло из груди. И он удивленно, растерянно посмотрел вниз на торчащую из-под сердца сталь, попытался вздохнуть, но земля вдруг ушла из-под ног. И он упал навзничь, глазами уткнувшись в черное беззвездное небо, куда казанским голубем плеснула солдатская душа.
Убивший его боевик, судя по кобуре "стечкина" на поясе — командир, коротко, зло обтер кинжал о рукав куртки и, перешагнув через мертвое тело, огляделся.
— Комбата мнэ живым взять! — рявкнул он охранявшим его нукерам. У ног хрипел, бился в агонии проткнутый штыком араб. Чечен поморщился. Потом взвел ударник "стечкина", приставил его к затылку араба.
— Аллах акбар! — коротко произнес он и нажал на спуск. Ахнул выстрел. Араб дернулся и обмяк.
Смерть эта на мгновение отвлекла внимание охраны, и в это время из полыхающей огнями очередей предрассветной хмари вырисовалась крепкая фигура. Охрана вскинула автоматы, но было поздно. Длинная очередь в упор разорвала командира. Сломала его пополам и швырнула на тело убитого им араба.
— Идрис! — буквально взвыли боевики. Но сразу достать его убийцу не удалось. Он еще успел завалить бросившегося на него начальника охраны и хохла радиста. И только когда у него закончились патроны, чья-то очередь наконец достала уруса. Уже мертвого его долго и остервенело рубили кинжалами, в бессильной ярости вымещая на мертвом теле злобу и отчаяние. Но лейтенант всего этого уже не чувствовал. Душа его, уже свободная от смертной боли, в далеком от этой страшной высоты дому, склонилась над детской кроваткой, где вдруг безутешно заплакал во сне его сын.
— Аллах акбар! — радостно взревел боевик, запрыгнувший в окоп, где лежали раненые урусы. Рванул из-за пояса кинжал. — Сэйчас шашлык из вас нарэжем! Казбек! Аслан!
И здесь до его слуха донесся до боли знакомый, страшный щелчок отлетающей от гранаты чеки. Подчиняясь инстинкту, он рванулся из окопчика, но чьи-то руки ухватили его за ноги, прижали к земле. И тогда он завизжал в смертном ужасе. "Раз, два, три…" — механически отсчитывало сознание. И мир утонул в испепеляющей вспышке. А в далеком Пскове, в обычной двухкомнатной хрущевке вдруг надрывно завыл старый пудель, почувствовавший легкую, невесомую руку молодого хозяина…
— "Сотый", я "Стилет", боеприпасы кончились. Духи ворвались в траншеи. Весь огонь на меня! Повторяю, весь огонь на меня! Прощайте, мужики! Слава России!
Комбат бросил трубку на бруствер. Потом, не торопясь, расстрелял станцию. На дне окопа догорали радиотаблицы и карты.
Потом подпустил набегавших боевиков поближе и короткими точными очередями начал распинать их на камнях.
— Эй, собаки, я комбат вэдэвэ! Попробуйте меня взять, псы! — крикнул он, отвлекая, вытягивая на себя боевиков, давая хоть какой-то шанс тем немногим уцелевшим, кого еще не нашли, не достали "чечи". Он отстреливался. А сам про себя считал: "…двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь… Ну когда же, когда?.. Тридцать, тридцать один…" Первая пуля попала комбату в правое плечо, и он выронил автомат. Но тотчас подхватил его вновь и, кривясь от боли, уже не прицельно дал очередь. Вторая пуля попала в левый бок. Третья пронзила сердце. И уже умирая, он гаснущим сознанием успел услышать знакомый шелест подлетающих снарядов. И улыбнулся холодеющими губами.
Душа русского комбата отлетела ввысь. На божий суд, где ему предстояло по-солдатски мужественно ответить праведникам, за что он бился и за что принял смерть.
…Я часто вспоминаю тот апрельский вечер. К закату утихла перестрелка на кошницком плацдарме, угомонился настырный румынский миномет, обсыпавший казачьи окопы у "пионера" визгливыми минами, уползла в свою нору на ночевку снайперша, не дававшая поднять голову разъезду у перекрестка. Стали разбираться на ночь и сами казаки. Кто на лежалом сене на дне окопов, кто на деревянных полатях в блиндажах. И только дежурные расчеты осторожно разглядывали из амбразур румынские "передки" — не накапливаются ли там для ночной вылазки опоновцы?
Мы же с Сережей Кириченко добрались на ночевку до Григориопольского исполкома, где у Сережи была своя небольшая комнатка, которую он — "начальник службы безопасности" — делил с бойцами спецназа "Днестр". "Дельфины" — так называли бойцов "Днестра": не то за радиопозывной, не то за черные кожаные куртки, выданные его бойцам в знак отличия, — ушли на разведку в тыл к румынам, и комната осталась нам двоим. Точнее — троим. По дороге к нам присоединился начальник местного уголовного розыска Виктор со странной, редкой фамилией Старчеус. Виктор был весел и оживлен. Днем он наконец задержал последнего члена террористической группы, засланной сюда из Молдовы. По этому поводу им был прихвачен "бутылек"(как здесь называли трехлитровые банки) доброго местного вина.
Мы пили его и мечтали о том, как когда-то, когда закончится война, мы соберемся за настоящим столом и выпьем за победу.
— Представляешь, когда-нибудь мы устроим настоящий парад. Наши отряды станут батальонами и бригадами, будет своя форма, свои награды, свои знамена! — горячо говорил Сережа. — И мы будем стоять и смотреть, как идут ребята.
— А почему смотреть? Может быть, и сам пройдешь в строю?
— Нет. Парадных "коробок" из офицеров МГБ не бывает. Они с маршалами здороваться не умеют.
— Это почему?
— Вместо "Здравия желаем!" тянут "Здравствуйте…здравствуйте…"
И мы смеялись, пили терпкое пуркарское вино, мечтая и не очень-то представляя, как может быть все то, о чем мы мечтали. Ведь до парада в том далеком апреле 1992 года было еще очень далеко. Надо было просто выстоять. Не дать румынам рассечь республику пополам, прорваться к Григориополю…
Утром пришла горькая весть. Один из "дельфинов" погиб в ночном бою с румынами.
Сережа Кириченко, бывший сотрудник уголовного розыска Риги, майор министерства государственной безопасности Приднестровья, погиб в октябре 1994 года…
В Русском Раю все герои равны. Нет деления на генерала и солдата, на "белого" и "красного"… На дворянина и сына крестьянина. Здесь их великое множество — ставших знаменитыми и оставшихся безвестными… Все они святы, и все они снискали благословение вечной жизни. Настанет день, когда соединятся Земля и Небо, распахнутся ворота Рая, тогда мы увидим их всех. Настанет день Великой Пасхи…