Авторский блог Василий Шахов 09:23 29 сентября 2019

1. Космизм Есенина как лекарство от "одичания" человейника

Есенинские Дни России. Из монографии "Неожиданный Есенин".
1. КОСМИЗМ ЕСЕНИНА КАК ЛЕКАРСТВО ОТ "ОДИЧАНИЯ" ЧЕЛОВЕЙНИКА "Бог,Человек и Дьявол" (Л.Андреев и С.Есенин)
"Бог, Человек и Дьявол" (Леонид Андреев и Сергей Есенин)

ВАСИЛИЙ Ш А Х О В

100: «БОГ, ЧЕЛОВЕК И ДЬЯВОЛ» (Л. Андреев и Есенин)

«Не голод, не любовь, не честолюбие: мысль, - человеческая мысль, в её страданиях, радостях и борьбе, - вот где истинный герой современной жизни, а стало быть, вот кому и первенство в драме…» Леонид А н д р е е в.

«Слово, прорывающее подпокрышку нашего разума, беззначно. Оно не вписывается в строку, не опускается под тире, оно невидимо присутствует. Уму, не сгибающему себя в дугу, надо учиться понимать это присутствие, ибо ворота в его рай узки, как игольное ухо, только совершенные могут легко пройти в них…» Сергей Е с е н и н.

На книге «Радуница» - дарственная надпись: «Великому писателю Земли Русской Леониду Николаевичу Андрееву от полей Рязанских, от хлебных упевов старух и молодых на память сердечную о сохе и поневе. С е р г е й

Е с е н и н. 14 окт.,Пт.».

Письмо от 20 октября 1916 года из Царского Села: «Дорогой Леонид Николаевич, навещая А.М. Ремизова, мы с Клюевым хотели очень повидать Вас, но не пришлось, о чем глубоко жалеем. В квартире Вашей я оставил Вам несколько стихотворений и книгу. Будьте добродетельны, сообщите мне, подошло ли что из них, так как я нахожусь на военной службе и справиться лично не имею возможности. Уважающий и почитающий Вас С е р г е й Е с е н и н. Царское Село. Канцелярия по постройке Феодоровского собора».

Творческая индивидуальность Л.Н. Андреева (1871-1919) поражает своей самобытностью: оригинальные жанровые поиски, широкий тематический диапазон, мятущаяся мысль, доведённая до иллюзии «живой жизни» пластика образов, глубина проникновения в психологию личности, воинственная гуманистичность этического и эстетического идеала. Новаторство Л. Андреева несомненно, его вклад в художественную сокровищницу человечества весом и значителен; и поэтому отнюдь не случаен всё возрастающий интерес критиков и историков литературы к личности и поэтическому наследию талантливого русского прозаика и драматурга. Андрееву посвящены значительные научные исследования (работы К. Муратовой, Л. Афонина, В. Чувакова, А. Наумовой, Ю.Бабичевой, Л. Иезуитовой и др.).

В конце Х1Х века, сплачивая демократические силы отечественной литературы, М. Горький обратил внимание на незаурядное дарование начинающего литератора, в первых рассказах которого были даны правдивые, реалистические картины народной жизни. В «Созвездии Большого Максима» Андреев был звездой первой величины. Сотрудничество в органах, известных своим демократическим направлением («Журнал для всех», «Жизнь»), участие в популярнейшем горьковском «Знании» снискали Андрееву авторитет демократического литератора. «…в восприятии радикальной интеллигенции Л.Андреев был одним из самых ярких светил в плеяде «Знания», его имя ставили рядом с именем М.Горького, горячо спорили, кто из них талантливее, кто больше даёт литературе нового», - вспоминал В.Десницкий. «Молодые реалисты, объединившиеся вокруг этого издательства, представляли передовой отряд демократической литературы», - констатирует К. Муратова.

«…Нарождается талант…» - сказал М.Горький по прочтении андреевского «Большого шлема» (1901). Алексея Максимовича привлекало в андреевских персонажах осознание «своего права творить жизнь новую, жизнь яркую, жизнь свободную». «Ясных грёз краса» теплится в душе есенинского героя. …«раздерганный ум» - но и «подъём духа» пробуждение струн, «задавленных в душе пошлостью». Андреевские «лесные братья» и «удалец» Есенина

«увертюра к великим годам» России – «Марсельеза» (1903)

«Молчание», «В темную даль» (1900), «Мысль», «Бездна» (1902)

Анализ есенинской эпистолярии убеждает, что в круге чтения Есенина были такие андреевские произведения, как «Жизнь Василия Фивейского» (1903), всколыхнувшего «вечные», «проклятые» вопросы человеческого бытия («Так зачем же я верил?.. Так зачем же всю жизнь мою ты (всевышний – В.Ш.) держал меня в плену, в рабстве, в оковах?». Владимир Короленко напоминал, что в рассказе этом – «вечный вопрос человеческого духа в его исканиях своей связи с бесконечностью вообще и с бесконечной справедливостью в частности»

Леонид Андреев и входил-то в литературу, в сущности, как типичный разночинец. Его жизнь в ранний период творчества во многом напоминает горемычное житьё разночинцев-демократов минувших десятилетий. Сошлёмся хотя бы на «Воспоминания» А.П. Алексеевского о «подавляющей, близкой к нищете» материальной нужде начинающего автора («Вечный холод, вечная сырость, вечный голод, постоянная забота о куске хлеба для семи человек- безнадёжная борьба за минимум жизни – вот те прозаические хариты, которые баюкали и ласкали вырастающий талант в жестокой, далеко не романтической колыбели нищеты и страха за каждый новый день»). И впоследствии Андреев оказывался в положении, напоминающем жизнь «литературного пролетариев» - разночинцев-предшественников. Укажем на строки его письма-исповеди М.Горькому от 24/25 сентября 1903 г.: «Когда я подумаю о своих предшественниках и одноучастных, обо всех этих Н.Успенских, Решетниковых, Эдгарах, Фофановых, Помяловских, мне становится и легче и страшнее – ты понимаешь»

«О д н о у ч а с т н ы е»… О д н о й у ч а с т и… Родственной судьбы…

«…живой огонь его писаний…»

Жизнь «литературного поденщика», освоение профессии «газетчика», исповедование «народного заступничества» - всё это сближает его с предшественниками-разночинцами. Знаменателен глубокий интерес юного Андреева к нравственно-духовным исканиям «литературных народников». В «Автобиографии» он признаётся, что «первым моментом» его сознательного отношения к книге от считает «чтение Писарева». Не менее знаменательно то обстоятельство, что свой первый фельетон «Впечатления» («Курьер», № 27, 27 января 1900 г.) Андреев посвятил светлой личности Глеба Успенского. Цензура, однако, основательно приглушила многие радикальные ноты этого выступления. «Я видел великого художника, подавленного злом и неправдою жизни; я переживал вместе с ним ту великую и страшную трагедию раздвоенной души, когда художник борется с человеком и когда оба побежденные, оба измученные, они сливают свои голоса в дисгармонично, но трогательнои мучительном вопле…». Через полтора десятилетия Сергей Есенин выскажет нечто родственное, концептуально близкое к суждениям Леонида Андреева: «…Когда я читаю Успенского, то вижу перед собой всю горькую правду жизни…».

Леонид Андреев, используя жанрово-стилевые возможности «лирической прозы», создаёт психологический портрет одного из самых самоотверженных человеколюбцев минувшего: «И нежность и любовь чувствовал я к этому родному русскому страдальцу, жившему одной жизнью с его бедной родиной, впитавшему в себя безмолвную боль и страдания и за право говорить о них заплатившему безумно дорогой ценой – своим разумом». (Эти строки, вдохновенно характеризующие жизненный и творческий путь Гл., были тогда запрещены цензурой).В 1915 году юный человеколюбец из рязанско-приокского села Константиново тоже скажет своё заветно-задушевное слово об авторе «Власти земли»: «Мне кажется, что никто ещё так не понял своего народа, как Успенский…».

К личности и творческой индивидуальности Гл. Успенского, к «живому огню его писаний», Леонид Андреев возвращался неоднократно. В частности, в одном из интервью он свидетельствовал: «Бестемье», разумеется, есть. Объясняется это тем, что беллетристы отошли от основной темы русских писателей: «совесть». «Совесть» - вот тема всех произведений Глеба Успенского и других. Это коренная тема всей русской литературы…» (подч. нами – В.Ш.).

В 1909 году Леонид Андреев в письме в Общество любителей российской словесности объяснял свою позицию по отношения к лицемерно-официозным акциям в связи с открытием памятника Н.В. Гоголю: «Веря крепко в силу русского народа, я буду терпеливо ждать того светлого дня, когда сам народ, освободившись от виселиц и тюрем, вне рамок гнусной цензуры, провозгласит вечную славу своему бессмертному сыну».

Предтечи Леонида Андреева… Предтечи Ивана Бунина… Предтечи Максима Горького… Предтечи Сергея Есенина… В предшествующих главах, эссе мы уже прослеживали традиции «совершенно особой, своеобразной школы, зародившейся в шестидесятых годах» (слова Ивана Алексеевича Бунина). Отошлю читателя к своим работам, опубликованным в 1970-2000-е годы в Орле, Москве, Рязани, Пензе, Ленинграде-Петербурге, Киеве, Нежине, Симферополе, Саратове, Горьком, Липецке ( «Жизнь человека: бездна и звёзды (ранний Л. Андреев и традиции демократической литературы Х1Х века)», «Кто были ваши учителя?», «Соединить наши дни с давно прошедшими», «Могучим молотом стучат и бьют в затвор веков», «Неимоверные глубины России», «Предтечи Сергея Есенина», «Младшие богатыри русской литературы»).

Характерно, что в прочитанном весной 1898 г. в «Курьере» «пасхальном рассказе» «Баргамот и Гараська» М.Горький обнаружил родство с произведениями разночинцев-демократов: « …от этого рассказа на меня повеяло крепким дуновением таланта, который чем-то напоминает мне Помяловского…», - писал М.Горький в мемуарах «Леонид Андреев». В самом деле, это андреевское произведение несёт в себе много родственного с произведениями предшественников-демократов, в частности, уже в самом жанре, где прослеживаются элементы очерковости, художественной документальности. Автор точно называет место действия – одну из окраин губернского Орла, Пушкарскую улицу. По ходу повествования автор делает уточнения о месте действия: «городовой бляха № 20» Иван Акиндиныч Бергамотов стоит на своем обычном посту – на углу Пушкарской и 3-й Посадской улиц. (Заметим, кстати, что в этих местах не раз побывает Сергей Есенин, связавший свою судьбу с «орловчанкой» Зинаидой Райх). В манере портретных характеристик, в обрисовке «физиологий» городового Баргамота и бродяги Гараськи, в деталях раскрытия быта и нравов «пушкарей», несомненно, использован опыт очеркистов-предшественников.

Чаще правомернее, однако, говорить не столько о сходстве, сколько о различии подхода к изображению аналогичного жизненного материала у Андреева и разночинцев-предшественников. Таковы, например, широко вскрытые разночинцами пласты жизни «отверженных», которых, по мнению Левитова, «неумолимо пожирает… гибельный порядок вещей» («Московские норы и трущобы»). Тот же Левитов художественно зафиксировал многочисленные типы воров, жуликов, карманников, жалких «мазуриков» (обитатели у Чёрной Женщины из очерковой новеллы «Ни сеют, ни жнут»). Изображая «битву безоружных бедняков с суровою жизнью», автор «Арбузовской крепости» Михаил Воронов, продолжая традиции физиологического очерка, дал условно-образную классификацию представителей воровского мира: забирох, аферистов, поездкушников, городушников, кушачечников, форточников, липачей и т.д.

Леонид Андреев не прошёл мимо этой темы; тем более что условия России на рубеже Х1Х-ХХ вв. бросали на «д н о» всё новые и новые жертвы. Но Андреев по-своему художественно отражает увиденное. Обратимся к рассказу «Предстоящая кража» (1902). Писателя интересует прежде всего не быт, а психологическое состояние вора, которому «предстояла крупная кража, а быть может убийство». Детали воровского быта фиксируются лишь в том случае, когда они вовлечены в процесс переживаний героя, готовящегося к преступлению (и здесь многое идёт от Достоевского).

Психологическое состояние персонажа перед готовящимся преступлением – в сюжетно-композиционной основе, мотивационной сфере есенинского «Р а з б о й н и к а» (1915): «Стухнут звезды, стухнет месяц, Стихнет песня соловья, В чернобылье перелесиц С кистенем засяду я. У реки под косогором Не бросай, рыбак, блесну, По дороге тёмным бором Не считай, купец, казну!». Жанрово-психологические ориентиры лирического эпоса определяют откровенную исповедальность решившегося на преступление молодца («Руки цепки, руки хватки, Не зазря зовут ухват: Загребу парчу и кадки, Дорогой сниму халат»). К ожидаемому злодейству небезразлична сама природа («В темной роще заряница Чешет елью прядь волос; Выручай меня, ножница: Раздается стук колёс»). Для есенинского текста характерна определённая (в духе фольклорной традиции) романтизация главного персонажа «Разбойника» («Не дознаться глупым людям, Где копил – хранил деньгу; Захотеть – так все добудем Темной ночью на лугу!»).

Человеческое в человеке, на какой бы ступени социальной лестницы он ни находился, - вот что предельно волнует Л.Андреева. Трудно, трагически быть человеком в этом мире. Шёл человек на преступление – всё молчало, видимо, привыкнув к сему. Но вот совершил он, в сущности, обычный поступок, сжалившись над погибающим животным – и «диким хохотом» встречено его поведение. Безмолвный хохот всё рос и сонмом озлобленных лиц окружал человека, которому нынче предстояло убийство и который нёс паршивого чёрненького щенка. Теперь не одни дома и сады смеялись над ним; смеялись и все люди, каких он знал в жизни, смеялись все кражи и насилия, какие он совершал, все тюрьмы, побои и издевательства, какие претерпело его старое, жилистое тело: «Смотрите! Смотрите! Ему красть, а он несёт щенка!..». Но «потаенный смех невидимых врагов» посрамлен: человек (он теперь вправе называться человеком) сохранил «нежную красоту жизни», такую же «прекрасную, как зарождение света и огня среди глубокой тьмы и ненастья». За сохранение столь легко ранимой «нежной красоты жизни», за сопереживание боли всего сущего, за недопущение позорящего человеческое достоинство насилия («братьев наших меньших никогда не бил пол голове») ратует и лирический (автобиографический) герой Сергея Есенина.

Повествователю-человеколюбцу Л.Андреева присуще острое чувство сопричастности всему происходящему, которое усиливается от сознания мимолётности текущего момента, да и всей человеческой жизни. Вот сейчас унесёт поезд, и исчезнет навсегда увиденное на станционной платформе («…навеки исчезнет для меня эта низенькая и тёмная платформочка, и только в воспоминании увижу я милую девушку. Как песчинка, скроется она от меня в море человеческих жизней и пойдёт своею далёкой дорогой к жизни и счастью» («Мельком» - 1899). Миропонимание повествователя раскрывается с большой определённостью в лирической философской зарисовке «Прекрасна жизнь для воскресших»(1900). «Субординация» могил на кладбище отражает социальное расслоение общества: «глаза останавливаются на богатых памятниках, скромных деревянных крестах и немых безвестных могилах, укрывших собой людей, которые немы были всю жизнь, безвестны и незаметны». Многие люди «не выдержали леденящего ветра, которым охватила их жизнь». Повествователь проявляет себя гуманистом, стремящимся найти радость и счастье для человека в жизни, в которой так мало радости, так много горя. И здесь вполне уместны определённые «сближения» с такими тексами Сергея Есенина, как «К покойнику»(1911-1912), «Брату человеку»(1912), «У могилы» (1913); вечный сон усопшего прервал его земные упования и надежды («Спит он, зарытый землей, с чистой душой, со святыми порывами, с верой зари огневой»).

Угроза «нежной красоте жизни»; «рыдающее

отчаяние» («Горе!.. Горе!.. Горе!..»)

Тема «г о р я» человеческого и социального – одна из доминирующих у Л.Андреева. Потрясающий по художественно-психологической убедительности и публицистико-философской заострённости рассказ «С т е н а» (1901) заканчивается трагическими словами: «Горе!.. Горе!.. Горе!..».

Александр Блок солидаризировался с мнением Андрея Белого, почувствовавшего в андреевской «Жизни Человека» неизъяснимое «рыдающее отчаяние» «Это правда, - поясняет А.Блок, - рыдающее отчаяние вырывалось из груди Леонида Андреева не раз, и некоторые из нас были ему за это бесконечно благодарны».

«Горе сёл, дорог и городов», «Власть земли» видели и изображали прежде всего писатели-разночинцы. Л. Андреев наблюдает и поэтически фиксирует другое горе – горе человека как такового перед лицом гневного и неумолимого мироздания. Зарисовки, которые составляли основу художественно-документальных повествований разночинцев, связанные с социальным неравенством и обусловленным им «горем» людей, - такие зарисовки служат у Андреева лишь фоном для о с н о в н о г о действия, а сюжетные линии такого характера являются как бы побочными, второ- и третьестепенными. Таково «горе» Семёна Мосягина («был он постоянно голоден, голодала его жена, и дети, и скотина»); таково «горе» нищего калеки, его сожительниц, «также мало похожих на человека, как и он».

Идейно-тематическая перекличка, жанровое родство, пафос отстаивания нравственного идеала в малых эпических формах Л.Андреева наблюдаются в «детской» тематике. В этой связи обратимся к письму М.Горького Е.С. Добину (март, 1933) по поводу планов «Литературной учёбы». Говоря о возможном варианте исследования по теме о детях в литературе, М.Горький считал, что тема сама собой распадается на четыре: дети дворян (Аксаков, Л. Толстой, Е. Марков – «Барчуки», Гарин – «Детство Темы»); дети интеллигенции или города (Г. Успенский, Воронов, Тимковский – «Сергей Шумов», Л. Андреев – «Туман», Огнев); дети крестьян (И.Вольнов – «Повесть о днях моей жизни», Демидов – «Жизнь Ивана», Семёнова-Тяншанская – «Иван»); дети рабочих (А.Толстой – «Приключения Козьмы Рощина», С. Григорьев – «С мешком за хлебом»); участие ребят в гражданской войне, по различным воспоминаниям). «Сопоставляя ряды изображения детей, - полагал М. Горький, - мы получим не только представление о различии условий воспитания, но получим и возможность показать, кто как изображал ребят, представление о различии литературных приёмов. Материал сам покажет, что и как из него надобно делать…». Мысли М. Горького очень плодотворны. В самом деле, сопоставление произведений разных авторов (в том числе таких, как Гл. и Н. Успенские, Помяловский, Слепцов, Левитов, Суриков, а также – Леонид Андреев, Алексей Толстой, да и Сергей Есенин) может иметь большое познавательное, воспитательное, а также историко-культурологическое значение.

М. Горький как на объект исследования указывал на андреевский рассказ «В тумане». В литературном наследии Л. Андреева имеется ряд произведений «детской» тематики («Петька на даче», «Молодёжь», «Валя», «Ангелочек», «Праздник» и др.). Страдает в смертоносном тумане жизни «мятежная, взволнованная душа» юного героя, «истощенная попытками выбиться из железного круга противоречий» («В тумане», 1902). В рассказе «Гостинец» (1901) – колоритный образ «жертвы одиночества, болезней и страха», мальчонки-подмастерья Сенисты

( умер он – «одинокий, забытый – как щенок, выброшенный в помойку»). Слияние «детской» и «взрослой» тем («В защиту обездоленных») своеобразно происходит в андреевской новелле «Книга» (1901).

Есенинская «Побирушка»(1915): «Плачет девочка-малютка у окна больших хором, А в хоромах смех весёлый так и льется серебром. Плачет девочка и стынет на ветру осенних гроз, И ручонкою иззябшей вытирает капли слёз»).

«Со слезами она просит хлеба черствого кусок, От обиды и волненья замирает голосок. Но в хоромах этот голос заглушает шум утех, И стоит малютка, плачет под весёлый, резвый смех». «Весёлый, резвый смех» сытых-пресытых обитателей «больших хором», с одной стороны, с другой же - неутешные слёзы, «от обиды и волненья», голодающей малютки.

Смертельную угрозу «нежной красоте жизни» с уязвленной чуткостью, предельной остротой «осердеченности»

психологически отражает и автобиографический герой Сергея Есенина. «Сын деревни» с тревогой видит, как, накликивая голодомор, «заглушила засуха засевки, сохнет рожь и не всходят овсы». «Брату человеку» (1912)

«тяжело и прискорбно… видеть, как брат погибает родной» (« Посмотри, как он трудится в поле, пашет твердую землю сохой, и послушай ты песни про горе, что поет он, идя бороздой»). О горемычном житье-бытье - «Пребывание в школе» («душно в холодных стенах», «сырость и мрак без просвета»: «Видно, навек осужден я влачить эти судьбы приговоры… Нет сил ни петь и ни рыдать, минуты горькие бывают»). Те же «Звуки печали» (1912): «звуки – вестники горя», «звуки печали, скорбные звуки» ( «Пусть успокоится горькая доля…»). Те же - «Слезы»(1912).

Воистину прекрасное, самое совершенное и гармоничное в человеке восходит к высшей целесообразности природы, всеохватывающей мудрости родной земли. Человек и природа. Человек и Мироздание (напомним о есенинской трактовке: «человек есть чаша космических обособленностей»). Движение времени… Вулканически-могучее «клубление» бытийного и социального, личностного и социального… «И когда тоскует и мятется душа великого народа, - мятется тогда вся жизнь, трепещет всякий дух живой», - наблюдение повествователя романа «Сашка Жегулев» (1911). Лес («вочеловеченный», одухотворенный, олицетворенный) прощается с правдолюбцем, природолюбцем, человеколюбцем («благородным анархистом») Сашей Погодиным: «А лес бестрепетен и величав, а вся в бесчисленных огоньках стоит берёза, материнско-темная внизу, свечисто-белая к верхам своим, в сплетенье кружевных ветвей и веточек. Не поскупилась смерть на убранство для Сашки Жигулева».

Корней Чуковский ещё в 1911 году обратил внимание на предельно-резкую контрастность произведений Л.Андреева: «Вот Иуда, - а рядом Христос: самое черное и самое белое! Елеазар и – божественный Август: величайшее выражение смерти и величайшее выражение жизни. «Царь Голод» весь на контрастах: сверхъестественно-богатые и сверхъестественно-нищие, детские уста – и жерла пушек. Горделивая королева – в объятьях у полупьяного конюха («Черные маски»). Мученик идеи и – проститутка («Тьма»). Своеобразное развитие этого художественного приёма – у Сергея Есенина с «кричащими» контрастами его «Черного человека», «Страны негодяев», «Пугачёва», «Москвы кабацкой», «Исповеди хулигана».

Пора уже отойти от «краткого курса» истории русской литературы, где (если и упоминается позиция Л.Андреева по отношению к грянувшей войне) художественно-публицистическая андреевская реакция на происходящие события истолковывается то как «заблуждение», а то и просто откровенное проявление «шовинизма».

Военная тема мощно прозвучала ещё в «Красном смехе»(1904), основанном на коллизиях русско-японской войны. Красный смех – метафорический символ ужасов, страданий, невосполнимых жертв вооружено-оголтелого противостояния людей. Зловещая картина человеческих страданий; шедшие в атаку солдаты наткнулись на проволочные заграждения, волчьи ямы: «Одни, точно сослепу, обрывались в глубокие воронкообразные ямы и повисали животами на острых кольях, дергаясь и танцуя, как игрушечные паяцы; их придавливали новые тела, и скоро вся яма до краев превращалась в копошащуюся груду окровавленных живых и мертвых тел…». Автобиографический повествователь Сергея Есенина содрогнётся через какое-то десятилетие: «И сколько зарыто в ямах, и сколько зароют ещё…».

Под впечатлением «Красного смеха» И.Е. Репин задумал создать картину-аллегорию.

Между тем, в той же повести «И г о в о й н ы» (1916) есть немало искренних, задушевно-почтительных «дум» о России, её трудной, но благородной судьбе («Как хорошо, что поют солдаты… так и узнаешь в этих голосах и их молодость, и Россию, и деревню, и весь народ… Россия. Словно во сне увидел лес осенний и осеннюю дорогу, ночные огоньки в избах, мужики в телеге…». Конечно, социально-политические мечтания героя «Ига войны» утопичны («…вижу руки протянутые и знаю: когда прикоснутся они друг к другу, мать Земля к Сыну своему, то наступит великое разрешение»).

«Дневник Сатаны» с резко-уничижительной оценкой империалистической Европы накануне первой мировой войны. Дьявол, вселившийся в тело Генри Вандервуда, как бы олицетворяет, фокусирует, обобщает в себе все силы социальных пороков.

«…рубцевать себя по нежной коже, кровью чувств

ласкать чужие души…»

Трактовка роли, предназначения, судьбы Поэта у Сергея Есенина («Быть поэтом это значит тоже, если правды жизни не нарушить, рубцевать себя по нежной коже, кровью чувств ласкать чужие души») духовно-родственна позиции Леонида Андреева: «Каждое слово должно быть, как жернов, и между ними в порошок должна стираться душа читающего – вот как нужно писать».

Литературовед Л.Н. Кен в глубоком исследовании «Леонид Андреев и немецкий экспрессионизм» обратил внимание на любопытное обстоятельство: в конце Х1Х века в Германии и России появилось два произведения искусства, удивительно созвучных друг другу. Одно из них – картина художника Эдварда Мунка «Крик» (1893), второе – новелла Леонида Андреева «Защита» (1898). На полотне Мунка – желто-зелёный человеческий лик с выражением чудовищного отчаяния и безнадежности. Руками бедняга пытается зажать себе уши, чтобы не слышать своего же вопля, рвущегося из раскрытого рта. На втором плане – спокойные горы, спокойная морская гладь, спокойно-равнодушные люди – никто и ничто не слышит крика ужаса и боли. Эдвард Мунк своим философско-пластическим, духовно-художественным повествованием тоже «кричит» о том, как страшен мир с его болью, страданием и безразличием благополучных людей к чужим мукам.

В андреевской «Защите» - та же тема, что и у Мунка. Помощнику присяжного поверенного Андрею Павловичу Колосову предстоит выступить на суде защитником проститутки Таньки-Белоручки, обвиняемой в убийстве. Андрею Павловичу достоверно известно, что Татьяна невиновна, но Колосов не видит возможности убедить в этом суд, этих «расфранченных чистых женщин, сытых и довольных мужчин»: «Ну, что он скажет на суде? Ведь надо рассказать все, что есть горького и несправедливого на свете, рассказать о вечной, неумолкающей борьбе за жизнь, о стонах побежденных и победителей, одной грудой валяющихся на кровавом поле…Но разве об этих стонах можно рассказать тому, кто сам их не слышал и не слышит?». Тихая, спокойно-жестокая речь прокурора усиливает его сомнения в возможности спасти Таню: «Только в одном крике, продолжительном, отчаянном, диком, мог выразить Колосов свое чувство. О, если б у него был язык богов! Какая громовая, безумная речь пронеслась бы над толпой! Растворились бы жестокие сердца, рыдания огласили бы залу, свечи потухли бы от ужаса, и сами стены содрогнулись бы от жалости и горя! Как тяжело быть человеком, только человеком!..»

Обострённо-ранимое восприятие социальной ломки, страдание за своего ближнего и всё человечество, неуемное стремление («не могу молчать») поведать миру жгучую тревогу за судьбы людей, вовлечение («заражение») окружающих в сферу своих (порой не лишенных «еретизма») мыслей и настроений

Если мы обратимся к «нацеленным» заглавиям сочинений того периода, то почувствуем не только «колорит эпохи», но и «могучее клубление сил» разноидейной, разножанровой, разностилевой, разнопафосной направленности («Крушение и крик», «Пробуждение сердца», «Воззвание и возмущение», «Возлюби человека», «Сумерки человечества», «Богоискатели и богостроители»

«Черные маски» «мистическое народничество», «религиозная общественность», «религиозный социализм»

«Головной» Л.Андреев, «холодно-рассудочный» И. Бунин

Особый разговор – о том, как С.Есенин-драматург новаторски претворил в художественную практику духовно-эстетические открытия Леонида Андреева в жанрах драматургии.

Пьеса «К звездам» (1905) Вдохновенный порыв романтической натуры Маруси

(«Я уже чувствую крылья»); философско-психологическая мотивация-оправдание потерь во имя будущего («Отдай солнцу его тепло!.. Ты погибнешь, как погиб Николай… Но в гибели твоей ты обретёшь бессмертие. К звёздам!»). Пьесы «Савва»(1906) , «Царь-Голод» (1907)

В 1910-е годы Л.Андреев экспериментирует в сфере создания нового театра, настоящего и будущего

(опыт его в данном направлении учитывался Блоком-драматургом, Маяковским-драматургом, Есениным-драматургом).

В «Письмах о театре» Леонид Николаевич дал название такого театра – «п а н п с и х е»; он отталкивался от собственного опыта по созданию «нео-реалистического театра».

Без учёта Андреевской «драматургии идей» с её «универсальным психологизмом», экспрессивностью, «внутренней контрастностью», «потерянными жизнями», масками-двойниками, «черными масками», метаниями «взбунтовавшегося человека», поруганными ожиданиями («Кто не родился? Кто не увидел света? Кого здесь ждали-ждали-ждали – и кто не пришёл?»), постижением «души денег» и «души простолюдина»,

По верному определению Александра Блока, Л.Н. Андреев передал «страдания современной души». «Голос скорби и отчаяния» слышался в андреевских сочинениях А.В. Луначарскому.

Некто в сером… «Разрушительные инстинкты».

Викентий Вересаев сообщил о замысле Л.Андреева написать пьесу, где главным действующим лицом будет С м е р т ь, которая рукоплещет уходу из жизни пассионария-правдолюбца. Одну из пьес Андреев намеревался поименовать «Бог, Человек и Дьявол». Человек должен был олицетворять воплощение мысли. Дьявол – проявление покоя, тишины, порядка и закономерности. Бог же у Л.Андреева предполагался представителем движения, разрушения, борьбы («Весёлый будет Бог» - «режиссировал» свой замысел-эксперимент Леонид Николаевич).

Стремлением к предельной выразительности определяется обращение Андреева

( а затем и Есенина) к гиперболизации, к намеренному нарушению пропорций, к выпячиванию какой-то одной черты

«Вид России печален, дела её ничтожны и скверны, а где-то родится веселый зов к новой, тяжелой, революционной работе», - констатировал Л. Андреев в 1911 году. Тогда же А.Блок пророчествовал-убеждал: «Есть Россия, которая, вырвавшись из одной революции, жадно смотрит в глаза другой, может быть, более страшной».

1.0x