Когда-то, когда я еще был студентом, а страна заботилась о нашем юном здравии больше, чем мы сами, институтская врачиха мне сказала: "С вашим сердцем вам лучше уйти на годик в академку — направим в санаторий, у нас есть прекрасные, прямо на взморье. А поправитесь — учитесь дальше..."
Но начинать жизнь с санаторной койки, даже на вольготном взморье, показалось мне последним делом. И что-то инстинктивно, по-собачьи, подсказало другой путь. А начну-ка я спортивно бегать: или сдохну сразу, или выправлюсь — я где-то слышал о таком народном средстве.
И прямо на другой день, еле встав из-за мучившей меня сердечной аритмии, выбежал чуть не в белых тапочках на улицу. Сто метров пробежал, в глазах померкло, еле дотянул назад. Но назавтра я одолел уже чуть больше — и где-то за год довел этот каждодневный утренний кросс километров до семи. После чего забыл про больное сердце навсегда — сохранив на всю жизнь привычку бегать по утрам.
И когда я менял квартиру, новую нашел на рубеже Серебряного Бора, с набережной прямо под окном: для моих пробежек лучше не придумать.
Но эта озелененная большими тополями набережная с разбитыми по ней детскими площадками оказалась и самой ходовой для выгула собак — с чьей весьма поправившейся нынче жизнью, как бы перенявшей на себя вчерашнюю заботу о двуногих, я познакомился довольно близко на своем бегу.
Прежде всего я быстро научился отличать собак бесхозных от "владельческих" — как называются на протокольном языке собаки из счастливой, барской касты тех, у кого хозяин есть. Разница меж ними — как между олигархом и простым двуногим, хотя эти собачьи олигархи тоже могут, в нарушение всех правил, шастать без намордников и поводков. Но даже самая плюгавая из них настолько ощущает свое превосходство над любым бесхозным великаном, что может запросто согнать его нахальным лаем со своей прогулочной тропы.
Ибо собаки созданы служить и пресмыкаться перед своим Богом — Человеком. И хоть еще Сократ сказал, что если бы животные умели рисовать, изображали бы своих богов себе подобными, в собачьем случае это не так. Бог, озаряющий и осмысляющий их бытие — Хозяин. И те, которые имеют этого живого Бога, сразу видны своей повадкой, часто содержащей худшие черты раба. То есть полное раболепие перед их идолом — вплоть до безропотного терпежа унизительных публичных порок от него; и агрессивность, в качестве своеобразного реванша, к остальным — особенно если хозяин ее втайне поощряет.
Идет, к примеру, вполне смирный с виду дядя, перед ним отвязано гарцует его наводящий страх на детские площадки баскервиль — и вдруг прыг на какую-нибудь тетю или готового обсикаться от ужаса мальца. Хозяин, соответственно, на баскервиля: "Это кто лает на людей? Вот я тебе задам!" И даже задает поводком по ребрам — но это только внешний маскарад. На самом деле ушлый бобик точно знает, что от ужаса в лице прохожего душа хозяина поет — и своим лицемерным покаянием только подыгрывает его лицемерию.
Бесхозный пес если кого-то и облает — исключительно с отчаянья, безумной тяги хоть так вызвать на себя внимание необходимого ему, как воздух, больше пищи, Бога-Человека. Протяни ему руку — не укусит никогда, скорей лизнет — и по твоей команде будет готов тотчас разорвать кого тебе угодно.
Кстати я как-то видел сводку нападений на людей животных по Москве — где лидерами по укусам, даже со смертельными исходами, были именно эти "владельческие" псы. Вторыми, как ни странно, шли дикие лисы — и лишь где-то в хвосте, почти на нулевой отметке, плелись бездомные собаки, которых у нас не меньше домашних. И чьи оставленные их врожденным Богом души вопиют об этой их собачьей драме страшно и ежесекундно — только мы, оглохши и к себе подобным, никогда не слышим их.
Но предательство по отношению к собакам, поматрошенным и брошенным, не замыкается на них. Ребенок просит: "Папа! Мама! Купите мне щенка!" И добрые родители бегут за ним — не думая, что делать, когда он вырастет и затрепещет своим естеством. Жестоко резануть по естеству? Или не резать — но как быть тогда с его приплодом? Утопить? — не поднимается рука. Продать, отдать — куда, коль это не полезная служебная порода? И остается одно: скрепя сердце выбросить на улицу. Но так же точно, скрепя сердце, бросают потом и людских детенышей...
А почему я начал с бега — он-то и обострил, помимо моей воли, мой контакт с этим собачьим племенем. Поскольку у него на втором месте после поклонения двуногим, берущим в том поклонстве некий свой реванш — охотничий инстинкт. Который за утратой в городе охоты натуральной родит в гончих сердцах бессмысленную глупость: кидаться на все, что быстро движется. Бегун и велосипедист буквально сводят их с ума.
Впервые я на своей шкуре убедился в этом через кудрявого эрдель-терьера, который как-то кинулся, залившись лаем, по моим пятам. Его хозяин, такой заспанный фетюк, еще мне крикнул: "Это он играет!" Но у играючи сновавшего в моих ногах эрделя, знать, перемкнуло в голове, взбесилась эта сдавленная жизнью не по назначению природа — и он, не совладав с ней, тяпнул меня за ногу.
Брызнула кровь — вместе с моим невольным матом; не ожидавший такой выходки питомца и явно смущенный ей хозяин схватил его — и давай лупить; тот с самым виноватым и несчастным видом заскулил. При этом избиении несчастного я взял стихийно его сторону: "Что ж вы собаку бьете? Она — дура, лучше взяли бы ее на поводок!"
После чего фетюк явил превосходящий собачачий разум — и стал выгуливать свою собачку, как и надлежит, на поводке. Но этот сведшийся на мировую инцидент стал только исключением из общего злонравия нашей собачьей набережной. Дальше я стал уже заранее орать на псин, хотевших повторить почин эрделя: "Пошел вон!" — и на хозяев этих, кстати, чем ни мельче, тем более злобных шавок: "Собачку на веревку привяжи!"
В ответ же схватил массу разных, но довольно близких в сути откликов, перераставших даже в легкие дискуссии: "А ты чего здесь бегаешь, дразнишь собак? В лес ехай — там и бегай!" Я этим собачьим Богам — а чаще всего Богиням — отвечал: "Здесь люди все-таки живут, а не собаки! Вам две площадки для собак устроили — там с ними и гуляйте!" — "Сейчас прям! Сам там и гуляй!"
Или еще: "Да на хрен ты моей собаке сдался! Она на тебя даже не сыграет!" Или: "Чего ты на мою прешь, она маленькая! Ты на больших попри!" Или я говорю тетке с напавшим на меня все по тому же делу волкодавом: "Слушайте, но есть же правило — водить собак на поводке! А я вам завтра крокодила приведу?" — "А я их не боюсь, моя любого крокодила загрызет!" — "Ну что, позвать милицию, чтоб с протоколом убедила?" — "Ой, напугал! У нее папа — мент, начальник розыска!"
А у собак еще есть третий главный признак: нюх. И постепенно их гуляющая у нас свора этим нюхом стала признавать меня своим главным врагом. И только я, как и немногие подобные мне бегуны, начнем свой бег по набережной — она вся заливается этим собачьим лаем.
Похожее я видел на открытии утиной охоты в одном подмосковном заповеднике — куда на красный для стрелков по уткам день календаря наехало их полчище. И только размутнелось с утра небо, этот засевший по озерным бочагам и прилегающим канавам полк завел свою пальбу. Еще не показалась утка — уже слышно ее приближение по нарастанию ружейной канонады; она со свистом пролетит над головой — и провожающая ее канонада удаляется. Неподалеку от меня сидел стрелок с сынишкой, и когда все уже настрелялись в молоко и стали покидать позиции, высоко в небе показалась стая уток — и сынок закричал: "Папа, папа! Вон они! Стреляй!" На что папаша, глянув в недоступную его зарядам даль, утешительно сказал: "Этих, сынок, не едят..."
Такой дразнящей уткой стал и я для нашего собакодрома — где с каких-то пор возникла еще тетя с крохотной, как мышь, собачкой, выводимой, только зажигался этот канонадный лай, навстречу мне: "Вы только ее не бойтесь ради Бога, она не укусит!" Какая-то еще мания мышиного величия — а та мышиная тихоня свой протест против ее создателей и тети, принявшей эту издевку над природой, выражала так. Забьется за ближайшей кочкой, из-за которой ее уже не видать — и грузная хозяйка начинает вокруг аж порхать, взывая к другим собачникам: "Алсу! Алсу! Ну где ж она? Опять пропала! Вы ее не видели?" Ее все начинают, с удовольствием явить способности своих собак, искать — та ж на все это за своей протестной кочкой ноль внимания. Ее наконец сыщут — и хозяйка ей: "Я от тебя чуть не рехнулась! Разве можно так от мамы убегать? Слышишь, как сердце бьется!"
Это уже, конечно, Явный вывих — но вообще диапазон мотивов заведения в наших домах собак весьма широк. В моем подъезде живет с дочерью и внуком обаятельная пожилая тетя, негодный зять с ними не живет. Последний раз, она рассказывала, приезжал просить ее переписать задним числом на себя его машину, которой он кого-то сшиб — чтоб замести подсудные следы. Своих забот у нее полон рот, отзывчива она и на чужие, какую-нибудь бытовую мелочь одолжить — всегда пожалуйста. И вот она завела маленького, драного и злобно тявкающего на всех кобелька, с которым ей еще пришлось гулять перед работой, сокращая этим личный сон. Я все-таки не утерпел ее спросить: зачем вам этот скандалист? Да так, говорит, вышло: привязался во дворе, так жалко стало, что не смогла прогнать. А жалкий песик, перейдя из грязи в князи, стал настоящим маленьким тираном, от которого взвыли остальные домочадцы — но выставить его, уже пригретого, добрая хозяйка тем паче не могла. Типичный пример того, как в нашем дурном мире доброта сердец родит обратное ей зло.
Еще у нас есть пара: он — крупный, жизненно успешный ухарь, тягает штангу в фитнес-клубе; жена — хрупкая, не чающая в нем души милашка. И третьим у них был большой, старый пес, настолько при своем свирепом виде успокоенный и умудренный, что, понимая вероятный страх людей от его вида, всегда при встрече с ними первым уступал дорогу и прикрывал свою большую пасть.
У них сначала была старая "четверка", то есть жигуль с расширенной багажной частью; хозяин мучился с ней постоянно. Потом сменил ее на ту же новую, и я как-то застал его за битвой с этой старой новой маркой, что никак не заводилась — он так захлопнул под конец крышку капота, что она чуть не отскочила: "Да пропади ты, тварь!" "Что, неудачная опять попалась?" — спросил я. "Это ж "четверка"! Их удачных не бывает!" — "Зачем же тогда снова ее брал?" — "Да я б ее даром не взял! Из-за собаки только — больше ни в какую не влезает: в лес отвезти, в лечебницу — старая уже, хворает часто".
И я по этим словам ухаря, по выражению его нечаянно открывшегося под другим углом лица так же нечаянно постиг его сокрытую под внешним видом драму. Знать, Бог ему с его избранницей, являвшей ее хрупким обликом другую сторону его души, естественных детей не дал — и все прекрасные порывы и заботы естества они обратили на свою собаку. Не пожалели даже справить их собачьему Кинг-Конгу персональное авто — но над их верным тройственным союзом, все реже наблюдаемым среди людей, уже зависла неизбежная беда.
Поскольку у всего живого на земле, при всей формальной разнице, душа — одна, но сроки жизни — разные. И через какое-то еще время я заметил, что ни сосед, ни его милая жена с собакой, заменявшей им ребенка, на прогулку больше выходят. По поводу чего я, разумеется, ни задавать не принятых в нашем раздробленном быту вопросов, ни выражать им соболезнований не стал.
Но дальше, поправ смерть своего Кинг-Конга заведением очень красивого щенка овчарки, сосед в стороне от общей тропы начал воспитание этого сходившего с ума от его счастья новичка. Чем сам себе затевал драму нового душевного дефолта, вкладывая душу в того, кто зазнамо его не переживет и не протянет его личную дорожку в вечность. То есть тут случай, вновь опровергающий Сократа: когда уже не собака лепит себе Бога с человека, а человек творит себе кумира из нее.
Поскольку вообще любить безотказных на ответную привязанность собак гораздо легче, чем людей. И иные до того подсаживаются на это, сродни детскому пороку, облегчение, что никакой иной любви, кроме собачьей, уже не признают. У нас однажды молодой и как-то очень трепетно проникнутый своим отцовством папа гулял с дочкой на детской площадке — что наши собачники все рвутся превратить в собачьи. И вдруг на детку прет со страшным видом огромаднейший, без поводка и без намордника, полкан. Папаша тут же меж своим ребенком и полканом стал: "Иди, иди отсюда!" На что немедленно откликнулся хозяин зверя: "Что ж ты собаку от ребенка отгоняешь, гад! Она ж его не съест! Просто фашист! Таких надо стрелять, стрелять!" Дочка вжалась в страхе в папу — а друг своей собаки и враг всех не готовых целоваться с ней людей ей бросил: "Да не вяжись ты с ними, это же гов-но!" И тот, и та с миной несметного презрения ко всем двуногим удалились.
Но до такого откровенного антифашизма большинству наших собачников все же еще далеко. И хоть они из принципа не применяют к их любимцам ни намордников, ни поводков — ну, поводки еще бывают, а намордников я не видал — сам этот принцип у них вроде той же, рефлекторно занятой протестной кочки. Как у их деток — рефлекс против чем-то обманувшего их нынешнего мира: обхаркать кнопку в лифте, выдрать лампочку — а вот вам!
У нас в подъезде жил еще атлет, правда, поплоше первого, никак не мог найти себе работу, где-то сторожил сутки через трое — а его бабеха еще и пила. И то поднимет против него хай на весь подъезд, то выбросит его одежду на газон — и тогда он полуголый ломится в парадную, ругаясь с ней через домофон. И, знать, из этой же, все нарастающей у нас собачьей ереси завел он бобика в метр ростом, дурного-предурного, лаявшего бешено, из солидарности с другими, на меня. Даже когда я возвращался со своей зарядки, выскакивал брехать на свой балкон, чуть не пытаясь выпрыгнуть на улицу. Его хозяин все при этом хохотал: "Да он еще щенок; вот вас, бегунов, не любит! Но не боись, он только лает — и на мою тоже!" Потом он все-таки, подкравшись сзади, меня цапнул — благо была зима и мою задницу спасла разорванная им вместо нее дубленка.
На что его хозяин мне: "Ну надо ж! Он же не кусается!" — "Ну укусил же!" — "Это я не знаю, почему". Затем этот некусачий пес все же выгрыз пол-ляжки его бабе, и сосед отвел его на живодерню. Но тем не менее при встрече со мной все не уставал дивиться: "Ну мою — ладно, заслужила. А ты-то чем его довел, я не пойму?"
Еще у нас был вовсе зверский случай по причине мрачного ротвейлера из моего ж опять подъезда. С его хозяйкой, разбитной бабищей, жившей подо мной, я познакомился в первый же день моего въезда в дом. Она пришла ко мне в каком-то тропиканском сарафане, из которого вываливались ее ананасовые сиськи — сказать, что мой предшественник залил ей потолок и обещал, что побелю его ей уже я. Пошли тот потолок смотреть: посреди комнаты тахта, на ней мужик под одеялом, с одного конца нога в рваном носке, с другого голова — и смотрит телевизор. На нас не реагирует никак; и я еще подумал, не расшиб ли паралик беднягу? Но как-то потом ночью просыпаюсь от грохота внизу и крика тропиканки: "Караул! Спасите!" И мужика: "Вот ты у меня сейчас отсосешь! Во весь рот, сука, отсосешь!" Встревать в столь деликатный, между мужем и женой, конфликт я не рискнул — и дальше оказалось, что у них, торговцев чем-то, он регулярен, как и периодичность его впадения то в свою спячку, то в запой.
И эта тропиканка завела ротвейлера, перекрывавшего его могучим лаем их ночные стычки — и в своей сногсшибательной, как ее сиси, убежденности рассказывает мне. Какой-то мальчик-с-пальчик, недоносок, вздумал на санках съехать с горки, под которой честь имел гулять ее ротвейлер. "А он у меня, сам знаешь — только так! Вцепился в недоноска — еле оттащила. Тут его мамаша, ля-ля тополя, приехала "скорая", мусора, написали протокол. Я уже ходила в суд — сказали, за его пальто, там, за укусы я должна. Ля-ля тополя, но посуди сам: пальто не новое, я посмотрела, ни хрена себе две тыщи за него! Пятьсот — и то много будет! А что там раны, все равно бешенства нет, и так заживут. Опять ля-ля тополя, я говорю: да хоть мильён мне присудите, у меня и квартира, и все имущество записано на мужа, и видела я вас на хрену. А что, я не права? Сейчас такое время, сам знаешь, правды нигде нет!"
Да, против времени и тополей, разросшихся у нас и забивающих пухом все дома и ноздри, о чем как-то не подумали при их посадке — не поспоришь. Как и против этих незаметно особачивших людей собак.
Хотя еще давно один мой старший друг, которого я уже много лет не видел, и все никак не соберусь ему, стыдясь своей душевной лени, позвонить, — написал такие стихи о своем верном псе:
Он в глаза твои тихо заглянет
И мохнатую лапу подаст.
И никто никого не обманет,
И никто никого не продаст.
И потому, конечно же, все дело не в собаках — в людях, что уже заводят дома всяких скорпионов, крокодилов и акул, стремясь этим не то уйти от самих себя, не то к себе прийти. А быть людьми и строить свои верные союзы с ними — как-то все менее у нас в ходу и все хуже удается. Отсюда и все больше этих чудовищ в наших домах и в нас самих.
