ОГНИ ОКРАИНЫ

04(531)
Date: 21-01-2004
ОГНИ ОКРАИНЫ
В июле — на юг, к морю. А в январе — на север, в снега. В виду дальности, гололеда, заносов, поломок на морозе, а также по причине короткого светового дня — поездом.
И вот уже где-то за Александровом сквозь поземку, поднимаемую вагонными колесами, увидеть за блеклым железнодорожным стеклом вдали за лесом безвестное поселение, словно на канатах печных дымов спущенное с неба на землю. И чем дальше от Москвы, тем больше таких подвешенных селений. Все в кисее дымных струй на морозе — маленькие городки и станции, рабочие слободы губернских городов и, конечно, деревни. Ехать на запах дыма. Но пока что пахнет только каменноугольной гарью из крохотной топки вагонного кипятильника.
До позднего вечера томиться в душном вагоне. Слезть с поезда на станции с каким-нибудь уже угро-финским названием Шоноша, Маймакса, Няндома, Судрома. В ожидании автобуса пройтись по пустынной и темной, без единого фонаря главной улице. Брусчатые дома в два этажа, замшелые в инее. На стеклах лед. Пар валит из подвала старинного купеческого особняка на площади. Доносится музыка. Пивная в этот вечерний час дышит полной грудью. А все конторы, магазины закрыты. Даже в отделе милиции в окнах ни одного огонька.
Еще немного в горку по наледи и — лес. Синий под луной. Белая дорога вдоль замерзшей реки, повторяющая все ее излучины. И затем, спустя час, в свете автобусных фар эта же дорога — искрящаяся, короткая, с бесконечно ускользающим тупиком мрака.
В автобусе местный народ. Лепка русских лиц двоякая: сухощавые различных суровых конфигураций, но одинаково со светлыми глазами — финская кровь. И лица мягкие, смугловатые, темноволосые с карими глазами — кровь угрская, или, что то же самое, — венгерская. Финская примесь — с варяжских, норманских времен. Венгерская помоложе. Со времен великого переселения народов. Угры тут не прижились. Всем скопом снялись и осели в конце концов вокруг озера Балатон, портретное сходство свое навеки запечатлев во плоти других, менее подвижных племен. И отзвук своего языка оставив в названиях речек и урочищ: Шомодь, Колоч, Пакша, Лентила.
Тут, на севере, километрах в восьмистах от Москвы, если "поскрести русского", то обнаружится вовсе и не татарин.
Автобус изредка останавливается, и люди исчезают в морозной ночи, в сугробах и чащобах. На двадцать четвертом километре, как веха у дороги, — свежий сруб будущего трактира. Я знаю — это затея Николая Красова, свободного земледельца, первопроходца на землях почивших колхозов. Мечта его супруги Лизы, сильной, деятельной женщины. Ей вроде бы уже за сорок, а последнему, четвертому мальчику — три года. Родила здесь, тоже зимой в такой же вот космической тьме, один на один с мужем и Богом. Фельдшер через неделю только зарегистрировать младенца приехал.
От шоссе иду по узкой дороге в сосняке, умятой трактором и грузовиком Красова. Километр абсолютной тишины и угрюмого мрака. Снег сыпучий, не скрипит под ногами. За частоколом сосен вспыхивает огонек. Теряется, гаснет. Скоро начинает светить надежно.
Дорога приводит к кирпичному двухэтажному дома Красова. Собаки обступают, сопровождают страстным лаем, передают “с рук на руки” хозяину, сбегающему с высокого крыльца. Вот и его лицо — носатый новгородский лик выделки кисти Павла Корина.
Хозяйка — из казачек с турецкой примесью. Двое младших — как цыганята. Старшие — в отца. И все вместе за большим столом, уставленным всяческой едой собственного производства — от тушеной телятины до малинового варенья. Даже хлеб караваем из печи. И мука в нем собственного помола из собственных зерен. Этим ощущением независимости семейного бытия уносит меня на сто лет назад, когда каждый мужик, человек, будь то хоть безлошадный инвалид, обладал такой же вот автономностью существования, которая потом многим стала в тягость настолько, что люди пошли в коммуны, утянув за собой и более выносливых. И вот эти выносливые, двужильные трудоголики опять народились в этих же лесах.
Красова я сравниваю с лиственницей в своей деревне, ныне уже опустевшей. Стояла красавица-лиственница одиноко на холме. Завез ее, диковинку, и посадил какой-то мужик-отходник. И вся деревня удивлялась — отчего это не дает она приплода. Вековухой высится. Не было ответа до тех пор, пока последняя старуха в деревне не занемогла, слегла, порешила последнюю козу и овцу. И года через три вокруг лиственница вдруг стали подниматься молодые отпрыски. Их, самых сладких из всей травяной растительности, просто-напросто сжирали парнокопытные.
Всему свое время. Главное, матку мы под корень не извели, говорили потом в деревне.
Утром я проснулся в мансарде. На запотелом стекле нарисовал пальцем крест. Вытер окно дочиста. Вид был чудесный. В низине — площадь реки. Дальше за белыми лугами — лес. Молочное небо с пенкой восходящего солнца.
Глаз радовался. А сердце пронимало холодком. Как жить в этой пустыне? Изо дня в день. Из года в год. Зимой — тоска белая. Летом — зеленая. Тут надо какое-то особое лесное, природное устройство человеку иметь. Счастливую семью, в которой, как в капле, все города и страны, все прочие люди, социум так называемый. Чтобы вот так на УАЗе каждое утро возить детей в школу за двадцать километров, да потом забирать. Доить коров, как Лиза, кормить кур, свиней, собак, кошек — всех своих мужиков, само собой. Строить трактир, чтобы потом там торговать. Сдавать скот на убой, как Николай. Валить лес на дрова и в дело. А когда край с деньгами — уезжать в Москву по плотницкому и прочим дачным ремеслам. А с мая по сентябрь — на полях и лугах в одиночку, если не считать двух старших сыновей. Пахать, сеять, косить, жать, веять, молотить...
Оказывается, это не только еще возможно для русского человека, но и желанно.
Город удобен для коллективистов, выгоден для пассионариев. Но людям, не признающим посредников между собой и Создателем, и не желающим самим становиться пророками, хорошо на берегу лесной реки. Спуститься по винтовой лестнице вниз, к давно растопленной печи, сложенной Красовым тоже по собственному разумению. В овеваниях печного жара пить крепчайший чай, глядеть в окно, как хозяйка во дворе выметает половики на снегу. Думать о хрупкости и несокрушимости отдельно взятого русского человека.
Александр Лысков