Авторский блог Редакция Завтра 03:00 4 марта 2001

НЕРАЗГАДАННАЯ ТАЙНА «ТИХОГО ДОНА»

Author: Феликс Кузнецов, член-корресподент Российской Академии наук
НЕРАЗГАДАННАЯ ТАЙНА «ТИХОГО ДОНА» (Статья вторая)
10(379)
Date: 05-03-2001
Своеобразие романа "Тихий Дон" состоит в том, что роман написан человеком, всей душой принимающим революцию, — в ее высших, идеальных, гуманистических принципах, — но не приемлющем тех конкретных форм ее осуществления, которые несут, вместо освобождения, боль и страдание народу.
Главным своим притеснителем, главным виновником бед и страданий народа, геноцида по отношению к казачеству Шолохов считал не революцию как таковую, а ее конкретное воплощение на юге России, которое принес троцкизм.
Не революция как таковая, но ее антигуманная троцкистская практика — таков, по убеждению Шолохова, исток трагедии казачества в революции, личной трагической судьбы Григория Мелехова...
"ТРАГИЧЕСКИЙ ПОИСК ПРАВДЫ"
"Антишолоховедение" представляет Шолохова времени "Тихого Дона" этаким Угрюм-Бурчеевым советского времени, политкомиссаром с маузером в руке. Не заглянув в святцы, не потрудившись узнать, каким же был Шолохов на самом деле в начале его творческого пути, они приравнивают Шолохова к его антиподу — комиссару Малкину из "Тихого Дона", в жизни официально именовавшемуся, как свидетельствуют архивы, "комиссаром по арестам и обыскам".
Но с позиции комиссара Малкина, "расказачивавшего" казаков, "Тихого Дона" не напишешь. Как не напишешь его и с позиции подъесаула Сенина как в жизни, так и в романе расстреливавшего подтелковцев.
"Тихий Дон" по определению был возможен только в том случае, если он рос не из политики, но из жизни, если он был укоренен в народной почве, народной среде, если он создавался, фигурально выражаясь, с позиции Григория Мелехова или, точнее — с позиции прототипа шолоховского героя Харлампия Ермакова, то есть с позиций не узкопартийных, но — глубоко народных. Только народная точка зрения на революцию, народный взгляд на ее ход и противоречия могли дать художнику право нравственного суда, далеко опережавшего время, каковым явился и для "белых", и для "красных" "Тихий Дон".
Попытка "антишолоховедения" представить Шолохова времени "Тихого Дона" узколобым "политкомиссаром" не выдерживает никакой критики. Все "комиссарство" Шолохова сводилось к службе в течение нескольких месяцев 1922 года налоговым инспектором в конторе по хлебозаготовкам станицы Букановской. Главную школу жизни Шолохов проходил отнюдь не в этой конторе, хотя и в ней тоже, поскольку хлебозаготовки в ту пору были суровой школой жизни. Беспощадной и суровой школой была сама жизнь революционных и первых послереволюционных лет. И особенно — жизнь казачества, на которую обрушились тяжкие испытания в годы революции и гражданской войны.
Чего стоит трагическая судьба того же Харлампия Ермакова, чей жизненный, "служивский" путь лег в основу характера Григория Мелехова, чьи рассказы о Вешенском восстании помогли Шолохову воссоздать документальную точную картину исторических событий тех лет. Близкий Шолохову и его семье человек, оказавший на молодого писателя огромное влияние, кавалер четырех Георгиев за Первую мировую, командир первой повстанческой дивизии в пору восстания, а потом — бесстрашный красный командир в Конной армии Буденного, он был расстрелян по личному указанию Ягоды в 1927 году, в год завершения Шолоховым второй книги "Тихого Дона". Шолохов начинал писать третью книгу романа, посвященную Вешенскому восстанию, зная, что его главный герой, главный прототип Григория Мелехова, арестован и расстрелян за участие в этом восстании, а его письмо Харлампию Ермакову с просьбой о продолжении встреч для уточнения подробностей восстания находится в руках ОГПУ.
Думается, что такого рода жизненные обстоятельства воздействовали на душу и мировоззрение молодого, двадцатидвухлетнего писателя куда сильнее, чем его кратковременная служба в букановской конторе по хлебозаготовкам. Тем более, что и налоговая служба не несла будущему писателю успокоение души. Приведем выдержку из документа, сохранившегося в Ростовском архиве, отчета налогового инспектора станции Букановской Михаила Шолохова продкомиссару Шаповалову о положении дел: "В настоящее время смертность на почве голода по станице и хуторам, особенно пораженным прошлогодним недородом, доходит до колоссальных размеров. Ежедневно умирают десятки людей, съедены все коренья, и единственным предметом питания является трава и древесная кора".
Текст отмечен болью за людей, правдивой и искренней характеристикой драматической ситуации, сложившейся в 1921-1922 годах в станицах и хуторах Верхнего Дона.
Деятельность М. Шолохова на посту налогового инспектора, продолжавшаяся три с половиной месяца, завершилась отстранением его от занимаемой должности за "неправильное и преступное отношение к политике налогообложения" и передачей дела в суд, приговоривший молодого инспектора к году условно. А вина его заключалась в уменьшении размера налога на голодающих хлеборобов.
Таким был Михаил Шолохов уже в самые юные свои годы.
Реальный образ молодого Шолохова искажен как в традиционном шолоховедении, явно преувеличивавшем революционные заслуги писателя в годы гражданской войны, так и "антишолоховедением", представлявшим молодого Шолохова этаким идеологическим монстром ("юный продкомиссар, на всю жизнь зараженный "психологией продотрядов и ЧОНа". — А. Солженицын). Таким способом "антишолоховедение" пыталось посеять сомнения в душах читателей: разве мог вчерашний продкомиссар и чоновец, то есть боец частей особого назначения, которые вели расправу с казачеством, написать "Тихий Дон"?
"Странным было бы предположить у молодого писателя-комсомольца замысел громадной эпопеи о казачестве, о страшной трагедии этого военно-земледельческого сословия, социально ликвидированного к 1925 году рядом специальных постановлений внешних инстанций СССР. Тем более странным было бы для этого писателя воспринимать трагедию казачества как свою собственную", — пишет, к примеру, Р. Медведев.
Начнем с того, что Шолохов никогда не был комсомольцем, равно как не был ни продкомиссаром, ни бойцом продотряда или ЧОНа. Но дело даже не в этом. Поражает сама логика этих рассуждений. Следуя этой логике, Федор Абрамов, который в годы войны служил в СМЕРШе, или Василий Белов, который в молодости был секретарем райкома комсомола, не могли и помыслить о книгах, посвященных трагедии северной русской деревни, не могли воспринимать эту трагедию как свою собственную.
Чисто внешние биографические приметы мало что говорят о действительном внутреннем мире человека, о путях и законах его формирования — особенно на таких крутых переломах истории, как революционные и послереволюционные годы.
Нет спору, конечно же, Шолохов с молодых лет был в душе коммунистом, то есть — сторонником идей социальной справедливости. Но убеждения человека — не деревянная колодка, не выточенный по лекалам трафарет, но — живая мысль и творческий поиск, сомнения и размышления. Особенно если это — убеждения человека молодого, формирующего, взыскующего истины, правдоискателя по своей натуре. Именно таким правдоискателем и был Шолохов. В этом отношении Левицкая была права: в Григории Мелехове, его метаниях и исканиях, было очень много от самого Шолохова. Он писал Григория Мелехова не только с Харлампия Ермакова, но и с себя.
Открытое миру, отзывчивое сердце Шолохова не могло не реагировать на воистину драматические изменения в окружающем его мире. Его миросозерцание, мировоззрение, система убеждений формировались, прежде всего, через вовлеченность в народную жизнь на историческом переломе ее существования, через глубинное сопереживание этой жизни, стремление ее познать и выразить, стать ее "устами".
Какой видел революционную эпоху молодой Шолохов? Ответ на этот вопрос, помогающий нам проникнуть в глубинную суть миропонимания Шолохова, содержится прежде всего в характере Григория Мелехова и отношении к нему Шолохова.
Вдумаетмся в ту оценку Григорию Мелехову, которую дает ему сам Шолохов.
Прямых оценок Григория Мелехова у Шолохова немного, но они очень определенны и имеют принципиально важное значение.
Напомним высказывание, связанное с Харлампием Ермаковым. Шолохов вспоминает, как Харлампий Ермаков с болью рассказывал ему о страшном бое с красными матросами возле хутора Климовка: "Я эту кровавую сечу воспринял, как бы этичнее сказать, как неоценимую находку — поворот в развитии образа Григория в его трагическом поиске правды..." (курсив наш. — Ф. К.).
В беседе с К. Приймой 29 ноября 1974 года Шолохов углубляет и конкретизирует эту свою оценку: "...Поверь, что и жизненного опыта Ермакова мне не хватало для того, чтобы создатьобраз мятущегося человека — правдоискателя Григория Мелехова, несущего в себе отблески трагизма эпохи. Образ Григория — это обобщение исканий многих людей..." (курсив наш. — Ф. К.).
Такой взгляд на Григория Мелехова, сама оценка эпохи, которой он принадлежал, как эпохи трагической, никак не соотносятся с тем образом "комсомольца-чоновца", "продкомиссара" времен 20-х годов, каким рисуют писателя как традиционное шолоховедение, так и "антишолоховедение".
Для подлинного, настоящего Шолохова Григорий Мелехов — не "отщепенец" от родного народа, но правдоискатель, несущий в себе не только "отблеск трагедии эпохи", но "искания многих людей". В том числе — и самого Шолохова.
Концепцию "отщепенства" Григория Мелехова Шолохов считает по своим корням рапповской, отвергающей народную основу как "Тихого Дона", так и характера Григория Мелехова.
Для Шолохова Григорий Мелехов — не "отщепенец" от своего народа, но — органическая, причем лучшая часть его. Еще в 1957 году в газете "Советская Россия" Шолохов в полный голос сказал об "очаровании человека" в Григории Мелехове. Что касается сторонников теории "отщепенства" Григория Мелехова, то М. Шолохов говорил, что эти критики "Извращенно трактуют сущность трагической судьбы Григория Мелехова". "...Их "концепция" об отщепенстве Григория Мелехова давно выброшена на свалку".
Почему Шолохов столь болезненно реагировал на попытку представить Григория Мелехова "отщепенцем"? Да потому, что в таком случае снимается вопрос о трагедийности этого характера: по этой теории получается, что Григорий Мелехов (как и Харлампий Ермаков) сам виноват, что пошел против народа и получил заслуженное наказание. "Это чужой тезис!" — так реагировал Шолохов на попытку возложить ответственность и вину за народную трагедию, проявившуюся в судьбе Григория Мелехова, на самого Григория Мелехова. Такой подход снимал вопрос о трагизме времени, о трагедии эпохи, выразившейся в судьбе Григория Мелехова, то есть снимал главную проблему "Тихого Дона", ради которой роман и был написан.
Нет сомнения, Григория Мелехов для Шолохова — фигура подлинно народная и одновременно глубоко трагическая, выразившая суть трагедии времени, к которому он принадлежал.
Но зададимся вопросом: кто из большевиков в конце 20-х годов согласился бы с оценкой революции как эпохи трагической?
"Добрый ангел" Шолохова, помогавшая ему в Москве старая большевичка Е. Г. Левицкая?
В 30-е, когда арестовали как "врага народа" ее зятя, конструктора "Катюши" Клейманова, об освобождении которого безуспешно хлопотал Шолохов, — возможно, да.
В 20-е, конечно же, нет.
Левицкая, как и другие большевики 20-х годов, осознала трагизм эпохи, когда на их головы обрушился 1937 год.
Шолохов осознал трагедию времени значительно раньше. Для него началом трагедии стал уже 1919 год.
Причем — и это принципиально важно — Шолохов осознал трагедию революционной эпохи не извне, как ее враги и противники, а изнутри, принадлежа ей. И не после смерти Сталина, как большинство из нас, а задолго до того, в середине 20-х годов. В этом — отличительная особенность не только позиции Шолохова, но и романа "Тихий Дон".
"Антишолоховеды" пытаются доказать, будто роман "Тихий Дон" мог быть написан только "белым", а ни в коем случае не "красным", то есть человеком с другой стороны. Но в таком случае это был бы — по своему характеру — совершенно другой роман. Роман, обличающий революцию, пронизанный симпатией к одним и ненавистью к другим. И таких романов, обличавших революцию, появилось немало, начиная от "Ледового похода" Романа Гуля, кончая "Красным колесом" А. Солженицына.
Взгляд на революцию извне лишил бы роман нерва, той напряженной внутренней боли и борьбы, того качества трагедийности, без которого "Тихий Дон" не был бы "Тихим Доном".
Своеобразие романа "Тихий Дон" в том и состоит, что роман написан человеком, всей душой принимающим революцию, — в ее высших, идеальных, гуманистических принципах, — но не приемлющем тех конкретных форм ее осуществления, которые несут, вместо освобождения, боль и страдание народу. Главным своим притеснителем, главным виновником бед и страданий народа, геноцида по отношению к казачеству Шолохов считал не революцию как таковую, а ее конкретное воплощение на юге России, которое принес троцкизм.
Не революция как таковая, но ее антигуманная троцкистская практика — таков, по убеждению Шолохова, исток трагедии казачества в революции, личной трагической судьбы Григория Мелехова.
Так исторически сложилось, что роль Троцкого на юге России была огромна. Именно на юге России — в Царицыне — произошла главная ошибка Троцкого и Сталина в годы гражданской войны. Троцкий практически руководил подавлением Вешенского восстания, перед этим спровоцировав его.
31 декабря 1918 года Троцкий подписал "Воззвание Реввоенсовета Республики к офицерам и казакам белой армии", призвавшее казачество сбросить ярмо белогвардейщины и признать Советскую власть, за что всем казакам гарантировалось прощение всех преступлений, совершенных против трудового народа во время службы у белых, мирный труд и свобода. Поверив Троцкому, казаки Вешенской, Казанской, Мигулинской и других станиц Верхнего Дона открыли фронт красным и вернулись домой к мирному труду.
И тот же Троцкий, месяц спустя, в начале февраля 1919 года, направил в войска приказ о "расказачивании" Дона и начале массовых репрессий против казачества, что и вызвало в марте 1919 года Вешенское восстание, вооруженное сопротивление казачества своему уничтожению.
Роман "Тихий Дон" и был написан Шолоховым ради того, чтобы сказать правду об этом народном восстании, вскрыть его истоки и причины, показать истинную роль Троцкого и его прислужников типа "комиссара арестов и обысков" Малкина, объяснить людям, почему казачество Верхнего Дона поднялось против Советской власти.
"НЕРАЗГАДАННОСТЬ СОКРОВЕННОГО"
Что же стремился противопоставить Шолохов политике геноцида в отношении казачества, объявленной Троцким? В чем заключалась его собственная положительная программа?
Ответ на этот вопрос, как нам представляется, в романе есть. Ответ таится в одном из самых привлекательных и важных для Шолохова характеров, правда, в характере эпизодическом, характере, как нам представляется, зашифрованном Шолоховым и не прочитанном до конца критикой.
Речь идет о характере подъесаула Атарщикова. Вряд ли случайно, что именно с этим характером связана в романе тема "неразгаданности сокровенного" в человеке, перекликающаяся с приведенными в предыдущей нашей статье наблюдениями Левицкой о "неразгаданности" самого Шолохова:
"Атарщиков был замкнут, вынашивал невысказанные размышления, на повторные попытки Листницкого вызвать его на откровенность наглухо запахивал ту непроницаемую завесу, которую привычно носит большинство людей, отгораживая ею от чужих глаз подлинный свой облик". По мнению Шолохова, высказанному через Листницкого, "общаясь с другими людьми, человек хранит под внешним обликом еще какой-то иной, который порою так и остается неуясненным", но "если с любого человека соскоблить вот этот верхний покров, то из-под него вытянется подлинная, ничем не прикрытая никакой ложью сердцевина".
Какова же "подлинная сердцевина" у Атарщикова?
Какие "невысказанные размышления" вынашивал он, "наглухо запахивая непроницаемую завесу" на этот счет от всех любопытствующих?
Эпизодический образ подъесаула Атарщикова воссоздан в романе эскизно. Но каждая из его черт, обозначенных в романе, важна и многозначительна. В уста Атарщикова Шолохов вложил некоторые дорогие ему мысли.
Поначалу сторонник Корнилова, Атарщиков так, к примеру, характеризует генерала: "Это кристальной честности человек..."
Но вспомним ответ Шолохова Сталину на вопрос о генерале Корнилове: "Субъективно, как человек своей касты, он был честен... Ведь он бежал из плена, значит, любил Родину, руководствовался кодексом офицерской чести...".В портретной характеристике Атарщикова главное — "впечатление, будто глаза его тронуты постоянной снисходительно-выжидающей усмешкой".
Но вспомним характеристику самого Шолохова, которую дает ему Левицкая, "с его усмешкой (он усмехается часто, даже тогда, когда "на душе кошки скребут"), с глазами "молодого орелика", "немного холодными и определенно насмешливыми..." (Серафимович).
Главное в характеристике Атарщикова в романе — песня, "старинная казачья", которую на два голоса поет он в компании офицеров: "И горд наш Дон, тихий Дон, наш батюка", и — ночной разговор: "...Я до чертиков люблю Дон, весь этот старый, веками складывающийся уклад казачьей жизни. Люблю казаков своих, казачек — все люблю! От запаха степной полыни мне хочется плакать... И вот еще, когда цветет подсолнух и над Доном пахнет смоченными дождем виноградниками, — так глубоко и больно люблю... А вот теперь думаю: не околпачиваем ли мы вот этих самых казаков? На эту ли стежку хотим ли их завернуть?.."
Понимая, что казаки "стихийно отходят от нас", то есть — от белого движения, что "революция словно разделила нас на овец и козлиц, наши интересы как будто расходятся", — Атарщиков мучается этим расколом и думает, как его преодолеть. На каких путях? В романе Атарщиков "мучительно ищет выхода из создавшихся противоречий, увязывает казачье с большевистским".
В рукописи и журнальной публикации романа эта мысль была выражена с большой определенностью: Атарщиков "увязывает казачье-национальное с большевистским". За свой выбор Атарщиков поплатится жизнью, получив пулю от белого офицера у стен Зимнего...
За этой формулой о соединении большевистского с казачье-национальным стояла мысль о соединении идеи революции с национальными интересами России, — мысль абсолютно непопулярная и даже крамольная в ту пору, поскольку троцкизм, с его теорией перманентной революции, рассматривал революцию в России лишь как средство для разжигания мировой революции.
Максим Горький писал в "Несвоевременных мыслях", что революционные авантюристы относились к России, как к "материалу для опыта", им "нет дела до России, они хладнокровно обрекают ее в жертву своей грезе о всемирной или европейской революции", относясь к России, "как к хворосту": "Не загорится ли от русского костра общеевропейская революция?"
Отсюда — полное пренебрежение троцкизма к народу, его интересам, его судьбе, отношение к людям, как к "быдлу", в принципе ничем не отличавшееся от отношения к народу со стороны подполковника Георгидзе, белого офицера-монархиста из "Тихого Дона", который относится к рядовым казакам, как к "хамам".
В "Тихом Доне" народ, казачество — поставлены в центр мироздания, и революция благо только в том случае, если она служит интересам народа, если народ в революции не средство, а цель. Народ в лице казачества предстает в романе как самоцельный и самодостаточный феномен, не как объект, но как субъект исторической жизнедеятельности.
Шолохов выступает здесь не только против каннибализма троцкизма, рассматривавшего народ не более как "человеческий материал" для реализации его утопий, — он порывает и с народнической традицией, для которой народ также оставался всего лишь "объектом", объектом жалости. Для Шолохова народ — не объект жалости (мироощущение, которым, кстати сказать, пронизано все творчество Ф. Крюкова), но — объект любви и гордости. Главная его задача, по его собственной формуле, раскрыть "очарование человека" в простом казаке, каковыми и были Григорий Мелехов и Аксинья, показать, что казаки не какие-то звероподобные существа, но люди, исполненные духовного богатства и душевной щедрости, удивительной как внешней, так и внутренней красоты, живущие в полном согласии как с природой, так и с собой, умеющие любить и страдать, исполненные самых высоких человеческих страстей, а потому имеющих не меньшее право на жизнь и счастье, чем комиссар Малкин или подполковник Георгидзе.
ШОЛОХОВ И ГОРЬКИЙ
Свой ответ Троцкому Шолохов дал в третьей книге романа "Тихий Дон", где рассказал без какой бы то ни было утайки правду о Вешенском восстании. Эта правда была настолько беспощадна и взрывоопасна, что публикация третьей книги романа в журнале "Октябрь" была приостановлена почти на три года, едва успев начаться.
Как вспоминал впоследствии Шолохов, "рукопись третьей книги "Тихого Дона" была задержана в редакции "Октября" почти на три года руководителями РАППа и силами, которые стояли повыше. Меня о прекращении печатания романа уведомил М. Лузгин, зам. редактора "Октября", который предъявил мне обвинение в вымысле Вешенского восстания — мол, его и не было! — и даже в том, будто я оправдываю повстанцев... Все эти годы — 1929-1931 — я вел упорную борьбу за публикацию третьей книги "Тихого Дона"..."
Эти три года борьбы за третью книгу "Тихого Дона", написанную во славу и защиту казачества, в условиях, когда само слово "казак" в партийных кругах было словом бранным, были кошмарно тяжелыми для Шолохова. "Третью книгу моего романа не печатают, — писал Шолохов с болью Серафимовичу. — Это дает им (клеветникам) повод говорить: "Вот, мол, писал, пока кормился Голоушевым (один из очередных претендентов на авторство "Тихого Дона". — Ф. К.), а потом иссяк родник..." За какое лихо на меня в третий раз ополчились братья-писатели?"
На этот раз Шолохов вел свою борьбу в полном одиночестве. Даже Серафимович, благодаря поддержке которого были опубликованы первые две книги романа, не смог на этот раз поддержать Шолохова. Оценки Серафимовичем молодого "орелика", которого он продвигал в литературу, становятся куда более острожными. "Это огромный писатель, — пишет Серафимович. — Но вот есть у него большая беда... Это недостаточная общественно-политическая внутренняя структура у него... Писателя, да не только писателя, всякого гражданина революционного Советского Союза должна пронизывать определенная политическая структура, вот у него еще этого нет".
Однако "определенная политическая структура" у Шолохова как раз была. Шолохов был убежден в своей правоте. В борьбе за роман он решает обратиться за помощью к Горькому, только что вернувшемуся в Советский Союз.
В апреле 1931 года Шолохов встретился с Горьким и передал ему рукопись третьей книги "Тихого Дона" (без завершающих глав), отвергнутую журналом "Октябрь" по настоянию руководства РАППа.
Прочитав рукопись, Горький написал руководителю РАППа А. Фадееву письмо, которое свидетельствует, что Горький высоко ценил талант Шолохова, проявившийся уже в первой и второй книгах "Тихого Дона", однако в силу специфического отношения к крестьянству далеко не во всем и не полностью принял роман.
Статья М. Горького "О русском крестьянстве" (1922 г.), книга "Несвоевременные мысли" (1918 г.), другие выступления писателя говорят о том, что Горький не принимал "неодолимый консерватизм деревни". "Вокруг — бескрайняя равнина, а в центре ее — ничтожный, маленький человечек, брошенный на эту скучную землю для каторжного труда", — таким виделся ему крестьянин. Такова "среда, в которой разыгралась и разыгрывается трагедия русской революции, — писал Горький в 1922 году. — Это — среда полудиких людей". Горький призвал помнить, что "Парижскую коммуну зарезали крестьяне...".
И вот Горький получает на суд роман, посвященный тому, как "русская Вандея" — казачество — стремилась "зарезать" русскую революцию!
Надо отдать должное Горькому: он дал высокую художественную оценку роману, но ему трудно было поддержать его политически.
В письме А. Фадееву, очень сдержанно напоминающем официальный отзыв о романе, Горький писал:
"Дорогой т. Фаддеев! (именно так, через два "д". — Ф. К.)
Третья часть "Тихого Дона" произведение высокого достоинства, на мой взгляд, она значительнее второй и лучше сделана.
Но автор, как и герой его, Григорий Мелехов, "стоит на грани двух начал", не соглашается с тем, что одно(му) из этих начал, в сущности, — конец, неизбежный конец старого казацкого мира и сомнительной "поэзии" этого мира. Не соглашается он с этим потому, что сам весь еще — казак, существо, биологически связанное с определенной географической областью, определенным социальным укладом". Горький считал, что автор "Тихого Дона" нуждается в "бережном и тактичном... перевоспитании".
Как видите, оценка — полярная по отношению к позиции Шолохова и замыслу романа. Шолохов, конечно же, никак не мог согласиться с тем, что "казацкому миру", ради защиты которого и написан роман, пришел "конец", и что "поэзия" этого "мира" сомнительна.
По мнению Горького, не только герой, но и автор романа "Тихий Дон" "стоит на грани двух начал", не примыкая окончательно ни к одному из них. Слова эти взяты Горьким в кавычки; они — из главы ХХ шестой части романа, где Григорий Мелехов ведет тяжелый разговор с Иваном Алексеевичем Котляровым и Мишкой Кошевым, заявив им: "Что коммунисты, что генералы — одно ярмо". "Он, в сущности, только высказал вгорячах то, о чем думал эти дни, что копилось в нем и искало выхода, — заключает Шолохов. — И от того, что стал он на грани в борьбе двух начал, отрицая оба их, — родилось глухое неумолчное раздражение." (курсив наш. — Ф. К.).
Как видите, в контексте романа Григорий Мелехов стоит на грани в борьбе двух начал — "белых" и "красных". Горький переводит разговор в несколько иную плоскость, понимая под этими двумя "началами" "старый казацкий мир" и мир новый, советский. Он видит ограниченность Шолохова в его приверженности к "казацкому миру", в его "областничестве".
"Рукопись кончается 224 стр., это еще не конец, — писал Горький Фадееву. — Если исключить "областные" настроения автора, рукопись кажется мне достаточно "объективной" политически, и я, разумеется, за то, чтобы ее печатать, хотя она доставит эмигрантскому казачеству несколько приятных минут. За это наша критика обязана доставить автору несколько неприятных часов".
А заканчивалось письмо Горького Фадееву так:
"Шолохов — очень даровит, из него может выработаться отличный советский литератор, с этим надо считаться. Мне кажется, что практический гуманизм, проявленный у нас к явным вредителям и дающий хорошие результаты, должно проявлять и по отношению к литераторам, которые еще не нашли себя".
Столь своеобразная поддержка Горьким Шолохова, который, при очевидной талантливости, в третьей книге "Тихого Дона", по мнению Горького, "еще не нашел себя", естественно, не могла дать практического результата. Ведь Фадеев также не отвергал талантливости Шолохова и необходимость "воспитательной работы" с автором "Тихого Дона", он также был за публикацию третьей книги романа, при условии коренной ее переработки. Именно с этим-то Шолохов согласиться никак не мог.
Так и не дождавшись положительного решения вопроса о публикации третьей книги романа, Шолохов вновь обращается к Горькому. Он направляет Горькому окончание шестой части и письмо, в котором развернуто объясняет замысел третьей книги романа, поставив в центре внимания Горького ту политическую проблему — троцкизм, — которая привела в 1919 году казаков к восстанию против Советской власти.
Шолохов писал Горькому: "...Некоторые "ортодоксальные" "вожди" РАППа... обвинили меня в том, что я будто бы оправдываю восстание, приводя факты ущемления казаков Верхнего Дона. Так ли это? Не сгущая красок, я нарисовал суровую действительность, предшествовавшую восстанию, причем сознательно упустил такие факты, служившие непосредственной причиной восстания, как бессудный расстрел в Мигулинской ст(ани)це 62 казаков-стариков или расстрелы в ст(ани)цах Казанской и Шумилинской, где количество расстрелянных казаков... в течение 6 дней достигло солидной цифры — 400 с лишним человек.
И, естественно, что такая политика, проводимая некоторыми представителями сов(етской) власти, иногда даже завзятыми врагами, была истолкована как желание уничтожить не класс, а казачество.
Но я должен был... показать отрицательные стороны политики расказачивания и ущемления казаков-середняков, т(ак) к(ак), не давши этого, нельзя вскрыть причины восстания. (...)
Непременным условием печатания мне ставят изъятие ряда мест... И если всех слушать, то 3/4 нужно выбросить".
Чтобы до конца понять обстановку, которая сложилась вокруг романа "Тихий Дон" к лету 1931 года, когда Горький получил это письмо Шолохова, надо знать отношение к роману самой всесильной организации того времени — ОГПУ, где, естественно, также прочитали рукопись 6-й части "Тихого Дона" (помните: "Рукопись... была задержана... руководителями РАППа и силами, которые стояли повыше"). Один из этих высокопоставленных "читателей", как рассказывал Шолохов, прямо заявил писателю: "Ваш "Тихий Дон" белым ближе, чем нам!"
А Генрих Ягода, не вступая с Шолоховым в объяснения по поводу романа, при встрече, как рассказывал Шолохов, просто "дружески" говорил ему: "А все-таки вы — контрик!"
Такое отношение ОГПУ к роману "Тихий Дон" диктовалось тем, что своим романом, где рассказывалась правда о геноциде в отношении казачества, Шолохов бросил вызов не только троцкистам, но и всему репрессивному аппарату. Этот вызов был принят — и едва не закончился в конце 30-х годов арестом и гибелью Шолохова. Уже в 20-х годах Е. Г. Евдокимов, возглавлявший ОГПУ на Дону, а потом руководивший обкомом партии, просил у Сталина согласия на арест Шолохова.
"Евдокимов ко мне приходил два раза и требовал санкции на арест Шолохова за то, что он разговаривает с бывшими белогвардейцами, — говорил Сталин в 1938 году, во время встречи с выпущенными из тюрьмы вешенцами. — Я Евдокимову сказал, что он ничего не понимает ни в политике, ни в жизни. Как же писатель должен писать о белогвардейцах и не знать, чем они дышат?"
Вот по какому острию ножа или, скажем иначе, по какому тонкому льду шел Шолохов, создавая "Тихий Дон", а потом воюя за публикацию своего произведения.
По всей вероятности, А. И. Солженицын не знал всех этих фактов, когда в предисловии к "Стремени "Тихого Дона" писал, будто "Шолохов в течение лет давал согласие на многочисленные беспринципные правки "Тихого Дона" — политические, фактические, сюжетные, стилистические..." Только этим — незнанием реальных фактов истории публикации "Тихого Дона", можно объяснить несправедливость подобных утверждений.
В действительности Шолохову потребовалось огромное мужество и упорство не только для того, чтобы написать "Тихий Дон", но и опубликовать его в первозданном виде.
И он это мужество и упорство проявлял, как никто.
Впрочем, надо отдать должное мужеству и мудрости не только Шолохова, но и Горького, который, будучи далеко не во всем согласен с романом и понимая всю степень взрывной силы, которая таилась в романе, тем не менее, добился на своей даче встречи Сталина и Шолохова, предварительно передав Сталину рукопись третьей книги романа. И это был для Шолохова последний шанс. Но была ли надежда, что Сталин поддержит такой роман? Ведь отношение его к казачеству мало чем отличалось от отношения Горького, да, пожалуй, было и покруче.



1.0x