Author: Татьяна Горичева
НА КРИК ИОВА (Из статьи "Безначалье в русском сознании")
43(360)
Date: 25-10-2000
Как известно, мы живем в век всяких "пост": постиндустриализма, постмодернизма, постнигилизма. "Пост" появляется оттого, что есть затруднение в определении, что не найдено еще слово для нового эона. До сих пор просвещенное философское сознание развивалось путем отрицания, скепсиса, разрушения традиции. Но нынче кажется, что уже все разрушено (и мне представляется, что потерял всякий смысл и лозунг "свобода, равенство и братство", который был выдвинут совсем недавно как анархический, ибо хорошо известно, чем на практике обернулись все эти понятия), нынче надо разрушать Разрушение и просвещать Просвещение. Ибо Просвещение само оказалось в тупике, отсюда и туманная приставка "пост". От Просвещения осталось, однако, нечто очень важное: его апофатика. Самое эту апофатику Просвещение получило от Христианства, которое, будучи "не от мира сего", разрушало идолы, демифологизировало космос. "Другое" сегодняшней религиозной и нерелигиозной мысли — от апофатического импульса христианства, от учения о невидимом Боге, которого надо искать по ту сторону оппозиций (добра и зла, левого и правого, света и тьмы).
Надо сказать, что апофатика была основой богословия именно в Православии. Ее развивали св. Дионисий Ареопагит, св. Григорий Палама. В западном богословии тоже были апофатические тенденции, но не столь ярко выраженные. Кроме того, есть еще один существенный нюанс. Апофатика христианского Востока была несколько иной, чем апофатика христианского и нигилистического Запада. Нигилизм на Западе был связан прежде всего с проблемой бытия и небытия. От Гегеля, у которого "ничто — это бытие”, до Хайддеггера, у которого западный апофатический нигилизм был безличностным, слишком спокойным, академизированным и холодным. Чаще всего в западной философии всплывали и обсуждались дохристианские, античные сюжеты. Это и Эдип, и Сизиф, и Прометей, и досократики, и Аристотель. Как будто бы Христос не приходил и не освободил нас от рока, скуки вечных возвращений и круговоротов, от анонимной мертвенности бытия. (Христианский Бог выше бытия и небытия.
В русской культуре нигилизм был почти всегда персонифицирован. Крик Иова — вот центр русской литературы. И русские писатели, и русские философы пытались ответить Иову, вопрошающему о смысле и бессмысленности, о таинственном Боге, о страдании, об одиночестве и богооставленности. "Ничто" Достоевского и Шестова радикально отличается от рационализированного "ничто" Гегеля. Русский нигилизм остается личностным, поэтому более взрывчатым, более анархическим.
И менее скучным. Скука — вот что невыносимо для русского. В аду должно быть ужасно скучно. И адскими становятся скучные службы, учреждения, конторы, декларации, конституции, манифесты, здравый смысл. Самый страшный грех — грех уныния. И русская литература, как и русская песнь, наполняется разбойничьим посвистом. Процитируем Розанова, пишущего о "брате-разбойнике" Леонтьеве: "Но главное — нас соединяла одинаковость темперамента. Не могу ее лучше очертить, как оттенив отношением к Рачинскому. Рачинский всегда был рассудителен, до конца слов не договаривал… у него были середочки (?!) суждений, благоразумные общие места, с которыми легко прожить; и сам он был предан такому благоразумному и добродетельному делу, около которого, походив, надо было снять шапку и сказать: "благодарю Вас, Сергей Александрович, за то, что вы существуете". Безрассудного-то и не было ничего у Рачинского — безрассудного и страстного. А мы роднимся только на страстях… С Леонтьевым чувствовалось, что вступаешь в "мать-кормилицу, широкую степь", во что-то дикое и царственное (все пишу в идейном смысле), где или голову положить, или царский венец взять. Еще не разобрать, что и кто он, да и не интересуясь особенно этим, а по всему циклу его идей, да и по темпераменту, по границам безбрежного отрицания и безгранично далеких утверждений (чаяний) увидел, что это человек пустыни, конь без узды, — и невольно потянулись с ним речи, как у "братьев разбойников" за костром".
Уныние серьезности, рассуждающее и рассудочное, взрывается победительным смехом, который сродни святости, потому что подобно ей освобождает мир от тяжести. "Смех — игра сердца”. "Взыграется сердце" — вот человек и смеется. Богатое, переполненное весельем сердце — дар. Смех разлит по вселенной. И "добро зело" творения сопровождалось им — вы слышите тихий смех. Смеются звезды, смеются деревья и камни, хрястая зевом. Не смеется одна только тень". (Ремизов "Иверень")
1.0x
