ЕГО ПОБЕДА

Author: Александр Проханов
ЕГО ПОБЕДА
5(374)
Date: 30-01-2001
Роман Михаила Алексеева "Мой Сталинград" не случайно назван — "мой". Алексеев присвоил себе Сталинград, отождествил с собой. Казалось бы, Сталинградская битва — эпоха в мировой истории, принадлежит всему человечеству, всему ХХ веку и, конечно же, Советскому Союзу, всей России, миллионам людей, сражавшихся в битве с фашистами, и, конечно же, тем сотням тысяч бойцов, которые пали на Волге. Но писатель Михаил Алексеев взял на себя смелость и написал роман "Мой Сталинград". Он поставил себя в центр мировой битвы, в центр истории, в центр мироздания. И это придает особое ощущение тексту, написанному и обычным солдатом, и Богом. Писатель является главным действующим лицом. Не Сталин, не Родимцев, не Лелюшенко, а он — Михаил Алексеев. Я не назову эту книгу романом, в ней нет жанра. Такие работы в прежнее время называли — "книга".
Самое главное в книге — ее язык. Удивительный русский, пластичный, емкий, народный язык, которым Михаил Алексеев, уже пожилой человек, владеет виртуозно и молодо. Состарившийся во плоти своей, он остался молодым и радостным в языке, который в состоянии передать бой, слезы, страдание, пейзаж, красоту, величие, трагичность. Это тот сладостный русский язык, который во многом уже утрачен сегодня, обеднен или модернизирован писателями следующих поколений. Именно через этот язык с нами в книге говорит вся Россия. Эта Россия всегда добра, всегда светла, всегда свята, какие бы страшные, чудовищные деяния в ней ни случались. Сделав язык главным героем своего произведения, Михаил Алексеев вместе с языком возвеличивает и доброту говорящего этим языком народа.
Он удержался от того, чтобы внести в книгу вымысел. Конечно же, он, маститый романист, мог бы все персонажи додумать, создать искусные сплетения судеб, закрутить интригу в придуманном сюжете. Но он каждый раз в самые выигрышные моменты обрывает себя и придерживается документального бытописания. У меня возникло ощущение, что эта книга является длинным, обстоятельным письмом фронтовика о том, что с ним происходило на фронте. Письмо это Михаил Алексеев писал 50 с лишним лет. Начинал писать еще тогда, в сталинградских степях, своим домашним, в саратовскую глубинку, но потом сам вернулся домой и сам прочитал свое давнишнее письмо. Он одновременно и отправитель военных треугольничков зимы 1942-43 годов, и их получатель спустя полвека.
Михаил Алексеев в этой книге является воином, солдатом, который стреляет из минометов, закрывает глаза погибшим друзьям, укрывается в окопе от шквального огня немцев. Но одновременно присутствует как художник, озирающий события взором творца. Он и солдат, и Верещагин одновременно. Воюя, он ко всему странно-пристально присматривается, словно старается запомнить, уже тогда прозревая, что ему будет дано написать эту книгу.
В книге есть и воин, стреляющий, страдающий и убивающий, и художник, наблюдающий за битвой, в результате — возникают удивительные сцены. На фронт, в страшную мясорубку войны, двигаются молодые, свежие, прекрасно экипированные части, в новых мундирах и сапогах, с блестящими автоматами, с молодыми командирами. Приближаясь к линии фронта, они встречают уцелевшие клочья, ошметки былых дивизий, пораненные, в бинтах, с пустыми глазницами у лежащих в телегах мертвецов. Эта встреча живой материи с мертвой, пропущенной через мясорубку войны, потрясает. Или рассказ о том, как он, Михаил Алексеев, присутствовал при расстреле дезертира. Видит, как этот стоящий русский мужик на глазах седеет. Кто-то из нас видел, как убивают кита в океане, кому-то удалось увидеть, как рожает африканская женщина в джунглях под звуки тамтамов. Или как горит Дом Советов в Москве. А ему довелось увидеть, как у него на глазах человек седеет, покрывается полярной предсмертной шапкой.
У Михаила Алексеева прирожденное, абсолютно русское чувство пантеизма. Единения с природой. Его пантеизм реализовался там, в Сталинграде, когда не спасет ни командир, ни броня танков, ни хорошо вырытый окоп, а спасает реликтовое русское ощущение яблоньки, которая росла у них над блиндажом и в которую он поместил свою жизнь. Яблонька уцелела под всеми артобстрелами — и его спасла своей жизнью. Высокая мистика обыденной жизни.
У меня возникло ощущение, что этой книгой Михаил Алексеев дописал книгу Шолохова "Они сражались за Родину". То, что Шолохову не удалось завершить по разным причинам, сделал каким-то загадочным образом Алексеев. Он довел книгу до конца.
Они близки по типу писательского дарования. Та же народность, та же война, те же герои, тот же язык, та же психология крестьянина и пехотинца. Это не некрасовские "В окопах Сталинграда" и не Гроссмана "Жизнь и судьба"... Недаром Михаил Шолохов так любил Алексеева. Помню, когда Шолохов нас с Михаилом Алексеевым и Егором Исаевым пригласил к себе в Вешенскую, я видел, как дорог Алексеев Шолохову, как по-отечески он заботится об Алексееве. Михаил Алексеев тоже поклонялся и поклоняется Шолохову, как верный и преданный сын. Может быть, это подспудно и двигало им, он как бы завершил работу своего духовного отца.
При чтении романа "Мой Сталинград" меня не покидало ощущение, что этой книгой Михаил Алексеев вольно или невольно ведет полемику с романом Виктора Астафьева "Прокляты и убиты". Астафьев на закате своей жизни вдруг решил кинуть ком грязи в русскую Советскую Армию, в ее солдат, в ее Победу. Страшный и болезненный, чудовищный акт. Астафьев решил завершить свою жизнь отвратительной кляксой. Михаил Алексеев, который в своей саратовской глубинке хлебнул и раскулачивания, и комиссаров, и продразверстку, и голод, мог бы держать этот камень за пазухой, донести до сегодняшних дней. А он пишет эту войну как войну Великой России за Великую Победу. Нет и намека на реванш за личные обиды. Я уверен, что эту полемику с Астафьевым он выиграл в самом честном поединке, с помощью того же замечательного русского языка, того же боевого и этического опыта русского солдата.
Когда я читал эту книгу, понимая, что это не роман, не беллетристика, а почти документальный текст, я все время думал: а может быть, Михаил Алексеев среди тысяч увиденных им в Сталинграде людей встретил и моего отца? Может, где-нибудь на полустанке, на перекрестке фронтовых дорог вдруг они на секунду встретились глазами? Может быть, события, описанные Алексеевым, теми же глазами видел и мой отец? Я читал "Мой Сталинград" глазами сына, потерявшего в Сталинграде отца, с надеждой, что на страницах книги я с ним хоть на миг, но столкнусь. Я не ведаю, где его могила. И поэтому, читая книгу, я загадочным образом отождествлял Михаила Алексеева со своим отцом. Отношусь к нему самому и к его книге по-сыновьи. Как к "литературному отцу", хотя мы и пишем по-разному.