Обращение к читателям
Уважаемые завтраковцы, прочтя настоящую главу, которой я завершаю Часть 1 повести о заговоре офицеров уездного гарнизона в 1905 году, предлагаю заинтересованным в развитии событий перейти на исторический портал «Хронос»:
http://www.rummuseum.info/node/6105
Там размещена вся повесть под названием «История одного тайника» (с моими иллюстрациями) – части 1, 2, 3. В двух последних вы встретите уже взрослого Андрея Белозёрского, познакомитесь с его необыкновенной жизнью; вам откроется тайна исчезновения военврача Николая Владимировича, смерти его жены. Вы вновь встретитесь с Радычем и Росиным, которые из друзей превратились в недругов. И посетите пепелище Отчего дома главного героя сказания.
Глава 11. Иоанновские ворота
В доме дяди Василия, на Мойке, нас ждали по телеграмме, посланной в столицу из Княжполя, но встретили неприветливо. Каким холодом пахнуло от слов тётки «мы так вам рады»! Петербургские Белозёрские издавна не жаловали дочь уездного учителя гимназии, считая её не парой Николаю Владимировичу, хирургу, получившему известность при генерале Скобелеве. Теперь, в связи с делом младшего брата, долго накапливающаяся неприязнь столичных родственников к провинциалам обрушилась на Марию Александровну градом упрёков. Послушать Полину Серафимовну, «ведущую половину» его превосходительства, так получалось, будто в постигшем нас несчастье, грозившем благополучию всех Белозёрских, главную вину несёт жена подследственного.
- Вам что, милая! - брюзжала тётка, сухопарая неулыбчивая особа (она пыталась улыбаться ртом, но на лице отображалась гримаса брезгливости). - У вас ни кола, ни двора теперь (да и было с гулькин нос), ни положения в обществе. А каково нам? Вчера его высокопревосходительство не ответил на поклон Василия Владимировича. И я генерала понимаю. Шутка ли, родной брат государственного преступника! Если бы вы, милая, сумели создать в собственном доме уют, так сказать, атмосфэру, в которой ваш самолюбивый супруг чувствовал бы себя в центре, то, уверяю вас, Николай Владимирович не искал бы приложения своих печальных наклонностей среди потрясателей основ.
После такой замысловатой тирады на матушкины глаза навёртывались слёзы, что вызывало растерянное сопение дяди Василия в немыслимо окладистую, пегую бороду. Заставляя себя быть объективным, но находясь под влиянием супруги, старый подкаблучник вставлял:
- Николай никогда не думал о своих, хотя мы о нём подумали, уступив младшему вотчину. В самом начале царствования Александра Миротворца он затеял частное расследование обстоятельств кончины этого… рязанского Бонапарта в апартаментах девицы лёгкого поведения и указал пальцем (надо же додуматься до такого!) на Зимний дворец. Ещё легко отделался - отставкой. Если бы не мои связи… Теперь с шайкой злоумышленников спутался. Эгоист, отпетый эгоист! Ему бы жену, которая умела бы держать его в руках!
При этом брат заключённого посылал взгляд на её превосходительство, ища одобрение и награду за косвенное признание «умелых рук» Полины Серафимовны. Я порывался встать на защиту и отца с матушкой и Белого Генерала, на которого явно намекал дядя. Но что-то меня удерживало от дерзостей в адрес родственников. Чужая обстановка? Отсутствие во мне чувства близости к жильцам просторной, какой-то «вымершей» квартиры над ледяной гладью канала? Не знаю.
Из окон дядюшкиной квартиры, наискосок, виден был дом, откуда почти семь десятков лет тому назад вынесли гроб с телом Пушкина. На тот дом указал мне Дормидонт, слуга дяди, гордый сходством с поэтом чертами лица (слуга даже отпустил баки и подкручивал волосы щипцами «под Александра Сергеевича»). Как-то, глядя в окно на дом с последней квартирой поэта, я вспомнил о важном. Улучив минутку, когда матушка отлучилась в какой-то департамент, я заглянул к ней в чемодан. Действительно, Даша сунула в него «Сочинения А. С. Пушкина». Самый походящий момент, чтобы вспороть ножичком верхнюю крышку переплёта изнутри, там, где остались старые следы клея. Но я сказал себе по-взрослому, по-мужски: «Эта тайна принадлежит не мне. Остановись!» И остановился. Книга вернулась в чемодан.
Почти все дни «петербургского томления» я провёл в квартире Белозёрских. Матушка объезжала «нужные» учреждения, наносила визиты «нужным» лицам с деверем, чаще одна. Полина Серафимовна общением со мной себя не утруждала, пропадая с утра до ночи у взрослых дочерей, живших своими домами. Дядя закрывался в кабинете и дремал в кресле за письменным столом, просматривая между общениями с Морфеем столичные газеты. Мне оставалось слоняться по пустой квартире, заговаривать с прислугой. А ведь как хотелось посмотреть град Петра, о котором столько читано, который только и видел из-за спины извозчика, добираясь от вокзала до набережной Мойки! Можно понять, как я томился в дядиной квартире. Рано или поздно я бы взбунтовался, но обошлось без такого радикального способа.
В тот день матушка собиралась преодолевать очередное препятствие в виде казенного порога и брать измором очередного «столоначальника». Я вышел в прихожую проводить её. Здесь, с решимостью человека, вынужденного покориться неизбежному, она сказала:
- Вижу сынок, засиделся ты в стенах. Ладно, если обещаешь мне далеко не забираться, выходи до обеда из дому, Полина Серафимовна предупреждена. Только оденься потеплее. Башлык обязательно. Здесь сыро. Я сегодня, как получится, скорее всего, к ужину.
За несколько дней я обследовал пешим ходом левый берег Большой Невы от Летнего сада до Ксенинского института благородных девиц, правобережье - от Академии художеств до Троицкого моста. Сам собой сложился облюбованный маршрут: выйдя через Марсово поле к памятнику Суворова, шёл Большой Миллионной к Зимнему с Александрийским столпом на Дворцовой площади, дальше вдоль фасада Адмиралтейства к Сенатской площади. Здесь, возле Медного Всадника, оставался дольше всего, вслушиваясь в голоса города, будто надеясь уловить слабое эхо того морозного декабрьского дня, когда единомышленники моего деда Белозёрского в безумной попытке резко свернуть в сторону медлительный и тяжёлый воз российской государственности с наезженной колеи, подняли самое романтическое и бестолковое восстание в новой истории мира. Отсюда я возвращался, минуя Исаакия в богатырском золотом шлеме, набережной Мойки до Певческого моста, ещё несколько десятков саженей, не переходя его, и я у серого, глубоко профилированного парадного подъезда с швейцаром, которого по окладистой бороде можно принять за его превосходительство дядю Василия.
Особое чувство вызывала во мне Петропавловская крепость. Как ни хотелось мне увидеть своими глазами надгробия императоров, постоять возле ботика Петра Первого под золотым шпилем кирхи, коей приказано было стать православным собором, я испытывал к этому оборонительному сооружению чувство настороженности. За тёмно-серыми стенами его бастионов находился в заключении мой отец. От этой мысли каменная гордость России, чей профиль в морозной мгле напоминал насупленный дредноут, казалась мне чужой, будто была захваченной враждебной силой.
Устав от хлопот, матушка стала высказывать нетерпение. Дядя Василий за ужином многословно и путано объяснял ей причины затягивания дела доктора Белозёрского. Вкратце его мнение можно изложить так:
Манифест, подписанный государем 17 октября, не превратил самодержавие в конституционную монархию, хотя провозгласил гражданские свободы и законодательную Государственную Думу - российский парламент. Поэтому две основные политические силы (либералы и революционеры) не прекратили нападок на третью, правительство. Обращаю ваше внимание, пишу это как историк, поднаторевший в публицистике. Эти мысли в устах действительного статского советника звучали совсем не так, а как точно, вспомнить не могу.
Слух о Манифесте, разнёсшийся по уезду, когда мы с матушкой ещё жили в усадьбе ожиданием весточек от отца, дошёл до нас в своеобразной редакции общественности села Низы, через попадью. Мы решительно ничего не поняли и не вникали в слухи. Поймите наше состояние. Вообще, если не вся Старгородщина, то Княжпольский уезд остался в стороне от крестьянских волнений, забастовок и вооружённых выступлений рабочих, восстаний в гарнизонах и тем более на кораблях флота, потрясших империю. Наша хата была с краю. Там же она осталась, когда, в декабре 1905 года в Москве шли баррикадные бои, а решительный Столыпин начал вводить в моду «галстуки» его имени (кстати, не бессудно и даже морально оправдано, считаю я, так как на двадцать шесть тысяч покушений террористов было вынесено всего две тысячи смертных приговоров с помощью закономерной юстиции).
Со старческим многословием, со старинной образностью и цветистостью ссылаясь на то, что я сухо изложил выше, дядя объяснял, почему, положим, года два назад «княжпольских заговорщиков» из-за отсутствия серьёзных улик долго бы под следствием не задерживали, а сейчас следствие не торопится («сами понимаете, обстановка обостряет подозрительность властей»).
Вскоре после Рождества Василий Владимирович, отъехав куда-то с утра, возвратился лишь к ужину. Сбросив шубу на руки горничной, не снимая парадного сюртука с орденами, вышел к столу в приподнятом настроении.
- Ну-с, сударыня, могу обрадовать и поздравляю: завтра Николая освободят. В шестнадцатом часу. Судебного разбирательства избежать не удалось, да всё, слава Богу, кончилось благополучно.
Матушка была не то что обрадована, а ошеломлена.
- Ах, Василий Владимирович, я так благодарна вам за всё, что вы для нас сделали!
- Себя благодарите, - великодушно возразил его превосходительство, расправляя бороду так, чтобы пряди её не скрывали наиболее значительные ордена.
Полина Серафимовна по обычаю своему засомневалась:
- Не может быть, чтобы всё обошлось.
Дядя, как повелось у дружной пары супругов, поддакнул:
- Всё и не обошлось. Видите ли, один из злоумышленников, Радович, сдаётся мне…
- Радыч, - поспешил поправить я.
Тётка строго посмотрела в мою сторону.
- Радыч, - поправился дядя. - Этот самый Радыч на допросах разоткровенничался, сболтнул лишнее.
- Что же будет? - растерялась Мария Александровна.
- Ничего страшного: запретят жить в столицах. И, полагаю, гласный надзор. Откроюсь вам, с Николаем я сегодня виделся, не совсем законно… Знаете ли, связи… - статский советник, произнеся это слово, всем своим видом показал, что он действительный. - О подробностях не спрашивайте. Скажу только, что брат просил дождаться его здесь, дома, никаких встреч за порогом. Зимнюю одежду я ему завёз. У него, к тому же, есть неотложное, сказал, дело в городе.
Думаю, лишне описывать моё волнение, когда я проснулся раньше всех в доме. Ещё вечером после долгих раздумий и колебаний принял решение тайком от матушки и петербургских родственников встретить отца на выходе из крепости, зная по недавнему кружению вокруг Заячьего острова, что в эту пору года выход один - через Иоанновские ворота. Пойти на это меня вынудила жгучая потребность во что бы то ни стало объясниться с отцом до того, как его окружат родные на Мойке. Я представил его себе входящим в дом с тем же взглядом холодных светлых глаз, которым он попрощался со мной, когда его уводили жандармы. Разве можно было такое вынести во второй раз!? Нет, я брошусь к нему навстречу неожиданно, я не дам ему вспомнить о моей мнимой вине, он не успеет даже рта раскрыть, в его зрачках не блеснут кристаллы льда. Я сумею убедить его одной фразой, что не причастен к неожиданному появлению в доме над Стривигором господ из охранного отделения.
Полдень оповестила пушка в крепости.
- Долго не гуляй, - предупредила меня матушка. - надеюсь, не забудешь, кого мы ждём.
Зимой на берегах Невы день короток. Смеркалось, когда, убивая медленное время на Каменноостровском проспекте, я приблизился к деревянному мосту, перекинутому через Кронверкский пролив для прохода с Аптекарского острова к цитадели. Зажглись редкие фонари. Каменная рукотворная громада грозно чернела над сугробами, скупо освещёнными электричеством. Скоро стало безлюдно и тихо, как в северной пустыне.
Отца всё не было. А может быть, он вышел раньше или вообще выпущен был через другие ворота? Я изрядно продрог и проголодался, однако со своего поста не уходил, поглядывая в сторону Иоанновских (как определил) ворот. Голоса, вдруг раздавшиеся поблизости, за моей спиной, скрип снега и звон шпор вынудили меня притаиться за сугробом. Я решил, что это патруль и опасался, как бы меня, подростка, шляющегося в неурочное время, не отправили домой. Но всё обошлось. Из своего ненадёжного убежища я рассмотрел четверых мужчин, одетых в шинели. Они прошли освещённое место при входе на мост и скрылись в тени. Один из них, в лохматой казацкой шапке, выделялся очень высоким ростом. Голосом человека, привыкшего повелевать, уже невидимый, он отрывисто что-то сказал, торопливо проскрипели на снегу сапоги и сразу стихли.
В ту же минуту моё внимание привлекло движение за проливом. Кажется, приоткрылась калитка в воротах, кто-то ступил на мост и двинулся в мою сторону, гулко стуча каблуками сапог по дощатому настилу, освобождённому от снега. Сердце моё бешено заколотилось - в неверном электрическом свете узнал я сутулую широкоплечую фигуру отца, одетого в чужое, в меховой шапке с козырьком.
Почему сразу не бросился ему навстречу?! Казню себя до сих пор. Не замешкайся я на несколько секунд, вся жизнь моя с того дня протекла бы в совершенно другом русле, отличном от того, которым я, занося эти строки в тетрадь, сейчас выплываю рекой времени к своему пределу - oceano incognita. Чего я испугался? Ведь и фраза давно была мною приготовлена. И решение принято за сутки.
Николай Владимирович уже прошёл мост, как из темноты, куда скрылись четверо в шинелях, раздался тот же властный голос:
- Господин Белозёрский! Доктор!
Отец остановился, повернул голову на оклик, вглядываясь в темень. Затем сделал несколько медленных шагов в ту сторону, противоположную той, где таился за сугробом я. В последний раз мелькнула в свете фонаря его спина, меховой затыльник шапки. Словно занавес упал. Вспыхнула и погасла спичка, до меня донёсся удивлённый возглас отца:
- Ваше высочество?!
Затем несколько слов чужим низким голосом, будто читали по бумажке или произносили заученное, и мучительный стон.
- Папа! - закричал я, не помня себя от страха. Собственный голос придал мне мужества. Я кинулся на голоса и стон, проскочив освещённое место у входа на мост. Резкое погружение в темень лишило меня способности видеть. Кто-то, налетев сбоку, сбил меня с ног лицом в снег, навалился сзади, легко, ловко скрутил руки и сунул в рот, успел подумать я, надушенную лайковую перчатку, натянутую на тёплую, сильную ладонь. Эта затычка стала стремительно разрастаться, заполняя ротовую полость, гася моё сознание…
Очнулся я на кушетке в комнате, выделенной Полиной Серафимовной для родственницы. Мария Александровна сидела у меня в ногах, непричёсанная, в растерзанном виде. Рядом стояли хмурый дядя и тётка с поджатыми губами.
- Боже мой, Боже мой! - причитала матушка без слёз. - Мне показалось, ты не дышишь, когда дворник внёс тебя на руках. Объясни что-нибудь, если в состоянии.
По словам дворника, поздним вечером к нему постучали, вызвали наружу. Офицер в шинели, в башлыке (лицо он скрывал) велел следовать за собой на улицу. У подъезда стоял лихач. В санях под меховой полостью кто-то лежал, вроде бы спящий.
- Отнеси хозяевам, - приказал офицер. - Мальчишка болен. - Чего рот разинул? Забирай! Живо!
Что я мог добавить к этому? Между рукой в перчатке, сжимающей мой рот, и лицом матушки, склонившейся сейчас к моему лицу, - провал памяти. Рассказал, что видел и слышал у моста. Василий Владимирович поехал в крепость. Там подтвердили: «Заключённого следственной тюрьмы Трубецкого бастиона, отставного военного хирурга, Белозёрского Н. В., 1851 года рождения, вчера освободили в семнадцать часов».
Мария Александровна обратилась в полицию. Сыщики покрутились возле моста, перекинутого через Кронверкский пролив к Иоанновским воротам, нашли кровь на снегу шагах в двадцати от фонарного столба, обратили внимание на другие подозрительные следы. Будто несколько человек в сапогах волокли что-то тяжёлое по снегу на льду к проруби. Прощупали баграми дно и развели руками. К показаниям единственного свидетеля, тринадцатилетнего мальчика, отнеслись с недоверием. Четверо в шинелях? Казацкая папаха? Шпоры? Возглас Белозёрского «Ваше высочество»? Ну, это вам, молодой человек, послышалось. Впрочем, в подобной ситуации всё что угодно можно увидеть и услышать.
Полина Серафимовна, отличавшаяся своеобразной чуткостью, в присутствии невестки, пребывающей на грани отчаяния, подсказала мужу:
- Ты бы съездил утопленников посмотреть, которых в заливе вылавливают; только ты и опознаешь.
Дядя вздохнул, потоптался и поехал в сопровождении Дормидонта. Тому приходилось видеть Николая Владимировича. Вернулся не скоро. От него пахло вином, что вызвало округление глаз Полины Серафимовны (но в присутствии родственников она промолчала).
- Нет, среди утопленников Николая нет, Дормидонт подтвердит, - с неестественной бодростью начал он с порога, упорно отводя глаза в сторону и нервно шлёпая ладонью правой руки по кулаку левой. Наконец заставил себя взглянуть на Марию Александровну, закричал фальцетом. - Слёзы? Опять слёзы! Не разводите мокроту. Николай всегда был сумасбродом. Что-нибудь опять затеял. Даст Бог, отыщется. Пока поживите у нас. Завтра начну хлопотать за Андрея. Гимназия ему ни к чему. Университет вам не по средствам. В кадетский пристрою. А что? У нас, Белозёрских, в каждом поколении офицеры.
Заканчивая рассказ о событиях, свидетелем и участником которых я стал в ранние свои годы, добавлю, что в те дни, когда мы с матушкой ждали отца в столице, в нашем доме (оговорился, в доме Прохорова) вновь появились жандармы. Они привезли с собой несчастного Сергея Глебовича и опять что-то искали в библиотеке и кабинете, даже на чердаке, всё выпытывали у Росина, где какие-то бумаги. Об этом сообщила нам Даша письмом.
