ЧЕЛОВЕК ИЗ ТОГО СВЕТА Глава романа "Беглец из рая"

| | | | |
№09(536)
25-02-2004
Владимир Личутин
ЧЕЛОВЕК ИЗ ТОГО СВЕТА Глава романа "Беглец из рая"
Хватает туманно мерцающей голубой скважины телевизора, чтобы плюнуть на развратный мир, позабывший Бога. Глаз мирового циклопа готов всосать и меня, как серебристую солнечную пылинку, но я отскальзываю от ненасытной роговицы и не погружаюсь обреченно в дьявольскую, мрачную шахту зеницы, чтобы встать в бесконечную очередь в ад. Я ещё топырюсь, будто рак-каркун, выдернутый из норища злой волосатой рукою, и норовлю больно уцепить клешнею: ведь так страшно вариться в котле…
По золотым залам, как оловянный солдатик, прижимая правую руку к бедру, вышагивает венценосный; он долго гонялся по чеченским сортирам и нынче, ловко перейдя Кавказские горы, угодил в Кремль, на персидские мохнатые ковры и кошмы, под тысячеваттные паникадила; залы и коридоры Дворца распутываются, размыкаются перед ним, как коварно-смертные пещеры критского языческого лабиринта, ведущего в тупик. На экране хорошо видны сухие губы, воспаленное от торжества и глубинного страха, сухое аскетическое лицо, белые каменные глаза; мне показалось, что сейчас, на виду у всех, он вот-вот споткнется, нелепо повалится ниц и разлетится на куски, как фарфоровая кукла, и вся приглашенная знать сначала невольно охнет, а затем злорадно ухмыльнется, пряча глаза от соседа, чтобы не выдать предательскую суть свою, и только господин Жероновский истерически-нервно всхохочет, всхлопает ладонями, как ночная сова, и вскричит на весь зал: "Я знал.., я говорил вам, господа, что так и будет! Он разобьется, да-да, 0н обязательно разобьется, потому что позабыл меня!.." И госсекретарь господин Немятов-Орловский будет укоризненно качать расплывшимся бабьим лицом, не зная, кому теперь передать скипетр и державу, и череп под седой невесомой паутиною волос нальется багровым жаром. Вот и сам-то победитель, наверное, думал только о том, как бы не упасть, не насмешить публику, хотя и маршировал внешне с оловянным спокойствием, но внутренне раскаленный, как электрическая спираль. И только прижатая к боку, как бы сухая, рука выдавала весь внутренний напряг. Да и то, братцы, воспарил-то всем на диво; словно бы спрыгнул с колокольни Ивана Великого, как древний смерд-летун, с отчаянным намерением разбиться у подножия вдребезги, но тут невидимые крыла подъяли и понесли, как пуховое перо, все дальше от земли. Да и насниться-то такое не могло ещё пару лет назад… Эх, кабы споткнулся, родимый, сейчас, то, наверное, внезапно бы понял, на какую опасную и страшную игру решился, купившись на дьявольские уловки, сколько греха придется сотворить и сколько чужих грехов случится со временем перенять на себя. Прикупили, обольстили, вырядили, насулили златых гор, да и спровадили пастись, как волчью сыть, на российские луга.
Сейчас вся Русь взирала на него, кто с умилением, кто с торжеством, а кто и с бесконечной печалью, предвидя для себя одно лишь худо; и всяк поставил на эту карту, и лишь немногие знали подкладку нареченого туза, шулерски выдернутого из ослепительно-белого манжета; кто-то за ростовщической стойкой уже пригребал к себе выигрыш, торжествуя, что не зря поставил на кон, иной рисковый, пока не получив барыша за услуги, надеялся не промахнуться и вдесятеро нагреть руки в ближайшем будущем, кто покорно склонял голову, стремясь прильнуть к властителю, и только русские простецы взирали сейчас на преемника, как на ангела, слетевшего с небес, на Божьего посланника, что отныне будет вершить по закону одну правду и только правду, и все вновь заживут во спокое, когда-то так опрометчиво утраченном.
"Интересный мужчина", — сказала бы моя покойная Марьюшка, разглядев походку вразвалочку, приоткинутые плечи и прямую в костяке легкую фигурку, словно бы этот человек вырядился не в парадные, по случаю, дорогие одежды, но в костюм жокея, и лишь не хватает ему гибкого хлыстика, легко всхлопывающего по лосинам.
Сейчас Россия походила на заезженную понурую лошадь, с надеждой взирающую на выряженного легкомысленного наездника: вдруг сжалится, христовенький, и по выездке напоит и накормит, не станет безжалостно рвать губы стальными закусками и заганивать на скачках до белой пузырящейся пены. Вдруг Господь-милостивец решил наконец, что хватит насылать на Россию страдания и пора пожалеть, пощадить, дать роздыху…
Затаив дыхание, я даже приклонился к телевизору, чтобы получше разглядеть игрального туза, его крохотные, неприметные непосвященному взгляду изьяны, которыми и был он краплен в колоде для ловких политических тусовок за мировым карточным столом. И вдруг нашел, что новый президент сильно смахивает на Суворова в ночном бабьем чепчике и на молодого цекиста Суслова, еще не изъеденного молью; и как ни взбивай надо лбом приглаженные до блеска волосы, но они, увы, никогда не вскинутся надо лбом тем задорным мальчишеским хохолком, что когда-то, подобно победному венцу, украшал голову великого полководца.
"А вдруг ты не прав?" — спросил кто-то за спиною. И я машинально ответил: "И слава Богу, если окажусь не прав. Но всякая неправда, есть антитеза правде. Одно без другого не живет. И отсюда так много правд".
Мне даже стало смешно от этой неожиданной мысли, и я обернулся, чтобы сыскать собеседника; увы, разговаривать в одиночку я пока не научился, ещё не совсем сбрендил головою, но и в квартире никого не оказалось… Значит, добровольное отшельничество оставляло во мне меты; в голове уже забегали тараканы.
И тут на мое счастье позвал телефон.
Еще не сняв трубки, я уверен был, что на проводе господин Фарафонов, и никто иной, ибо только его настойчивые гудки выбивают тревожные трели, словно случилась беда.
— Старичок, поздравляю, — голос был близкий, заискивающий, с легкой хрипотцой, вовсе не приглушенный эфиром, словно Фарафонов звонил по мобильнику из подъезда.
— С чем? — беспонятливо спросил я, одним глазом кося в телевизор, где все ещё маршировал оловянный солдатик, похожий на Суворова.
У меня вдруг тоскливо заныло сердце, когда я представил, что Фарафонов запросится в гости, и значит, надо его привечать, улыбаться и безумно истрачивать живое время, которое нынче безудержно сочится через каждую прорешку и пропадает бесследно. Нет, конечно же, надо отказать де-я, я болен, у меня срочная работа, просто прорва всякой работы, наконец, у меня умерла мать и мне сейчас не до гостей.
— Ты что, не смотришь телевизор? — захлебываясь, закричал Фарафонов, так что пришлось отстранить трубку. — Ангел с неба слетел, да-да. Кончились наши страдания. Артиллеристы, Сталин дал приказ!.. Ты понял меня, Хромушин?..
— Может, ангел смерти? — с трудом вставил я свое ехидное слово; во мне вдруг загорелась призрачная надежда, что Хромушин в загуле, он сейчас в гостях у маршала хлебает черную икру серебряной ложкой и запивает " Наполеоном". — То-то люди мрут, яко мухи"…
— Что ты мелешь, дурень! Мы ждали Сталина, и он явился. Молодой Сталин! Еще безусый. Господь послал. Сказал: "Держись Россия, я тебе подсоблю"!
— Пусть Ленина с собою прихватит, чтобы потом снова бурду расхлебывать. Ты что, пьян?..
— От тебя одни гадости, старичок… Я от радости пьян, от радости. Я только что из Кремля… Правда, приняли бутылку "шампани" на троих прямо у Спасских ворот: жирный Гайдарик, рыжий Чубарик и я… Со мною тёлка, старичок, пальчики оближешь. Шла в мавзолей, а я перехватил… Сексомолочка. Шучу-шучу… Не обижайся, Марысочка… У-у, сляденькая, ты, моя… Хромушин, это я не тебе. Ты помнишь наш уговор? Я обещание сдержал… Подробности при встрече… Готовь закусон. Побольше мясца и сальца, чтобы не мерзли ноги. Ты помнишь солдатский анекдот? Хотя да, ты ведь в армии не служил. И хренчику не позабудь, чтобы взъярить кровь… Я завидую тебе, хромуля. Марыся, оказывается, давно от тебя без ума.
Я быстро перебрал в памяти знакомых женщин, но с таким именем что— то не припомнил. Но в груди сладко ёкнуло, и я вдруг подумал, что сон-то ночной в руку: будто гуляли в застолье у Катузовых, и Татьяна Кутерье вдруг прыг мне на колени, и давай тереться щекою о мое мохнатое рыло, как кошка… И мяу-мяу… Значит, гостей намывала.
Я растерялся, но упрямо сказал, отвергая с порога всякие блудни и чары:
— Фарафонов, ты не знаешь? А у меня ведь мама умерла… Моя Марьюшка…
Это означало, что двери моей берлоги закрыты для всех. Но не для Фарафонова. Хрипловатый напористый голос его поначалу резко дал осадку, осекся и пропал вовсе. В трубку было едва слышно, как Фарафонов потухше советовался с подругою, наверное, наискивал отступные пути, но хорошего маневра сразу не находилось.
— Как это умерла? Бедная мама… Ты знаешь, Паша, как я любил твою мамочку… Мы сейчас же летим к тебе и разделим твое горе. И никуда не бегай, не хлопочи, ничего нам не надо. Какое мясо, какое мясо, старичок. Косушечку распатроним, я поплачу в твою жилетку, а там…
— Как знаете, — буркнул я, быстро сдавшись.
— И ладушки…
Казня себя за малодушие, я ещё долго смотрел на телефонную трубку, ожидал, как оттуда вылезет чертик в образе Фарафонова, вскочит на шею и станет вить из меня веревки. В это время комментатор Сатановский, манерою говорить напоминающий моего друга Фарафонова, весь какой-то мохнатый иль давно не бритый, блестя круглыми очечками, вперя в каждого из нас немигающий змеиный взгляд, гундел с экрана мне в ухо о том, что на этот раз Расея выиграла свое Бородино и не впустила дремучего, досноязычного, "красно-коричневого" ублюдка в нашу столицу… Мы впервые в современной истории объединились и полностью исполнили ту задачу, которую ставили перед собою. Народ разобрался. Да народ всегда прав и наконец-то выбрал себе не просто президента, но любимого вождя и Отца, которому можно посвятить всю оставшуюся жизнь без остатка… Так и хочется вскричать на весь мир: "Клянемся, клянемся, клянемся!..". Некоторые мягкотелые либералы (как бы это помягче сказать), профукавшие завоевания демократии, могут упрекнуть меня, де-ты, господин Сатановский, снова бежишь впереди паровоза! Да, бегу! Пока есть дыхалка. Пока не оттеснят более задорные… И я благословлю их вослед стихами… одного поэта: "3дравствуй, племя молодое, незнакомое!" Потому что я всегда был честен пред собою…".
Глядя в темные немигающие глаза Сатановского, как бы гипнотизирующего Россию сквозь круглые блескучие очечки, похожие на линзы мелкоскопа, на его неряшливую щетину бугристого черепа, сквозь которую, казалось, пробивались наружу молочной спелости панты, я вполне искренне отозвался на призыв: "Клянусь, Сатановский.., никогда не клясться, черт полосатый! 3аеди тебя комар". И тут, наверное, расслышав мои заверения, на пороге гости появились — не запылились, не заставили себя долго ждать. Ну прямо как в известной присказке: "Мужик и охнуть не успел, как на него медведь насел". Может, снизу звонили из подъезда?
— Принимай саксонский хрусталь! — вскричал Фарафонов и протолкнул вперед себя женщину, по самые глаза укутанную в пуховый плат. — Да осторожно разворачивай, не разбей. Цены ей нет, Паша… Ой-ой, как ты осиротел-то, милый мой… Я тебя хорошо понимаю. Теперь за нами очередь. Занес ногу, чтобы ступить, а впереди яма. Ой, Хромуша, ты Хромуша, дай упаду тебе на грудь.
Фарафонов крепко, взволнованно обнял меня, обволок запахами улицы, духов, "шампани", хорошей кожи и дорогих мехов, слегка прожаренных вечерним мартовским морозцем, и тут же сронил слезу. Его искренность сразу невольно передалась и мне, я ослабел от нахлынувшей признательности, прижался бородою к хорошо выскобленной щеке, и, выбираясь из объятий, невольно увидел вблизи подсохшее, хваченное стариковским увяданием лицо Фарафонова, глубокие серые складки, спустившиеся к шее; вот подкачать бы насосом, и сразу надуются скулья, и брылья станут прежними дугами, лаково-лоснящимися и сытыми, хранящими тепло компрессов кремлевского брадобрея Яши Френкеля, у которого и я раза два холил свою бороду, когда ходил под президентом. За те два месяца, что я не видел Фарафонова, старость ещё больше подсушила дюдвялила его, припустила на впалые виски и к ушам какой-то странной желтизны с зеленоватым оттенком. А в прислеповатых глазенках такая скорбь, такая вселенская тоска, призадернутая близкой слезою… Зачем с такою пристрастностью я рассматриваю гостя? Для какой нужды Господь дал мне особое зрение, словно бы моя память-архив негативов…
Фарафонов достал проглаженный носовик, твердым уголком промокнул глаза, старательно елозя по-за очками, и сказал воодушевляясь:
— Вот, Марыся, знакомься… Это тот самый человек, который большие кремлевские бабки променял на Жабки… Деревня есть такая. И за что его любить, дурака? — Фарафонов подмигнул мне, дескать, мы-то с тобою в добром согласии и всё понимаем.
Я оглянулся. Гостья уже выпросталась из одежд, и я неожиданно узнал Марфу, которая телефонными разговорами постоянно досаждала мне, а незадолго до смерти матери куда-то пропала, и я так решил, что женщина наконец-то сыскала себе пару и успокоилась. Не к Фарафонову ли пришвартовалась? А что, мужчина видный, денежный, одинокий, квартира подле Кремля и без пяти минут академик. Ну и что такого, что в годах? В старом муже для женщины, мечтающей завести семью, есть свои плюсы: пусть глубоко не вспашет, но зато мало прихотей, не скинется на сторону за подолом, чтобы наставить рога, поклончив, станет мысленно носить на руках и дарить цветы, не будет искать истину на дне стакана, ибо не то уже здоровье… Не иначе этот волокита Фарафонов всех московских шлюшек собрал в свой гарем, а объедки поставляет на столы бобылей… Обещал голубоглазую Анютку с русой косою до пояса и ногами, как родосские мраморные колонны, а привел рыжую со жгучими смоляными глазами девицу, с пухлыми губами дудочкой, словно бы постоянно вытянутыми для поцелуя, похожую на мохнатую медуницу, что склонилась над зевом цветка.
— Здравствуйте, Павел Петрович, — певуче протянула Марфуша. — Не ожидали меня? — Она так приманчиво пошевелила влажными, слегка разомкнутыми губами, словно обещала поцелуй. А в глазах, утонувших в подсиненные обочья, — тягучий мед и тот легкий раскосяк, что случается у женщин, хвативших с азарту обманчивого хмеля: еще и не пьяна вроде, но уже и готова к соблазнам… Как там у Шукшина? "Народ к разврату готов!" И как подтвердило время, еще в те, далекие семидесятые, внешне целомудренные и тихие девочки внутренне уже были готовы к разврату, но пока стеснялись. А их раскованные дочери уже с упоением поспешили на панель… Матери летали во снах, мечтая о принцах, а дочери превратились в ночных бабочек… Не нами сказано: "В тихом омуте черти водятся…". Я растерянно пожал плечами, сказал сердито:
— Ну отчего же… Я всегда рад гостям. И Фарафонов не даст соврать — Я знаю, вы ждали от Юрия Константиновича скромную стеснительную девочку, голубоглазую, с русыми косами до пояса и с ногами как две родосские колонны, и чтобы рот у неё был задернут молнией, а понизу бы носила пояс верности с замком из золингеновской стали, которую не разрезать и автогеном… А тут явилась к вам рыжая шиншилла: злобная и кусучая… Ну почему я не такая? Ах, Павел Петрович, ведь мрамор исписан прожилками — значит у такой девушки больное кровообращение иль избыточный вес, который давит на икры и сухожилия. Отсюда застой крови, тромбы и прочие мелкие пакости, которые позднее переходят в крупные. У вас странный идеал, больше книжный. Почему-то все мелкие люди любят женщин крупных, чтобы груди, как бурдюки с кумысом, а ноги — телеграфные столбы.
— Болтун он, твой Юрий Константинович… И всё это клевета… — Я с раздражением взглянул на Марфушу и своей холодностью лишь распалил её.
— Марыся, остановись. Ты любого сведешь с ума. У тебя же язык без костей. Не сердись на неё, Павлуша…
Фарафонов торопливо, шаря руками в потемках привычного кожаного портфеля, выгрузил на стол бутылки и дорогую снедь в целлофановых судочках, приманчиво алеющую сквозь тонкие прозрачные покрова; эти осетровые балыки с прожилками пахучего янтарного жира, лепестки розовой семги и колечки бордовой колбасы, нашпигованные ароматным сальцем, и маринованные корнюшончики, и салат-оливье, и лимонные дольки в сахарной пудре, и оливки с чесноком, — ой как хороши эти закуски под приднестровский "Тирасполь", и я невольно облизнулся, внутренне отмяк… Ради такого закусона можно вытерпеть даже двух болтливых гостей, — окончательно решился я на подвиг… Нет, Фарафонов не жмот, не скупердяй… Другой вопрос, где добывает он денег, из какого банчишки изымает процент, иль сыто кормят его родные фарафончики, разбежавшиеся по белу свет, и сейчас детки его — это и есть самый ценный страховой полис, заработанный предусмотрительным человеком?..
А Марфуша зажала меня в прихожей, будто хомячка в стеклянной банке, и не выпускала, издеваясь над моим смущением. От женщины пахло лосьонами и прочими европейскими примочками, которые в ходу у прелестниц: кукольное личико наштукатурено, как у клоуна, сквозь пудру в углах пухлого зазывного рта и в переносье просеклись тонкие страдальческие морщинки, словно порезы бритвы, которые, увы, уже не заштопать, не зашпаклевать никакими снадобьями, и они-то и предрекают скорые осенние ненастные времена, уже маячащие за порогом. На ней был пушистый в синюю полоску свитер, просторный воротник свисал с шеи хомутом, и ухоженная крашеная головка выглядывала, как из защитного шерстяного балахончика, готовая при близкой опасности по-черепашьи унырнуть и спрятаться. Марфа была трусиха и оттого захлебисто говорлива, и этим невольно напоминала Татьяну Кутерье; это были женщины одной породы, впечатлительные, нервенные, вроде бы подвешенные на тонкие нити меж небом и землею, и их постоянно раскачивало ветрами со всех сторон; из этой неустойчивости и все их муки и неясные мечтания. Отчего-то я представлялся им ребенком, попавшим в беду, о котором надо было обязательно заботиться по-матерински.
— Я маленький робкий человек… Отпустили бы вы меня с миром, — жалобно попросил я, почти проскулил по-щенячьи, и мы невольно рассмеялись.
— Боитесь, что съем?
— Боюсь, — искренне признался я, уже подтаивая изнутри и сталкивая от сердца соблазны. — Вы опасны даже на расстоянии…
— Юрий Константинович, вы слышите, что говорит ваш друг? — Слышу, слышу…
— Павел Петрович, только не молчите, прошу вас! Я так остыла внутри, я уже ледышка… меня Фарафонов отловил, когда я ехала в монастырь… А от вас такое тепло… Я не раз вам признавалась по телефону, правда?.. Я не вру, видит Бог… От каждого вашего слова я оттаиваю, так льдинки со звоном и отпадают… Вы слышите, как внутри у меня звенит ? Не притворяйтесь, пожалуйста. Я знаю, что вы ничего и никогда не боялись… Я тогда была студенткой, да. Вы говорили залу: "Если человек не идет к Богу, то Бог должен прийти к человеку". Я, как помню, тогда успокоилась, послушалась вас и стала ждать. И Он однажды пришел, я узнала Его. Худой, с котомкой, изветренное до кости лицо, волосы сзади стянуты веревкой, как у рокера.
— И неужели я мог сказать подобное? — Я сделал вид, что не расслышал признания, но сердце у меня как бы мучительно сжало в горсти.
— Это были бредни молодого диссидента, который боится взять пистолет, но таскает в кармане хорошую фигу, — захихикал Фарафонов и ехидным плутоватым смехом размагнитил прихожую, разомкнул меня от гостьи. Я смолчал, вполне согласный с Фарафоновым, Марфа приотодвинулась и, повернувшись к зеркалу, принялась по-бабьи ощипываться и охорашиваться, позабыв меня. Фарафонов уже нетерпеливо переминался у стола и граненая рюмка с коньяком мелко тряслась в руке. Ему не терпелось выпить.
— Хромушин, время — деньги… За Марью Моревну… За покоенку… Не чокаясь… Боюсь, уже не встретиться там. Куда нам… С нашими-то грехами…
Не дожидаясь, Фарафонов на миг понурился, словно бы собираясь с силами иль выгадывая нужный момент, выпил махом, вытер сухие ладони, сверху, по-соколиному, проглядел стол, но зацепил из закусок лишь лимонную дольку и отправил в рот, испачкав губы сахарной пудрой. Марфа остро заточенным ногтем проткнула розовый лепесток семги и чинно положила на высунутый язык, отчего-то повернувшись ко мне; глаза её влажно, радостно переливались , как две студенистые улитки. Потом опустошила посудинку мелкими глотками, прибулькивая горлом, как птаха. — Первая за упокой, вторая — за торжество момента, — Фарафонов зачем-то торопил стол, словно спешил нагрузиться и потушить сердечную тревогу. Он и про Марысю позабыл; взгляд его был пепельный, пустой, выгоревший до золы. — За нового президента Паша… Я был там. Он не шел, Паша, он летел, как Чапаев с занесенной шашкою, и ручьи вражеской крови лились за ним. И лилипуты попрятались… Лысые пустые головы падали, будто кочаны капусты, а шашка вжик-вжик… — Фарафонов торопливо выпил, размазывая коньяк по губам, щеки продернулись мелкой розовой паутиной, будто накинули на лицо частую сетку. — А как ты попал в Кремль?
— Паша, я всюду… Было бы странно, если бы коронация прошла без меня. Фарафонова прорвало, он говорил о тайном, что всегда скрывал, будто торопился в последний час вывернуться изнанкою: де, посмотрите, какой я на самом деле всемогущий, но признания его мало походили на похвальбу иль исповедь. Это были какие-то словесные корчи, часто прерываемые угрюмым желчным хохотком. — Они все прошли через меня, через эти руки, жалкие ли-ли-путы… У меня была квартирка в Бахрушинском переулке, и они слетались туда, как бабочки. Вино, икра, даровой кайф, девочки, сплетни. Они догадывались, что недаром доносили друг на друга. За всё надо платить. А всё, что имели, — это фига в кармане и вечно голодный завистливый зоб, и пустые защечные мешки, которые торопились набить. И этот запас тащили домой, наглым деткам, чтобы в своей норе похваляться словленным кайфом, тем, как надурили, обчистили меня, объели и обгадили… Смешно-о?. . А я, прослушивая болтовню жадных людей, как бы скитался по затхлым, душным коридорам их пустых голов, среди плесени и грязи отыскивая хоть бы искры порядочности… И радовался, когда случайно находил… И вот эти плешивые шакалы с испугом встречали Пути-Пути, обскакавшего их на кривой, и прятали головы…
Фарафонов впервые назвал президента по фамилии и, вращая вокруг тулова "гамадрильей" головкой, осторожно пообсмотрелся, переводя взгляд по всем укромным местам, где могли прятаться микрофоны. Ведь и в Россию, наконец, пришла европейская цивилизация, когда следят не те, кому положено службою, но все — за всеми, чтобы получить навар. Фарафонов сегодня был редкостно беспокоен, словно ему поджаривали пятки иль настигали с погонею, и надо было прятать концы. А может, его мучила зависть, что именно он, пастырь, человек редкого ума, когда-то игравший судьбами, нынче вдруг выпал из обоймы и оказался внутри овечьего стада, покорный и безвольный. И осталось лишь похваляться, накручивать побасёнки, лить колокола, хоть бы и этим утишивая обиженное сердце.
— Но эти пустые люди, как ты изволишь выражаться, с помойкою в голове, пинком под зад прогнали вас, умников, — уязвил я Фарафонова, потому что с этими "пустыми людьми" когда-то имел дело и я. — Хромушин, ты каждое слово примеряешь на себя. Так нельзя. — Но это же правда…
— Потому что над нами стояли того же сорта серенькие люди, прошедшие точно такой же извилистый путь, только ещё более изворотливые, бесхребетные… И никто никого не прогонял, они лишь заключили союз меж собою… Временный союз шакальей стаи, чтобы при случае пожрать ослабевших и забрать их пайку.
— А разве новый президент не из той же стаи, только обогнавший на полкорпуса, чтобы первому ухватить кусок пожирнее? Даже фамилия, как псевдоним… Ему бы надо путь указать из ямы, ясный понятный путь, а он сейчас поведет кривой запутанной тропкою, освещая под ногами гнилушками, да все через болота и топи, чтобы вовсе пропали мы, обессилели на бездорожье, и тогда каждый охочий может обратать нас голыми руками… Пока разберется народ, что за псарь пришел их погонять арапником, многие вымрут.
— Ну, мужички, не надо ссориться, — капризно протянула Марфа, но сама любопытно ловила каждое слово, её тонко взрезанные ноздри трепетали, как у гончей суки, а беспросветные агатовые глаза налились влажным мраком. — Вы хоть бы присели, стоя пьют только лошади… Вы даже не заметили, какая вкусная еда… Господин Фарафонов умеет всех заморочить. Как всё вкусно и интересно. Юрий Константинович, подарите мне идею для докторской… У вас не голова, а дом Советов.
Но Фарафонов гнал стол во весь опор, шерстил рюмка за рюмкою, не закусывая; ему некогда было выслушивать бабьи многозначительные намеки. — Я знаю, Пути-Пути — это наш человек… Это Сталин двадцать седьмого года… Это Кутузов под Бородино, когда ещё ничего неизвестно, куда повернет фортуна… Вам бы всем хотелось нового Распутина -Лилипутина и новые заморочки о рае, о светлом будущем по смерти, о небесном Иерусалиме. Если все хотите небесного счастия и новых земных мук, ложитесь, руки на грудь, и с пением " аллилуйя" подыхайте, к чертовой матери, только не скулите, не нойте, что скверно жить, что кто-то гонит вас на кладбища, что кругом одни сионы и масоны. Пришел Посланец, так ступайте под знамена, поддержите его, не копайтесь в грязном белье… Вкалывайте до инфаркта, до седьмого пота ради будущего, ради детей.
— Может, и он навещал тебя в Бахрушинском, а? Фарафонов, признайся… Я лепил маску Городничему, а ты его преемнику? Не так ли?.. Может, ты и оды ему уже написал в честь… ну… покорения Кавказа, превращенного в большой сортир.
— Всё тебе расскажи. Как бы не так… Если хочешь знать, у меня на Лубянке был свой кабинет: "Генерал Фарафонов Ю. К.", а в соседях "Генерал Перхуров Б. А." Тот самый, что нынче пишет исповеди на заданную тему. Это сейчас он не хочет меня знать, по уши увяз в интригах, а тогда мы такие делишки обстряпывали по всему миру. Ого-го!.. — Зачем вы это нам говорите? — спросил я Фарафонова. Он вздрогнул, будто внезапно разбудили его, повел тупым остекленелым взглядом по кухне, поелозил пальцем по стеклам очков, чтобы лучше разглядеть народ, и искренне, как-то по-детски, простодушно признался:
— Не знаю, Паша. Видит Бог, не знаю. Сказал что-нибудь лишнее? — И Фарафонов засмеялся.
— Значит, ты всё врешь? — загорячился я. Мне было обидно, что столько времени обманывали, обводили вокруг пальца. — Иль хитришь? Но зачем? Тебя же не прибудет…
— Вру, старичок, всё вру. И не знаю зачем?.. Но я их ненавижу. Да-да… Всех бы к стенке… Старичок, ты заметил? Никто ни одной хвалебной строки о режиме, будто его нет. Всё о бандитах, ворах, проститутках. Поэты боятся обмараться. И даже та гнусь, что возле отирается, пишет, только чтобы сшибить бабки… Так была ли революция, иль вышли из тени воры в законе и обворовали страну?.. А бежать с наворованным некуда. Вот и создали полицейский режим, посадили всех на иглу разврата, чтобы потеряли ум.
Вспомни, Паша, после той революции сколько певцов появилось. Не под ружьем же писали, не за дармовую копейку, не за панельных девок, не страха ради иудейски… Начиная с Блока и Есенина… Там и Клюев, и Маяковский, и Твардовский, и Исаковский с Пастернаком, и Анна Ахматова… А всяких шалопутов вроде Уткина и Багрицкого… пруд пруди. А такие столпы, как Шолохов, Платонов, Булгаков… Нет, в той революции, братец что-то было такое огненное, что распаляло душу. А нынче душа спит, и лишь у дерьмеца шевелится зависть в груди, как бы обмануть ближнего, вогнать в могилу… Какие соловьи революции, отку-да?.. Даже лягушек порядочных нет, чтобы поквакать. Есть с десяток долдонов, что талдычат: свобода слова, свобода слова, а сами, бездарные, пряча в закутки саквояжи с "зеленью", не могут двух слов связать… Да, Павлуша, были люди, алые от зоревых знамен, а на смену пришли голубые, черные, желтые с прозеленью.
Бисеринка воздуха вдруг угодила Фарафонову не в то горло, он икнул и невольно запнулся. Словно Господь напомнил: не суди да не судим будешь. Наполнил стопочку и, никому не предлагая пригнуть "за кумпанию", ловко плеснул на разгоряченную каменку, заел прозрачным лимонным листиком. Воскликнул:
— Клянемся Одину, славянскому богу войны!.. Как он их всех кинул на лопатки, а? Один приемчик через бедро — и наши в дамках, а враги в сортире… — Приобнял Марфушу потянулся к её пылающим губам, присобранным в дудочку, сделал вид, что хочет поцеловать. — У-у, сладенькая… Веди себя хорошо, слушайся дядю Пашу, он дурному не научит. Смотри мне! — Фарафонов сделал пальцами козу и насунул к глазам Марфуши, словно грозился проткнуть. — И не крутись перед ним… Да, вспомнил анекдот по этому поводу… Один мужик помер и чудом угодил в рай. Ну повезло, значит. Смотрит, куда бы ему прилечь. Нашел место. А соседу не лежится, всё крутится, словно шилом его колют. Заругался: "И чего ты крутишься? Надоел". Сосед отвечает: "Это меня на земле худым словом поминают". И снова круть-верть. "Нет, не могу я возле тебя лежать, лучше пойду к мельницам прилягу, там воздух свежий" — "Да то не мельницы, — отвечает сосед, — это Василий Иванович с Петькой крутятся"… Поняла?
— А ты меня не поминай, я и крутиться не буду, — Марфуша приняла коньяку, облизнула острым язычком присобранные в хоботок губы.
— Ишь, ты, какая… Ишь ты какая… Сразу и не поминай её, — сладко пропел Фарафонов и сомкнул тяжелые, как у Вия, веки, приосыпанные мелкими бородавками. Забрал желтый портфель и решительно пошел в прихожую.
— Вы далеко, Юрий Константинович? — спросил я из вежливости.
— К Ларисе и Клариссе… В земли обетованные лечу. Хоть глазком одним гляну, как живут там мои Фарафончики.
— А я куда, Юрий Константинович? — искренне захныкала Марфуша. — Ты меня бросаешь ?
— Не в тайге, не заблудишься. Гуляй, девочка, пока гуляется… Паша, ты отвезешь Марысю на таксо?
— Угу… В тесном закутке, водружая на голову рысий каптур, — Фарафонов прошептал:
— Паша, всё тип-топ… Понял? Лошадка напоена, накормлена Дело за тобой… Только прошу тебя: сразу всего не обещай.
P.S. Роман выйдет в издательстве ИТРК