Авторский блог Редакция Завтра 03:00 12 августа 2002

ОТ ВОЙНЫ И ОТ ТЮРЬМЫ НЕ ЗАРЕКАЙСЯ

ОТ ВОЙНЫ И ОТ ТЮРЬМЫ НЕ ЗАРЕКАЙСЯ (Рассказывает полковник Павел Поповских. Беседу вел Владислав Шурыгин)
КОРРЕСПОНДЕНТ. Павел Яковлевич, каким было ваше самое первое ощущение, когда за вами захлопнулись двери камеры? Конечно, к этому готовишься, этого ждешь, вы уже дано знали, что все идет к аресту. Но каковы были ваши чувства тогда, в те мгновения? Что это было: растерянность, паника или нечто совсем другое?
Павел Поповских. О том, что меня арестуют, я узнал за две недели до ареста. Меня предупредил Лев Яковлевич Рохлин. От кого он узнал, неизвестно. И когда это случилось, я отнесся к этому совершенно спокойно. Наверное, потому, что просто не представлял, что меня ждет. Тогда я себя готовил к тому, что просижу дней десять, ну максимум — полгода. Был так уверен в своей правоте. Думал, что следствие быстро разберется, что к чему, что смогу активно в нем участвовать, бороться за себя. Я просто не мог предположить, что следствие будет именно таким.
Чувство, похожее на панику, я испытал, наверное, через месяц после того как арестовали, когда понял, что следствие не интересует правда и закон, а все направлено лишь на одно — обвинить, сломать и отчитаться о раскрытом "громком деле".
КОРР. С чего начинается технология тюрьмы?
П.П. Для меня, например, технология тюрьмы началась с того, что после первых допросов меня завезли в одно из отделений в районе Таганки. Там оформили арест и привезли в тюрьму. И первое, что я запомнил — запах тюрьмы. Его ни с чем спутать нельзя. Запах беды, застоявшийся запах горя. Серые темные стены. Железные двери. Почему-то много стука. Лязг ключей, лязг дверей, лязг затворов. Лампочка под потолком маленькая.
Сначала была одиночная камера, пока оформляли. А потом завели в камеру, где сидел уже бывалый народ, в смысле те, которые уже знали что, где и как. Мне начали объяснять, что тут можно делать, что нельзя. А потом начались обычные тюремные "круги".
Сначала тебя забрасывают в камеру, где есть свободное место. Там ты проводишь несколько дней. За это время тюремное начальство и оперативная служба получают соответствующие указания от следствия по твоему режиму, и после этого начинаются перемещения. Тебя переводят в другую камеру, и начинается комплектование ее в соответствии с задачами, которые поставило следствие. То есть к тебе подсаживают одного или нескольких человек, которые, так сказать, "помогают следствию". Создается атмосфера как бы наоборот. Специально подбираются лица психологически несовместимые, а если кто-то из этого "пресса" выпадает, то таких быстро отселяют. Только как-то сжился, привык — снова перемещение. Смысл такой "тусовки" очевиден и проверен годами — сломать человека, заставить его жить в предельном напряжении, на нервах, и тогда — глядишь, он "расколется" или начнет видеть в своем следователе "избавителя" от всего этого ужаса, будет готов подписать любую бумагу лишь бы облегчить себе режим.
КОРР. Павел Яковлевич, вы — разведчик, человек, которого готовили в свое время действовать в тылу противника, где, соответственно, достаточно шансов быть убитым или попасть в плен. Но есть, наверное, некая драма в том, чтобы оказаться в темнице у своих. Насколько помогала вам ваша собственная психологическая закалка или это был совершенно новый опыт, который никак раньше невозможно было предусмотреть?
П.П. До того дня в тюрьме я не бывал. Поэтому представить себе эту обстановку мог разве что по книгам или рассказам. Но какого-то глухого отчаяния или безысходности не было. Когда следствие начало "прессовать" мою семью и моих друзей, пугая их историями, как мне мучительно и плохо в "нечеловеческом тюремном быту", мой хороший товарищ Володя Кравчук сказал моей жене: "Чем они его хотят напугать? Камерой? Так его жизнь никогда комфортом не отличалась. Казармы, полигоны, войны, общежития, интернаты. Нашли чем пугать. Он там выживет". Володя был абсолютно прав. Следователи рассчитывали именно на то, что вся тюремная обстановка, психологический дискомфорт, вся эта среда обитания — она сломает, заставит опуститься, сдаться. Но вышло наоборот. После первых недель привыкания включился механизм адаптации. Я же всегда жил среди людей. Казарма, конечно не тюремная камера, но опыт жизни — тот же. В тюрьме ведь тоже нет ничего своего, только еще в квадрате. И распоряжаться собой здесь так же не можешь, только в более унизительной и давящей форме. Например, в тюрьме тебя никогда не называют по фамилии. Открывается маленькое окошечко и, если вызвать нужно кого-то, то кричит: "Кто тут на П, кто тут на Б"? Называешь фамилию свою. Если та — то командуют: "На вызов". Атмосфера, конечно гнетущая, тяжелая. Но весь мой предшествующий жизненный опыт позволил мне адаптироваться.
КОРР. И сколько месяцев продолжалась эта "прессовка"?
П.П.Примерно полгода, а потом я попал в госпиталь. А после госпиталя я как-то спокойно вернулся, привык, и ко мне привыкли. Те же тюремщики привыкли, кое-что поняли. И мне было проще. Притерся, что ли.
КОРР. А когда вы оказались в обычной камере среди обычных арестованных, то есть уже без подсадных уток, как к вам народ отнесся?
П.П. Да нормально. Сейчас те люди, с которыми я сидел, мне звонят, поздравляют, даже письма пишут. С некоторыми мы встречались, нормальные люди. В тюрьме ведь не все преступники. Конечно, много криминала. Но очень много людей, которых там просто нельзя держать. Которые, даже если и совершили какое-то преступление, то мелкое, несущественное, незначительное. За которое лишать человека свободы — просто грех. Но всё равно: закрывают, держат, дают срок. Очень многие сидят просто понапрасну. Один мой сокамерник, не стану называть его фамилию, отсидел 4 года и 9 месяцев и 13 дней. Единственный человек, который отсидел здесь больше меня, дожидаясь суда. И что? На суде ему назначили срок 4 года 9 месяцев и 13 дней. Только для того, чтобы "закрыть" эту его "отсидку" приговором и изобразить правосудие. Потому что ничего в его деле не было доказано. Но отпустить его без приговора — значило признать свою ошибку…
КОРР. Из вашего рассказа, из рассказов других людей создается впечатление, что вся наша карательная система напоминает какой-то жуткий механизм. То есть если тебя зацепило даже краем одежды, то пока она тебя всего по всем шестеренкам не перемелет, не перекрутит и сама не выбросит, то вырваться из нее невозможно.
П.П.Ты прав. До ареста еще можно что-то доказывать, как-то бороться за себя, пользоваться правами. Но если тебя арестовали, то все — отныне ты однозначно виноват. И всё направлено только на одно — любой ценой доказать твою вину и дать соответствующий срок. После ареста уже никого в следственной машине не интересует истина, а уж тем более — справедливость. Доказать, посадить и отчитаться. Всё. И под эту формулу будет подгоняться все вплоть до любых фальсификаций.
Это очень наглядно особенно продемонстрировано с Константином Барковским. Он (это установлено документально) в день убийства Холодова получал военный билет. Ездил в Рязань за своим личным делом офицера запаса, привез его в Люберцы, получил в этот же день военный билет, там примерно шесть подписей военкомовских начальников, несколько печатей. Все подписи и все печати датированы 17 октября 1994 года, то есть в день этого происшествия. Свидетели, которых допрашивали, показывали что и в Рязани и в Люберцах Барковский был, что он лично получал военный билет офицера запаса. И что? Следствие начало запугивать свидетелей и работников военкомата. Под конец договорились до того, что якобы это я ему устроил это алиби. Но я ни в Люберцах ни в Рязани не знаю ни одного работника военкомата, и меня там никто не видел.
КОРР. И как в этих условиях получалось бороться за правду?
П.П. Когда всем нам, арестованным по этому делу, стало совершенно понятно, что никакой объективности от следствия мы не дождемся, то надо было как-то защищаться. А к этому моменту мы уже хорошо знали, как следствие подбирает и инструктирует свидетелей, запугивает неугодных, фальсифицирует материалы. Следствие упорно строило свою версию, ту версию, которое оно придумало. Подгоняло доказательства, подтверждающие события, которые оно же и выдумало. Смириться с этим — значит просто сдаться, лечь под следствие. Но как сопротивляться, если ты совершенно бесправен и ничего не можешь сделать? Вот в этих условиях возникла своя тактика. Если следствие фальсифицирует события, доказательства и факты, то почему бы не помочь ему, но уже в своих личных целях. Говорят тебе: давай, мол, колись когда ты с тем-то делал то-то и то-то? Я этого вообще не делал и человека этого в глаза не видел, но как заставить следователей зафиксировать твою правду? Вот и приходилось хитрить. Соглашаться с версией следствия, но заплетать в нее такие факты, которые полностью разрушали этот бред.
Так было, например, с Александром Капунцовым. Известно, что Холодов перед смертью получил жетон от камеры хранения. Так вот, в своем "признании" Капунцов "сознался" в том, что именно он заложил дипломат. Заложил его сначала на Ленинградском, потом на Ярославском вокзале в автоматическую камеру хранения. Что ездил его закладывать со своим сослуживцем старшим лейтенантом Селиваненко. Что ездил закладывать дипломат на машине — красной "девятке". Следствие с удовольствием проглотило это признание, даже не удосужившись их проверить. Очень уж удобно все ложилось "в тему". А на суде выяснилось что автоматических камер хранения ни на одном из трех вокзалов не было. Их давно демонтировали. То есть он этого сделать физически не мог. Выяснилось, что с Селиваненко он не мог закладывать что-либо вообще, потому что Селиваненко погиб в автокатастрофе 4 января 1994 года, за 8 месяцев до описываемых событий. И красной "девятки" в это время у Капунцова не было. Он тогда ездил на синей "шестерке". Так оно и пошло в обвинительное заключение, а на суде лопнуло.
Мы отлично понимали, что следствие не будет объективным, и рассчитывали только на объективность суда. Может быть, это была не самая лучшая тактика, но другой тогда у нас не было.
КОРР. Много говорят: давление. Все мы представляем себе давление в терминах 1937 года: пытки, истязания, издевательства. Но я так понимаю, что с тех пор формы давления стали совсем другими. Было оно или нет?
П.П. Конечно, было. Один пример. Все эти месяцы я не столько волновался за себя, сколько за свою семью. Следствие это быстро поняло. И что? Вдруг в деле возникает донесение одной оперативной службы, что мой зять якобы был в командировке в Чечне, оттуда привез оружие, взрывчатку и теперь этим делом торгует. Правда, в том же донесении написано — установлено, что зять мой в Чечне не был, и что требуется дальнейшая оперативная разработка. А следующий документ в деле — это уже постановление следователя Коновалова о произведении обыска в квартире моей дочери, у меня на квартире. Проводится обыск, естественно что он не дает никаких результатов. Но они моют ватными тампонами чемоданы у моей дочери. Далее приходят ко мне оперативники и говорят: "Не колешься? А мы у твоей дочери чемоданы помыли, тампоны собрали, отправляем на экспертизу. Можешь мне поверить — на них найдут взрывчатку. И твоя дочь и твой зять будут арестованы. Так что ты подумай…"
Иногда вообще топорно работали. В материалах дела оказалась кассета допроса свидетеля, в ходе которого следователь Коновалов просит свидетеля: "Ты, пожалуйста, узнай и скажи, (а речь шла о Морозове) где он был, в каких войнах участвовал, в каких конкретно событиях, чтобы можно было пригласить обиженных молдаван, грузин,— чтобы они разобрались с его семьей". Это записано на кассете. Заслушано в суде.
КОРР. Павел Яковлевич, у нас в России тюрьма, наверное, становится такой же естественной частью жизни, как свадьба, как похороны, как работа. Сидеть в России уже давно не является чем-то позорным или страшным. У нас сидел Достоевский, сидел Чернышевский, сидел Рокоссовский, сидел Солженицын. Миллионы людей в России получили и получают вот этот опыт. Тюрьма ведь — это огромный человеческий опыт. Вот что вы поняли там? О жизни, о душе, о семье, о России?
П.П. Самый главный для меня вывод из этих четырех с половиной лет таков. В жизни человека есть лишь две главных ценности — это семья и Родина. Смысл жизни человека — продолжение своего рода. Чтобы там ни происходило, чем бы он ни занимался, воевал, пахал, лес рубил — неважно. Всё это лишь средства для достижения главной цели. Свой род продолжить и чтобы его дети, и дети его детей лучше жили, чем он, и были лучше, чем он. Это главная цель и ей стоит посвятить свою жизнь.
Но если говорить в более широком смысле, то для меня важно, чтобы дети мои жили в этой стране, чувствовали себя в этой стране свободно и комфортно. Чтобы род мой жил в той стране, в которой я живу. И жил он хорошо. И второе — не бывает безвыходных положений. В любом безвыходном положении выход есть, мы просто его не знаем. На данный момент его не знаем. Но он существует. Его надо искать, находить и использовать.
КОРР. Вы зашли в тюрьму полковником, вы зашли в тюрьму человеком-легендой. И вот как вы человек военный, человек системы оцениваете тот репрессивный аппарат, с которым вы столкнулись. Присутствует ли за воротами тюрьмы понятие справедливость?
П.П.Это сложный вопрос, особенно о справедливости. Слишком большой репрессивный аппарат, и это первое. Численность органов внутренних дел вместе с внутренними войсками, ГУИНом уже в два или три раза превышает численность российской армии. И самая страшное, что главная функция этого аппарата — репрессивная: хватать и удерживать. Весь этот огромный аппарат должен как-то оправдывать те деньги, которые на него тратятся. И поэтому, попав туда, вырваться крайне трудно. Здесь всё направлено на то, чтобы обратно не вернуться. И эта "хватательная функция" перемалывает огромное количество людей, которые в принципе невиновны. Статистика утверждает, что каждый шестой наш гражданин прошел через тюрьму и зону. В некотором роде мы действительно страна каторжников и тюремщиков. Просто научились не замечать этого, не видеть этого.
КОРР. У вас есть обида на тюрьму? Может быть, всё, что вы сейчас сказали — это личное?
П.П. Нет. Обиды нет. За эти годы я убедился в том, что и по ту сторону тюремных стен вполне достаточно нормальных и порядочных людей. Например, даже в нашей следственной группе были следователи и оперативники, которые вели себя достойно и честно. Правда, от них быстро избавлялись. Я расскажу о Валерии Николаеве, который, если помните, потом занимался делом Гусинского. Порядочный и честный человек. Вот он пробыл в составе группы две или три недели. Он был одним из тех, кто пытался объективно разобраться в нагромождении следственных томов. Например, провел очную ставку главного свидетеля обвинения Маркелова с Морозовым. И на этой ставке Маркелов откровенно поплыл. Всё это было зафиксировано в материалах, и поэтому буквально через несколько дней Николаев был выведен из следственной группы. И он был не один. Я мог бы назвать еще целый ряд фамилий следователей, оперативников, экспертов, которые пытались докопаться до истины, а не быть слепыми исполнителями чужой воли.
Просто за эти годы я понял, что наша репрессивная система нуждается в обязательном контроле. И особенно генеральная прокуратура, которая сегодня просто неподконтрольна никому. Не суд, ни даже президент сегодня не могут контролировать прокуратуру. И это дает огромную почву для беззакония и злоупотребления. Даже если судить просто по газетным публикациям. Необходим институт федерального прокурора. В стране достаточное количество высоко подготовленных юристов на кафедрах вузов, в адвокатуре, в других государственных институтах, которые могли бы компетентно и квалифицированно оценивать работу генеральной прокуратуры по тем или иным делам. Эти федеральные прокуроры должны назначаться Думой или Федеральным собранием для надзора по тому или иному делу и после этого возвращаться к своим обычным обязанностям. Возможно, это станет сдерживающим факто- ром для нынешнего прокурорского беспредела.
КОРР. Павел Яковлевич, на Руси говорят "От тюрьмы и от сумы не зарекайся!". Вы четыре с половиной года пробыли в тюрьме. Скажите, что с собой брать человеку за эти стены? С чем идти? Что положить в сумку, что взять в душу?
П.П. Во-первых, обязательно брать с собой юридическую литературу. Уголовный кодекс с комментариями, Уголовно-процессуальный кодекс, Конституцию. И в любое свободное время изучать их. Надо понять, что там, за тюремными стенами, не будет ни одного союзника или помощника. Да, есть адвокаты, и их помощь огромна. Но они как бы посредники между вами, миром и тюрьмой. Их война — там, с той стороны. А здесь, когда вы остаетесь один на один с тюрьмой, с этим огромным механизмом, чья задача сломать вас, перемолоть и отправить по этапу, никто вам не поможет, кроме вас самих. Я уже через год следствия знал большинство положений и статей УПК и УК почти наизусть. А к концу заключения уже сам помогал писать сокамерникам жалобы, обращения, заявления. И часто они срабатывали.
Потом, конечно, с собой надо взять огромный запас терпения. Может быть, это даже самое главное. Наша репрессивная машина чрезвычайно медлительна и нетороплива. Каждое действие, каждое движение следствия, будь то экспертиза или любая другая процедура, занимают огромное время. Иногда недели и месяцы. Поэтому ждать придется долго. В моем случае — четыре с половиной года.
Из вещей в тюрьму много не возьмешь. Есть жесткие инструкции о том, что можно, а что нельзя иметь в тюрьме. Зэк, как и солдат, не имеет ничего своего. В любой момент у него могут отобрать всё что угодно, перекинуть его куда угодно. Поэтому из вещей нужен крепкий и хороший спортивный костюм, несколько смен белья (тюрьма не выносит грязнуль и опустившихся; это один из законов выживания в этом страшном мире — не опуститься, не оскотиниться), теплое белье для зимних прогулок и туалетные принадлежности.
Как видите, в тюремный "космос" русскому человеку надо совсем немного.
КОРР. А как же телевизоры, холодильники, вентиляторы, которые стоят сегодня в камерах? Откуда они?
П.П. Это уже если хотите, привилегия "долгосидящих" зэков. После того, как следствие сбрасывает обороты, успокаивается, и тюремная жизнь входит в колею, возникают некие поблажки. Так, по разрешению тюремного начальства в камеру могут поставить и холодильник, и телевизор, и вентилятор, и чайник. Но это не штатное оборудование тюрьмы. Нет. Эти вещи покупаются родственниками подследственных и передаются как гуманитарная помощь в дар тюрьме. И уже ею, как бы в благодарность, на право первого пользования, передаются тому, кому покупались. Спасибо и за эту милость. Без нее всё было бы в десять раз хуже.
КОРР. А не резала глаза военная форма на тюремщиках? Все-таки вы офицер, и они военные. Не было ли соблазна увидеть в них коллег, товарищей? И как к ним относиться?
Размышляя об этом, я пришел для себя к выводу, что единственное, что может помочь — это с самого начала понять, что я с ними чужой. То есть, условно говоря, не смотреть на следователей как на своих товарищей, камрадов.
П. П.Ты прав. Я вначале совершил эту ошибку. Я думал, что они такие же патриоты моей страны, как и я. Я думал, что они тоже служат интересам этой страны, служат законам этой страны, служат тому высокому, чему мы все служили в армии.
КОРР. Почему это была ошибка?
П.П. Ну как тебе сказать… Да потому, что они служат своим интересам и своим начальникам. У них другие, чем у нас, представления о Родине. У них другие, чем у нас, представления о законе. Закон для этих людей (я имею в виду не всех, а тех, с кем мне пришлось столкнуться вплотную) — просто удобный инструмент исполнения чужой воли и достижения своих карьерных, материальных и моральных целей. Поэтому очень скоро пришло понимание, что мы — по разные стороны баррикад. Каждое твое слово, каждый твой шаг, каждое твое действие контролируется, протоколируется, и докладывается. И здесь надо просто понять: ты — по эту сторону, они — по ту.
КОРР. Не верь, не бойся, не проси?
П.П. Совершенно точно. Эта известная тюремная поговорка не устарела до сего дня. Не верь, не бойся, не проси. В тюрьме нельзя никому верить. Когда потом узнаешь, что из четырех твоих сокамерников все четверо были к тебе подсажены оперативниками, быстро понимаешь, почему нельзя никому верить. Бояться тоже особо нечего. Ты уже здесь. Всёе самое худшее уже случилось. А просить нет никакого смысла — всё равно ничего не дадут. Ничего сверх того, что тебе разрешено законом и конституцией. А это надо не просить, а требовать, иначе и того не получишь.
КОРР. Что такое быт камеры? Из чего состоит день зэка?
П.П. Камера — на тюремном жаргоне "хата". Это пятнадцать-шестнадцать метров. Здесь койки, здесь стол, здесь умывальник и туалет, и здесь, рядом с тобой, еще шесть или восемь таких же, как ты, подследственных. И весь ваш мир — это пространство камеры. День за днем, месяц за месяцем, год за годом. Представить себе это, не побывав здесь, просто невозможно. Каждый новый день так же похож на вчерашний день, как один кирпич на другой кирпич, и от этой монотонности впадаешь постепенно в некий анабиоз. Когда все твои психологические реакции тупеют и замедляются. Особая тема — психологический климат в камере. Это в космос людей подбирают по совместимости, и целые центры заботятся, чтобы несколько месяцев на орбите прошли спокойно и без срывов. А в камере никто никого не выбирает. И уметь жить среди людей, уметь сохранять достоинство, уметь быть терпимым и коммуникабельным — сложнейшее искусство. И ему приходиться учиться независимо от твоего желания. Становишься терпимей, спокойнее, легче переносишь недостатки других людей.
КОРР. За эти годы вы, наверное, изучили мир тюрьмы, как его мало кто знает. Кто сегодня заполняет российские тюрьмы? Кто такие "уголовники"? Кто случайные люди? Какие отношения с кем складывались?
П.П. В тюрьме всем плохо. И все одинаково в ней страдают. Это все легенды о том, что "воры" идут в тюрьмы с песнями, как в родной дом. Никто здесь не хочет провести ни одного лишнего месяца. И каждый бьется за свою свободу. Встречался я и с теми, кого называют "криминалом", и с людьми, попавшими сюда впервые. Среди них были и миллионеры, и нищие. Какие они? Скажу так — среди всех есть и порядочные люди и мерзавцы. Можно встретить бандита, который ведет себя достойно и порядочно. А можно оказаться в камере с "наседкой" — стукачом, который впервые попал в тюрьму, а до этого слыл "порядочным интеллигентом". У меня со всеми, с кем мне довелось встретиться, были ровные и уважительные отношения.
КОРР. А есть ли дружба в тюрьме? Или работает только один закон: человек человеку волк?
П.П.Дружба, конечно, есть. Только возникает она иначе, чем на свободе. И цена у нее другая. В тюрьме отношения человеческие подвергаются огромному давлению тюрьмы. И потому любые человеческие чувства, симпатии, интерес к человеку, уважение развиваются крайне медленно, осторожно. Ведь цена ошибки страшна. Рядом всегда работают и стукачи, и опера. И для них влезть в душу подследственного — главная задача. В тюрьме человека подпускаешь к себе очень осторожно. Но и цена такой дружбы высока. Даже простое человеческое участие — а чем еще может помочь тебе твой сокамерник?— ценится на вес золота. При этом в любой момент вас могут раскидать по разным камерам, ведь в тюрьме не приветствуется ничего личного, того, что может облегчить твою жизнь.
КОРР. Павел Яковлевич, за эти четыре года в стране очень многое изменилось. Сменилась Дума, сменился президент, началась вторая чеченская война. Вот вы, как военный, как один из опытнейших офицеров первой войны,— как вы оценивали все происходящее в Чечне или все-таки вам было не до того?
П.П.Конечно, я с первого дня этой войны душою и мыслями был там. Было очень обидно и горько, что я здесь, а мои ребята там. По публикациям, по репортажам ловил все сообщения о моем полку. По мере своих сил пытался понять и представить, с чем сталкиваются там мои подчиненные. Потом начал писать. Подготовил несколько работ, в которых попытался систематизировать свой опыт. И для меня огромным облегчением было то, что они были опубликованы в "Независимом военном обозрении" и имели хорошие отклики. Хочется верить, что они пригодились.
КОРР. И какой вам виделась эта война?
П.П. Очень обидно было видеть, что мы, как всегда, оказались к ней не готовы. Особенно на первом, самом трудном и драматичном этапе — когда чеченцы вторглись в Дагестан. Словно бы и не было перед этим почти трех лет войны. Словно наш огромный опыт той войны был просто стерт и забыт. Но потом, когда наши группировки возглавили Шаманов и Трошев, ситуация была переломлена. Я отлично знаю этих генералов. Шаманов — мой старый боевой товарищ. Это по-настоящему талантливый и яркий полководец. У него дар командовать войсками, воевать и побеждать. Из этой же плеяды и Геннадий Трошев. Еще на прошлой войне он показал себя блестящим командиром и организатором. У Трошева талант "разруливать" самые трудные и безвыходные ситуации. При этом он еще и блестящий дипломат. Я думаю, что назначение этих двух легендарных генералов было большой удачей, которая и переломила ход войны.
КОРР. Тянет вас туда?
П.П. Честно? Очень бы хотел побывать в моем полку. Сегодня там сложился тот "симбиоз", о котором мы мечтали всю прошлую войну. Когда на базе нашего полка "спецназа" создан целый кулак специальных подразделений разных силовых ведомств, который может действовать в любой обстановке и в любых условиях. Да что там может — действует, и еще как! Я бы очень хотел побывать там. Но не просто туристом. А для того, чтобы закончить большой труд, который я писал все эти годы. Учебник войскового разведчика.
КОРР. Это тот, который был издан под вашей редакцией?
П.П.Нет. Тот был сделан для других войн. Тех, к которым мы готовились двадцать лет назад. А этот учебник должен вобрать в себя опыт всех двенадцати последних лет нашей истории. Опыт Карабаха, Приднестровья, Абхазии, Чечни и других локальных войн, которые сегодня являются одной из главных угроз целостности России. Вот для этого мне нужно там быть…
КОРР. Павел Яковлевич, вы уже в запасе, для вас война уже закончилась. Но я знаю, что ваши товарищи по неволе были взяты прямо со службы. Они были действующими офицерами. Четыре года пробыли в тюрьме. Их сослуживцы получали новые звания, продвигались по служебной лестнице. И вот теперь они вышли на свободу. Что за этим? Увольнение, поиск себя в новой жизни?
П.П. Нет. Все кто служил — продолжат службу. И Владимир Морозов и Александр Сорока уже вернулись в полк. Причем оба спокойно восприняли, то, что служить начинают на более низких должностях, чем до ареста. Нет пока других. Не это для них главное. Главное, что они среди своих, что служат своей стране. Оба — блестящие профессионалы, оба рвутся в Чечню. И это тоже показатель того, что суд вынес правильное решение.

1.0x